Романтика

Пришло время и мне куда‑то приткнуться. Меня отчаянно тянуло в армию. Тупая муштра, печатный строевой шаг на плацу, марш‑броски до седьмого пота, грохот стрельбы – вот что могло заглушить вой обступившей меня пустоты. Родители настаивали на поступлении в институт. Меня собственная карьера на тот момент не интересовала. Ну, что ж, сделаю родителям приятное, решил я. И поступил в институт.

На вступительных экзаменах я чувствовал себя на удивление спокойно. В сочинении вдохновенно изложил теорию становления личности, мягко, но лирично связав ее с образом Печорина. Тщательно проверил правописание, сдал. Получил «отлично». На экзамене по физике мне достался вопрос, каким образом холодильник обогревает кухню? Сначала я рассказал о токах Фуко, греющих двигатель. Этого оказалось мало.

Мои знания по устройству холодильника исчерпались. Поэтому я изложил преподавателю собственную доктрину. Согласно оной присутствие в холодильнике чего‑нибудь вкусного, как‑то: брынза, ветчина, маленькие такие, в кожуре, маринованные помидорчики; малосольные огурчики, соленые грузди – повышает у едоков кровяное давление и как следствие – температуру тела, что в свою очередь обогревает атмосферу кухни. Экзаменатор улыбнулся: «далеко пойдешь… если девчонки не остановят», погладил громко заурчавший живот и стал выводить в экзаменационном листе «отлично».

Я же наблюдал, как моя бледная, как мел, соседка по длинному столу с паническим страхом, лязгая зубками, объясняла седой женщине‑экзаменатору, что она очень волнуется, поэтому забыла ответ на свой вопрос, но сейчас успокоится и обязательно вспомнит – и упала в обморок. Я метнулся к ней и в последний момент подхватил обмякшее тело и подложил под затылок ладонь. Мне даже стало неудобно: люди так переживают, а мне все дается подозрительно просто. Значит, снова не на пользу, вздохнул про себя.

Дима также свободно поступил на свой физмат, Юра не без проблем, но стал первокурсником политеха, Ира – педагогического, Аня – консерватории.

После экзаменов мы с Юрой уехали в пойму на рыбалку. Разбили палатку и с утра до вечера возились с удочками, донками, пойманной добычей. Рыбное население пожирало наживку с невиданной жадностью. Сначала мы нанизывали на крючки купленных на рынке опарышей. Когда эта копошащаяся червивая гадость кончились, стали цеплять на крючки обрывки бумаги, окурки и разный мусор. Эта сумасшедшая рыба глотала все без разбору. Наконец, очистив от мусора берег, забросили пустые крючки. Но и тут клев не ослабел. Мы не успевали вытаскивать ее, жарить и солить. Уставали до упаду. Юра, ездивший с отцом в Среднюю Азию, угостил меня рыбным хашем. Он потрошил рыбу, резал ее на куски и, сырой, макал в уксус с перцем. Наши языки стали белыми, во рту горело, животы скрутило. Но Юра был бы не Юрой, если бы и сюда не привез какую‑нибудь техническую новинку. На этот раз он из рюкзака достал подводную лодку.

– Последнее слово инженерной мысли! – вопил он на всю пойму. – Чудо судостроения: карманная подводная лодка «Еллоу сабмарин» с двухсуточным запасом хода. Мечта агента 007.

– И сколько ты над ней работал?

– Месяц. Ну что, запускаем?

– Давай.

Юра бережно понес ярко‑оранжевую лодку к реке. Включил двигатель и пустил по воде. Лодка плавно ушла на глубину. Еще метров десять по поверхности воды тянулся пузырчатый шлейф – и все. Мы подождали с полчаса, но лодка не возвращалась.

– Наверное, запуталась в донных водорослях, – вздохнул Юра.

– Ничего, – успокоил я изобретателя. – Всплывет где‑нибудь. И может быть, обрадует какого‑нибудь одинокого мальчика. Он будет сидеть на берегу реки и грустить, глядя на воду, а тут – рыжая подводная лодка! И он улыбнется.

– Но, месяц трудов!.. – вздохнул неутешный изобретатель.

