Испытание на выживаемость

Не смотря на уговоры отца остаться и поступить в местный университет, я уехал в Горький, который принято было называть по‑старому – Нижний Новгород. Или просто Нижний. Вступительные экзамены сдавал я довольно легко. Думал, что здесь мне аукнется школьная избалованность и учительское всепрощение. Знал, что в моих знаниях имеется немало пробелов. Но оказалось, нас не плохо «натаскали» в школе, и конкурс в шесть человек на место не стал помехой моего успешного поступления.

В общежитии «абитура», как нас называли, расселилась достаточно удобно. Но после зачисления в студенты нам объявили, что первокурсники обязаны найти себе жилье в частном секторе. Для этой цели в деканате имелась книга с адресами. Я выписал несколько адресов в тетрадку и пошел «по людям».

Некоторые углы и комнаты были уже заняты. Ради любопытства я осматривал жилищные условия и все больше впадал в уныние. Трущобы городского дна – единственное определение, которое находилось в моем лексиконе для характеристики того, что я видел. «Удобства во дворе, мыться в районной бане или в тазике, готовить нельзя – ходите в столовку, пятнадцать рубликов в месяц», – поясняла опухшая от пьянства домохозяйка, с трудом проглатывая привычные матерные слова. Те, кому посчастливилось занять угол, глуповато смеялись, демонстрируя тем самым неувядающий оптимизм и презрение к бытовым мелочам.

На второй день поисков жилья я безуспешно обошел еще пять адресов. Вечером шагал мимо кирпичных и панельных домов с тысячами горящих окон и впервые в жизни чувствовал себя никому не нужным, одиноким и бездомным. Люди, шагающие мимо и живущие в этих домах, казались мне счастливчиками. Я им завидовал и упивался своей никчемностью. В голове постоянно звучала песня Биттлз "Yesterday" («Вчера»):

Yesterday, all my troubles seemed so far away

(Вчера все мои проблемы казались такими далекими)

Now it look as though they're here to stay

(А теперь кажется, что они останутся навсегда)

Oh, I believe in yesterday

(Да, я верю во вчерашний день)

…

Now I need a place to hide away)

(А сегодня мне нужно место, чтобы укрыться

Oh, I believe in yesterday.

(Да, я верю во вчерашний день.)

О, жестокий мир! О, мое ничтожество! Неужели придется с позором возвращаться домой? Ни за что!

Наконец, на третий день беготни удача улыбнулась мне щербатой улыбкой пожилой полной женщины. Она жила в просторной комнате, разгороженной на три части. Мне она указала на угол с раскладушкой у окна. Я так обрадовался, что готов был расцеловать ее в пухлые щеки. Тетя Оля не производила впечатления пьяницы, в комнате было довольно чисто, мирно посапывал кот, на подоконниках стояли цветы, под окнами смеялись девушки, на кухне судачили стройные женщины. Как я узнал позже, этот дом принадлежал театру оперы и балета. А наша хозяйка работала там до пенсии кассиром. Кроме тети Оли там жил еще один студент консерватории – будущий дирижер. Я согласился. Вышел из двухэтажного дома, оглядел сквер напротив, трамвайную остановку, столовую, кинотеатр – и впервые за последнюю неделю почувствовал себя устроенным. Теперь не стыдно и домой за вещами съездить.

Сойдя с междугороднего автобуса, я совсем другими глазами смотрел на «Северный Париж». Во всяком случае, здесь хоть и стояли кое‑где бараки, но их готовили под снос. И уж точно лично я к ним никакого отношения не имел. А в Нижнем мне чуть было не пришлось поселиться в настоящем бараке, на реальном городском дне. И еще почитал это за «праздник, который всегда с тобой».

Позвонил друзьям. Оказалось, почти все разъехались. Лешка – в Москву, Зоя – в Минск, куда направили ее отца. Остальные готовились в армию и гуляли напропалую. На одну такую вечеринку затащили и меня. Главным заводилой там был Вова‑лысый. Он впервые снял кепку и представил на всеобщее обозрение голую, будто лакированную лысину. Весь вечер он пьяными колючими глазками смотрел на меня, видимо, соображая, как бы спровоцировать меня на драку. У него ничего не получалось: я прощался со школьными товарищами и девочками. Мы говорили напоследок, наперебой вспоминая потешные эпизоды нашей школьной жизни. На какое‑то время Вова пропал, и я было успокоился. Но, кажется, зря…

Поздней ночью я вышел из гостей и отправился домой. На моем пути вырос черный силуэт – это оказался Фофан. Он пьяно качался и дышал мне в лицо перегаром и гнилью:

– Что, Юрка, где твой защитник? Где Димыч? Кто сегодня тебя спасёт?

– А что, нужно спасать? – спросил я, оглядываясь. В черных кустах кто‑то невидимый шевелился и перешептывался. – Тебя что, выпустили на волю?

– Братва своих выкупает, – пояснил он самодовольно, – понял?

– Как не понять, – кивнул я. – Что, будешь драться?

– А как же! – усмехнулся Фофан. – Или ты думаешь, я забыл, как ты мне нос разбил?

Сзади!.. Именно так – подло, вероломно – ударили меня по голове, и я отключился. Я не чувствовал ударов, которые сыпались на меня градом. Только раз увидел над собой склонённое лицо Фофана и пнул его каблуком в нос – и всё. …Сколько пролежал я в кустах той черной ночью? Не знаю. Как‑то поднялся, добрел до дому, открыл дверь, разделся и рухнул в свою постель. Утром пришлось давать показания родителям. Они хотели тащить меня в милицию, чтобы завести уголовное дело, я умолял оставить это занятие и забыть. В ванной из зеркала на меня глянула опухшая образина в синяках и царапинах. Я отлежался четыре дня, привел себя в порядок и уехал в Нижний. Ни жить в Северном Париже, ни возвращаться туда желания не наблюдалось.

В первых числах сентября нас повезли в дальний колхоз на уборку картошки. Здесь, на просторных полях, поближе познакомился с однокурсниками. В паре со мной работал мрачный мужик по имени Олег. Он был старше меня, отслужил в армии, поэтому поглядывал в мою сторону с легким презрением и бурчал под нос что‑то невнятное. Потом на ближайшей пьянке неожиданно подошел ко мне. В это время я развивал нашему старосте Петру свою философскую точку зрения на жизнь и слегка коснулся темы цинизма.

Олега это почему‑то затронуло за живое. Он стал защищать учение циников, уверяя, что они нащупали верную мысль о ничтожестве человека, что казалось ему очевидным. Тут подскочил к нам комсомольский вожак Виктор и в нескольких словах изложил взгляд марксизма‑ленинизма по этому вопросу. Там было что‑то про повороты рек, освоение космоса, миллионы тонн стали и зерна. Олег глубоко вздохнул, глянул на комсомольца как на психически больного и предложил мне «прогуляться».

Той ночью, в беседах о смысле жизни с «мрачным старым мужиком» я обрел настоящего друга. Отныне, ползая по борозде и механически кидая картофелины в корзину, мы общались. Однажды, например, Олег рассказал, что его отец много лет выписывал журнал «Изобретатель и рационализатор».

– «ИР» – это самый антисоветский легальный журнал в СССР! – гремел он жутким шепотом чуть не на всё поле. – Вот послушай. Только сначала оглянись и посмотри на коллег по уборке картошки. А теперь представь, сколько миллионов рабов сейчас вот так же как мы ползает по полям. А в это время стоят станки, пустеют научные лаборатории, ВУЗы, воинские части. Какой урон народному хозяйству! И это каждый год! А почему? На западе все это убирается комбайнами. Ты думаешь, у нас не могут их придумать? Так вычитал я в каком‑то старом номере «ИР», что еще в шестидесятых на «Ростсельмаше» двумя мужиками был изобретен лучший в мире картофелеуборочный комбайн. Они своими руками из металлолома собрали комбайн и опробовали его. Так вот слушай: у самого лучшего на тот момент канадского комбайна было 15 % боя, работал он только на легких сухих грунтах и стоил в десятки раз дороже нашего. А наш: 2 % боя и работал на любых, даже влажных глинистых грунтах. И убирал наш агрегат наряду с картошкой еще и помидоры, морковь и вообще половину того, что выползает из земли.