– Это, Юрик, тот случай, когда умная голова рукам покоя не дает.

– Ладно, давай рыбу солить.

– Ты начинай, а я схожу на почту, позвоню родителям.

На почте в душной телефонной кабинке я долго вспоминал собственный номер телефона. Наконец, сквозь треск и эхо помех отец сообщил мне, что он ходил в институт к стенду и с радостью прочел мою фамилию в списке студентов. Я от души поздравил родителей с этой новостью. У меня внутри ничего не шелохнулось. Вернулся к Юре и продолжил рыбалку.

В первые дни студенчества я узнал, что такое «картошка». Раньше по наивности думал, что это съедобный корнеплод, а оказалось – десант в отстающий колхоз. Сначала я спросил об этом у отца. Он потер висок и сказал, что это, должно быть, какой‑нибудь субботник, поэтому я пришел на «картошку» в свитере и старых брюках, будто на денек на овощебазу. Мои сокурсники удивились, что я налегке. Они‑то экипировались, как на войну: рюкзаки с запасом консервов, сапоги, телогрейки. Я пожал плечами и положился на доброту сельских жителей. Действительно, хозяйка дома, куда нас четверых поселили, быстро приодела меня («не боись, поди, не с покойника») и накормила грибным супом с поллитром сметаны, как самого бедного и непутевого.

Честно сказать, «картошка» мне понравилась. Три недели мы работали на земле, пахучей, жирной и мягкой. Собирали грибы, пели под гитару песни у костра, общались с добрыми колхозниками. Делились с ними мясом, которое для них, оказывается, было роскошью. Но самое главное – это дивная золотая осень с желто‑красными листьями, прозрачным воздухом, утренними туманами и под конец – заморозками. А после ужина я выходил из дому, садился на завалинку и погружался в глубокую черную ночь. Здесь в деревне после девяти вечера огни гасли, и на черном небе зажигались такие яркие звезды, что казались близкими, теплыми и влажными от ночной росы. Я подолгу разглядывал это небесное великолепие, вдыхая упоительные ароматы осеннего увядания. Иногда приходила мысль, что где‑то далеко на эти же звезды смотрит Света, и тогда тягучая боль стягивала грудь мягким обручем, и я чувствовал себя уродом или инвалидом.

Через неделю по причине моей необычной трезвости мне и работу определили необычную. Дело в том, что на вопрос колхозного бригадира, кто способен просыпаться в пять утра, положительно смогли ответить только мы с Ваней. Так мы стали «ковбоями» – пастухами. Утром выгоняли стадо коров и наблюдали, чтобы эти бедовые создания не натворили беды. Коровки нам достались «мясные», то есть отбракованные из стада нормальных молочных коров. Каждая из пасомых носила печать уродства: то рогов нет, то сосков на вымени шесть и все сбоку, то хромая, то кривая, то слепая.

Поначалу пробовали мы обращаться с ними уважительно. Лезет, скажем, однорогая, с бельмом на глазу буренка на клевер, сминая проволочную ограду, а мы ей: «Дорогая корова, не будете ли вы так любезны оставить ваши агрессивные действия и вернуться в стадо? Ведь от бобовых может случиться вздутие животика, а это больно». Нет, не слышит. Тогда стреляешь бичом и во всю глотку по‑колхозному: трах‑бабах‑растарах! И результат, как говорится, на лицо: коровий галоп вприпрыжку с уважительным оглядом. Родео!..

Одна только Звездочка была хороша. В отличие от товарок не лезла дуром на клеверное или свекольное поле, не ломала ограждений, не напрашивалась на хлесткие удары бича и грубые выражения. Звездочка была коровушкой скромной, послушной и красивой. За это она получала от нас кусок хлеба или морковку. Но вот однажды и эта коровка закапризничала: утром не пожелала выйти за ворота, как мы ее не упрашивали. Напарник даже бичом замахнулся, но я оттолкнул его: не надо, Ваня, значит, есть причина, пусть останется. Вечером загнали с коллегой стадо, выходим из коровника, а сзади крик:

– Ребята! Помогите вытащить теленка!

– Какого теленка? Откуда? Как он туда забрался?