– И где он? – Оглянулся я окрест. – Что‑то не вижу.

– И не увидишь! После удачных испытаний лучший в мире супер‑комбайн был разобран и уничтожен, а документация и сами изобретатели – арестованы. Им еще по пяти лет зоны припаяли за использование государственных материалов в личных целях.

– Значит, есть все же враги народа, – пробурчал я.

– Да. Только они не в народе. Они‑то как раз у власти. И ничему живому и новому не дают появиться на свет белый.

– Ты только не горячись, брат, – сказал я, – мы с тобой еще разберемся с этим. Думаю, мы найдем ответы на все вопросы. Ты только не ори. Всё будет хорошо. В конце концов, поработать на свежем воздухе на благо народа – не так уж и плохо.

– Интересная точка зрения, – сказал Олег и долго смотрел на меня. – Знаешь, Юрка, мне нравится твое отношение к жизни. Ты умеешь находить позитив даже в хаосе.

– Мне что‑то подсказывает, – протянул я, рассматривая аляповатый сросшийся клубень, – что не хаос, а какой‑то разумный порядок управляет жизнью. Мне еще трудно об этом говорить. Всё на уровне подсознания. Только почему‑то уверен в этом и всё.

– Ну, что ж, брат, это уже не так уж и мало, – пробурчал он под нос. – Я, пожалуй, буду почаще к тебе прислушиваться.

– Милости просим в наши дебри, – кивнул я.

Еще мы развивали новое учение, которое должно было лечь в основу Всемирного общественно‑политического движения «Искатели счастья». Почему‑то многие принципы и приёмы борьбы мы решили позаимствовать у коммунистов. Например, «мы наш, мы новый мир построим», «экспроприация экспроприаторов» («грабь награбленное») и так далее. Последний призыв Олег предложил реализовать прямо здесь, на поле. Он мне объяснил, что в сельпо видел объявление о закупке картофеля у частных лиц. Договорился с продавщицей Катькой принять у него «товар» ночью и заплатить сразу. Потом провел переговоры с руководителем и преподом Бобом и получил от него «добро» («он уже пропил все деньги, так что ему это кстати»). А еще он договорился с водителем самосвала насчет сверхурочных ночных часов.

Две ближайшие ночи мы с Олегом грузили мешки с картофелем в самосвал и отвозили в магазин. Экспроприация принесла нам немалую прибыль и уважение преподавательского состава. Олег объяснил, что теперь у нас есть первичный капитал для некоторых затратных мероприятий. Как только вернемся в город, приступим к их реализации.

Наш комсомолец со старостой каким‑то образом прознали о нашем бизнесе и тоже решили попробовать заработать. Но, видимо, их цели оказались настолько низменными, что повязали конкурентов на первой же ходке: у ворот магазина их ожидал председатель колхоза с милиционером. Чего им стоило уговорить начальство не сажать их в тюрьму – этого никто не узнает. Только с той ночи стали они тише воды и ниже травы. И работали по‑ударному.

– Только высокая общественно‑политическая цель может оправдать сомнительные коммунистические средства, – подвел итог ночным событиям Олег.

– Слушай, а если бы нас повязали? – спросил я.

– По этому поводу нам с тобой беспокоиться не стоит, – сказал Олег. – На территории нашей губернии мы с тобой в полной безопасности. Мой отец – большая партийная шишка.

– Так почему же ты ползаешь вместе со всеми по земле? Мог бы в Сочи загорать.

– Теоретически мог бы, – кивнул он большой головой. – Но практические шаги по поиску всенародного счастья не позволяют мне идти блатным, проторенным путём. По этой же причине я и в армии побывал.

– Ну и каково жить под одной крышей с партийным бонзой?

– Знаешь, Юрка, что мне батя сказал в день моего совершеннолетия, – сказал Олег, переходя на шепот, – когда мы с ним впервые серьёзно нашлёпались?

– Ну и?..

– Он сказал: «Ленин – жулик и сволочь!» Я ему: «Бать, а ты не того? Не перегибаешь?» – «Нет, – сказал он, – скорей, недогибаю!» – и дал мне почитать кое‑что из закрытой информации для служебного пользования. О том, кто оплачивал революцию и для каких целей. Вот так я и стал циником. В широком смысле этого слова.

Разговор этот происходил на нарах в бараке под плеск коньяка и бутерброды с тушенкой. Вокруг комсомольцы пробовали плодово‑ягодное «за рупь‑тридцать» и резались в «дурака». Нас увезли из нашего села в соседний поселок подальше от чего‑то очень страшного, что называлось «престольный праздник». Руководство пояснило, что на это мероприятие съезжается молодежь, сбежавшая в города, напивается и устраивает драки. Нас оттуда эвакуировали и приказали культурно отдыхать. Чем мы и занимались второй день подряд. Мы размякли и со стороны смахивали на римских патрициев на пиру, обсуждающих философию Сократа под крики павлинов и бэк‑вокал сладкоголосых рабынь.

Но тут наш культурный отдых прервал вопль препода Боба: «Хватайте колья! Деревенские на нас стенка‑на‑стенку лезут!» Мы набросили телогрейки, выскочили наружу и стали выламывать штакетник из новенького забора. Кровь, подогретая плодово‑ягодным и четырьмя звездочками из‑под прилавка сельпо, закипела и требовала самых активных действий. Вооруженный штакетным оружием отряд бойцов в сотню буйных голов выбежал на центральную площадь населенного пункта под вопли командира Боба и встал в центре огромной лужи. Нам противостояла преступная группировка из трех пьяненьких мужичков неопределенного возраста с граблями в неверных руках. Видимо, селяне возвращались с сельхозработ и несколько громче обычного обсуждали виды на урожай.

Увидев сотню малотрезвых мужиков с дубинами в руках, аборигены предпочли немедленно скрыться, оставив нас без видимых врагов. Боб не смутился и предложил сходить на танцы и навести порядок еще и там, «раз уж мы так хорошо размялись». Но и в клубе нас ожидало разочарование: на три танцовщицы внушительного возраста и комплекции тут сидело четверо мужичков и в полудреме слушали затёртую магнитофонную запись чего‑то заграничного. Видимо, воины призывного возраста перебрались в наше прежнее село для участия в боевых действиях под кодовым названием «престольный праздник». Олег подошел к самому трезвому танцору и протянул червонец:

– На все – и быстро!

– Ого! Если своего, то это на десять штук. Пойдем, поможешь донести.

Мы свернули за угол, и через минуту из мрачного дома мужичок вынес корзину с бутылками, закупоренными газетными кляпами. Оставив боевой отряд слушать заграничную музыку и дегустировать местный напиток, мы с Олегом вернулись в наш барак к четырем звездочкам и говяжьей тушенке.

– Надо будет с Бобиком провести душеспасительную беседу, – вздохнул Олег. – Кажется, он близок к белой горячке. А он еще пригодится: нам ему экзамены по сопромату сдавать.

Вернувшись в место постоянной дислокации, мы обнаружили в селе следы необузданного погрома. Заборы по главной улице лежали в грязи, кое‑где чернели пепелища от сожженных стогов сена, сараев и туалетов, всюду мусор, битые бутылки и… лужи с содержимым желудка. Но местные жители, казалось, нимало не огорчались. Например, бригадир возбужденно рассказывал:

– Уж молодежь сурьёзно погудела! Да‑а‑а!.. И всё у нас было не хуже чем у людей. А как же: престол ить!

– Дедуля, – спросил Олег, – какой же престольный праздник, когда престол разрушен и церковь ваша используется под склад зерна?

– А какой, какой!.. – Чесал дед щетину на бордовой щеке. – Знамо дело, Сергий Радонежский. А церковка сломата – это ж значит так по грехам надоть. А наше дело праздник справить, чтоб молодежь не забывала. У нас тута каждый второй мужик – Серега. А как же: престол ить!

– Видел бы вас преподобный Сергий! – проворчал Олег. Потом повернулся ко мне и сказал: – Мы с тобой, Юрка, пожалуй съездим к нему в гости. А?

– А это куда? – спросил я, проявляя полное невежество по этому вопросу.