Заходим в незнакомое помещение, а там наша Звездочка в загоне плачет. Ну прямо как девчонка рыдает, тоненьким голоском. Подходим, а у коровки из‑под хвоста ножки торчат с розовыми копытцами с привязанной к ним веревкой. Взялись мы за веревку и давай тащить. Видно, таз у роженицы был аристократически узким, никак теленок не проходил. Наконец, вчетвером кое‑как справились: теленок выскочил и плюхнулся в навозную жижу. Бабка пнула его в белый животик сапожищем – малыш задышал. А измученная Звездочка благодарно скосила на нас большой карий глаз. Отмывали руки с мылом в трех водах и под струей самогона. Пару дней от нас брезгливо отшатывались девушки: чем от вас па‑а‑ахнет? Чем, чем, вам виднее, надумаете в поле рожать, зовите, вытащим, отвечали бывалые ковбои. Утром заглянули навестить теленка. Тот стоял на трясущихся длинных ножках в загоне и тянул к нам замшевую мордашку с белыми звездочками, как у мамы, и ярко‑синими младенческими глазами. Мы гладили его, а малыш ловил наши пальцы губами и шершавым языком, принимая их за мамины соски. С тех пор к мамаше с теленком у нас появилась почти родственная привязанность.

Может быть поэтому один пасмурный день стал для нас особенно тяжелым. Утром нас заставили загонять коров в машину, что возила скот на бойню. Коровы чувствовали, куда их отправляют. О, как они жалобно выли, упирались, сверкали выпученными глазами! Пьяные загонщики стегали их бичами до крови… Когда Звездочка высунулась из ворот загона, меня будто ошпарило. Я бросился к ней, затолкал ее обратно: куда ты, глупая, прячься! И тщательно закрыл ворота на проволочную скрутку. Наконец, машина уехала. Долго еще в воздухе клубилась пыль и сгустки страха. Когда мы выгоняли стадо на пастбище, коровы слушались беспрекословно и вели себя тихо. Только глаза их весь день наполнял страх. А еще мне казалось, что они нас ненавидели. Я‑то себя ― точно…

Моя группа состояла из очень разных людей и по возрасту, и по уровню знаний. Тут имелись сложившиеся алкоголики и трезвенники, опытные женщины и трогательно застенчивые девочки, дети начальников и деревенские простецы. Эти разные люди меня интересовали и притягивали своей загадочностью. Каждый прожил какую‑то свою жизнь, непохожую, уникальную. Эти люди носили в себе тайны и трагедии, боль и радость.

Эпицентром культурной жизни стали вечерние посиделки у костра. Бард Слава плакал над гитарой: «Звездочка моя, ясная, как ты от меня далека», – и почти все замолкали, вспоминая свой опыт ранений и потерь на личном фронте. Другой менестрель Женя, резко дергая струны, вопил нахальным фальцетом: «Не умирай! Ты вспомни речки гладь, святую фею мать!» – и снова народ глубоко переживал чью‑то трагедию. Третий солист Олег причитал: «Прости, детка, я так устал. Я стар слишком рано стал», – и все верили в его усталость и преждевременное старение организма, особенно, учитывая количество потребляемого им спиртного и еженощную смену партнерш. Мне нравилось разговаривать с ними, наблюдать за их поведением. Так же и на себе приходилось ловить испытующие взгляды. Здесь у меня появились друзья. Но еще больше их стало, когда мы вернулись в город и приступили к занятиям.

Учеба обрушилась на наши головы немилосердно. Из‑за «картошки» нам пришлось нагонять отставание в программе. С утра до позднего вечера бегали мы по аудиториям с рулонами ватмана и тетрадями подмышкой. Не успеешь сдать лабораторную, как назначают коллоквиум, потом курсовая поджимает, затем сессия зачетная… Не успел оглянуться – экзамены. В заботах, волнениях, учебе и спортивной жизни, посиделках под магнитофон пролетел сумасшедший первый курс. Экзамены сдавал я легко и только на «отлично». Общественная работа заместителем старосты группы и участие в художественной самодеятельности, а также донорство – принесли мне повышенную стипендию.