– Это в Загорск, в Троице‑Сергиеву лавру, – вздохнул он. – Обязательно съездим!

Проклятые вопросы

Наконец, картошку мы собрали. Под чутким руководством Олега бригадир закрыл нам хорошие наряды, и мы в правлении получили немалую зарплату. Всю последнюю неделю стояла теплая пора бабьего лета. Мы с утра и в обеденный перерыв собирали грибы, сушили их в русской печи. Так что каждый с собой увез объемные пакеты сушеных боровиков.

На следующий день после нашего приезда в Нижний погода резко сменилась, и замела метель. Из‑за картошки нам пришлось наверстывать отставание в программе. Начались суровые дни учебы с авралами.

Но странное дело: несмотря на беготню по институту, сидения в библиотеке, лекции, коллоквиумы и лабораторные – у нас всегда находилось время на личные дела. Иной раз приходилось даже сокращать сон до двух‑трех часов в сутки, но как, скажите на милость, пропустить вечеринку с новыми музыкальными записями? Или как не попробовать достать билеты на гастроли нашумевшей скандальной рок‑группы?

Например, приезжает в Нижний шоу‑группа «Интеграл». Уже за две недели по институту, по компаниям студентов и прочих интеллигентов прокатывается волна билетного ажиотажа. Часто в таких делах помогал отец Олега. Но даже у него не всегда получалось достать билеты и контрамарки. Тогда мы с Олегом «импровизировали». Встречались на площади Горького у кафе и, как тореадоры, шли на корриду, где нас ждал разъяренный бык – толпа фанатов. Мы были готовы ко всему: драке, приводу в милицию, к преодолению любой преграды и ограды и, наконец, уговорам любой женщины‑кассира или мужчины‑администратора.

И вот мы идем по центральной улице, в народе называемой «Сверловка». До кремлевского концертного зала еще не менее полутора километров. А к нам уже тянутся сотни рук: «У вас нет лишнего билетика?» Иногда Олег вытаскивает из толпы за протянутую руку ее красивую хозяйку и предлагает идти вместе. Отказа в таких случаях никогда не звучало. Перед входом в Кремль толпа сгущалась, и Олег ледоколом прокладывал нам путь со словами: «Пропустите с билетами!» или «Дорогу, граждане, – у нас спецпропуск!»

Уже в самых дверях в концертный зал он обращался сначала к милиции, потом к контролеру на входе – и те нас пропускали. И вот мы уже сидим в буфете и «подогреваемся». Сидя в креслах, иногда на ступенях, стоя в проходе или на задних рядах галерки – неважно! – мы наконец‑то видим и слышим то, к чему так стремились. Объявляется начало концерта, и еще при закрытом занавесе раздаются оглушающие аккорды гитары и барабанный бой! Расходится занавес, ты видишь трех волосатых парней с гитарами, обнаженного по пояс ударника, окруженного барабанами и тарелками. Но что это? Целых две полновесных ударных установки по краям сцены – это невиданно! Они играют ритмичную перекличку. Клавишник с трех сторон обставлен синтезаторами. В центре – солист с необычным, особым тембром голоса. Сзади качаются на длинных ногах в сверкающих платьях девушки из бэк‑вокала. По сцене, по залу мечутся яркие огни и фантастические звуки…

Всё! Исчезает вселенная, космос, тают звезды, уплывает из‑под ног земля. Тебя уносит в неведомый мир, где царствуют ритмичные звуки, носится кругами крик солиста и сверкают и переливаются все цвета радуги. Это шок! Это праздник! Это ожившая сказка о великом счастье!..

И всё бы хорошо, но… Каждый раз после такого отрыва обязательно приходило похмелье. Где‑то глубоко в груди поселялся безжизненный хаос, растерянность, холодный мрак. Насколько высоко поднимал нас восторг, настолько же тоскливо и тяжко становилось на следующее утро, будто рухнул на дно. Это касалось и вина, и рок‑музыки, и свиданий с девушками. Почему? – пульсировало болью в голове и отдавалось в сердце – почему на смену удовольствию всегда приходит расплата за него? Каждый раз от головной боли и тяготы в душе я малодушно откладывал ответ на свои «проклятые» вопросы на потом. То ли потому, что не был готов на них ответить, то ли потому, что эти пьяные восторги по молодости приносили хоть не надолго, но какую‑то радость.

Не сразу и не с первого захода, но все же мы справились с зачетами. И, наконец, – сессия! Как ни странно, сдача экзаменов показалась нам чуть ли не курортом. На подготовку к экзамену нам давали четыре дня. Первые два мы отдыхали, и только к вечеру предпоследнего дня садились за конспекты и учебники.

Эти свободные дни оказались для меня очень кстати: у меня в тумбочке лежала книга Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» и требовала прочтения. Наконец, я добрался до неё и, открыв первую страницу, уже с первых глав почувствовал неутолимую жажду: это когда пить хочешь всё сильней, а вместо воды получаешь сладенький сахарный сироп, от которого жажда лишь нарастает. Я вспомнил, как в школе запоем читал «Преступление и наказание» и страстно желал стать Раскольниковым, но не убийцей, а молодым человеком, любимым и любящим верующую и страдающую блудницу. И читать вместе с ними, как свою книгу, про своего, личного, любимого Бога – Библию, где блудники и разбойники вперед праведников идут в Царство Небесное.

Помню, как детектив, не отрываясь, за сутки прочел «Униженные и оскорбленные» и долго еще жил той Достоевской средой, где страдания так сладки, а умирать в молодости так легко – потому что там всюду и со всеми, как воздух и вода, с самого детства – Бог, Господь, Спаситель, и Пресвятая Богородица. И вдруг эта ненасытная неутолимая жажда «Карамазовых»! Меня не интересовали семейные дрязги – их я пролистывал. Зато описание монашеской жизни притягивали внимание. Но вдруг я понял, что меня раздражали и Алеша, который ходил в иноческом подряснике просто так, и выходил‑входил в монастырь по своему настроению, и полусумасшедший «старец», который давал советы приходящим не по вдохновению от Бога, а от своего опыта, как психоаналитик. Не принимал я старца, который советовал целовать землю, искать восторгов в конце‑концов «протух»… И всё казалось каким‑то надуманным и ненастоящим… Это так удивило и расстроило: писатель жил в православной стране с тысячелетними православными корнями, а сам так и не прирос, не понял монашества, старчества, силы молитвы и живого общения человека с Богом. Там у него люди сами решают свои проблемы, вроде бы и нет Бога, Его всеведения и всемогущества. И не странно, что эту книгу не приняли монахи Оптиной пустыни, которая вдохновила писателя. А Серафим Роуз писал статьи против харизматической «ереси старца Зосимы». В моей же душе наблюдалась неразбериха.

Затем Олег дал мне почитать ксерокопию запрещенной книги «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Мне показалось, что ничего более интересного в жизни я еще не читал. Безусловно, Михаил Афанасьевич писал гениально! В моем сознании оживали вполне зримые пейзажи, события и образы. Впрочем, даже не образы – живые люди… и нелюди, включившиеся в реальную борьбу добра со злом. Под конец прочтения книги я абсолютно верил в существование сатаны.

Вот только образ Иешуа мне никак не нравился. В моем представлении Христос должен быть не подобострастным добрячком, а живым воплощением Бога! То есть мощным, нечеловечески умным и при этом по‑отечески мудро‑снисходительным к непутевым детям. Как сказал Олег, Булгаков был сыном преподавателя Киевской духовной академии. Заподозрить его в незнании Библии было бы глупостью. Что могло стать причиной столь уродливого образа Христа? Потеря веры? Страх перед гонениями? Богоборчество? Бунт личности писателя против Бога, месть за те беды, которые накрыли Россию с приходом коммунистов к власти? Я томился этим, мучился, задавал эти вопросы Олегу, но даже он не смог ответить на них.

– Всё! – резанул он по воздуху ладонью, – пора ехать в Загорск и купить там Библию. Надо читать первоисточник, а не литературную версию. И еще, знаешь, что я подумал? Нужно найти священника и поговорить с ним о вере. Чует мое сердце, что именно там мы найдем ответы на самые главные вопросы.

– Отлично, едем! – согласился я.