Призрак двадцатого века

Чаще всего ее видят, когда зрительный зал практически полон. Есть история о человеке, который пришел на последний сеанс и обнаружил, что публики вокруг почти нет. Где‑то посреди фильма он заметил: она сидит рядом с ним, хотя секунду назад кресло было свободно. Он посмотрел на нее. Она повернула голову и тоже взглянула на него. Из носа у нее текла кровь. Глаза большие, испуганные.

– У меня болит голова, – прошептала она. – Я выйду на минутку. Вы расскажете мне, что я пропущу?

И в этот момент человек осознал, что она бесплотна, как подвижный синий луч света, испускаемый кинопроектором.

Другая история о том, как в четверг вечером в «Роузбад» забрела компания молодых людей. Один из них сел рядом с одинокой женщиной, одетой в синее. Перед сеансом молодой человек решил завести разговор.

– Не знаете, что будут показывать завтра? – спросил он ее.

– Завтра в кинотеатре будет темно, – отвечает она. – Это последний сеанс.

Начался фильм, и она исчезла. А по дороге домой молодой человек попал в автокатастрофу и погиб.

Эти и многие другие легенды о «Роузбаде» – неправда… Такие сказки о привидениях придумывают люди, посмотревшие слишком много фильмов ужасов. Они уверены, что знают, какой должна быть настоящая история о призраках.

Алек Шелдон, одним из первых видевший Имоджен Гилкрист, владеет кинотеатром «Роузбад» и в свои семьдесят три нередко сам стоит за кинопроектором. После нескольких минут разговора с человеком Алек может точно определить, видел ее этот человек или нет. Но то, что он знает, он держит при себе и никогда никого публично не опровергает… Это повредило бы бизнесу.

Тем не менее Алек знает: если кто‑то утверждает, будто она прозрачна, то на самом деле он ее не видел. Люди придумывают, что у нее из носа, ушей, глаз кровь лилась ручьем; что она умоляюще смотрела на них, просила их позвать кого‑нибудь, просила помочь ей. Но она вовсе не истекает кровью, и если заговаривает с кем‑то, то не для того, чтобы попросить позвать врача. Большинство выдумщиков начинают свои рассказы словами: «Вы не поверите, но я сейчас видел ее». Так и есть – Алек не верит им, хотя выслушает их с терпеливой, даже подбадривающей улыбкой.

Те, кто действительно встретил ее, не бросаются искать Алека, чтобы поделиться с ним. Обычно он сам их находит, когда они потерянно бродят на ослабевших ногах по пустому фойе кинотеатра. Они перенесли шок, они неважно себя чувствуют. Им хочется присесть. Они никогда не скажут: «Вы не поверите, что я сейчас видел». Событие еще слишком свежо в их памяти. Мысли о том, поверят им или нет, придут гораздо позднее. Зачастую они подавлены и безропотны. Когда Алек думает о том впечатлении, которое она производит на собеседников, он обычно вспоминает Стивена Гринберга, прохладным летним днем тысяча девятьсот шестьдесят третьего года вышедшего из кинозала посреди фильма «Птицы». Стивену было двенадцать лет, и пройдет еще двенадцать лет, прежде чем он станет знаменитым. В тот день он был не «золотым мальчиком», а просто мальчиком.

Алек прогуливался в переулке за «Роузбадом» с сигаретой во рту, когда услышал, как у него за спиной с лязгом распахнулась дверь пожарного выхода из кинозала. Он обернулся и увидел в дверном проеме долговязого парнишку – он просто стоял там, не выходя на улицу и не возвращаясь в зал. Мальчик щурился в резком белом свете солнца с растерянным и удивленным видом ребенка, только что пробудившегося от глубокого сна. Темноту за его спиной наполняло пронзительное чириканье тысяч воробьев. На фоне птичьего гомона Алек различил недовольные возгласы потревоженных зрителей.

– Эй, парень! Давай или туда, или сюда, – сказал он. – Ты впускаешь в зал свет.

Мальчик – Алек еще не знал его имени – повернул голову назад, в темноту зала. Спустя долгий миг он шагнул на крыльцо, и дверь за его спиной мягко закрылась на пневматических пружинах. Но дальше он не пошел и по‑прежнему молчал. «Птицы» шли в «Роузбаде» уже две недели, и хотя с фильма порой уходили зрители, среди них никогда не бывало двенадцатилетних мальчишек. Это один из тех фильмов, каких мальчишки ждут годами, но… кто знает? Может, у парня слабый желудок.

– Я забыл в зале свою колу, – произнес мальчик отстраненным, ничего не выражающим голосом. – В бутылке еще много осталось.

– Хочешь вернуться за ней?

– Нет.

И когда мальчик обратил на него яркие от испуга глаза, Алек понял. Он докурил сигарету, выбросил окурок.

– Со мной сидела мертвая дама, – выпалил паренек.

Алек кивнул.

– Она говорила со мной.

– Что она сказала? – спросил Алек и снова взглянул на мальчика.

У того глаза стали круглыми от неверия в случившееся.

– Она оказала, что ей нужно с кем‑то поговорить. Что если фильм ей нравится, она просто не может молчать.

Алек знает: она заговаривает с людьми, когда хочет поделиться впечатлением о фильмах. Обычно она обращается к мужчинам, но иногда заводит беседу и с женщинами, самая известная из которых – Луиз Вайзель. Алек давно уже разработал теорию о том, почему она является людям. Много лет он ведет записи в желтом блокноте. У него составлен список всех, кому она являлась, с пометкой о фильме и о дате: Лиланд Кинг, «Гарольд и Мод»[103], 1972; Джоэл Харлоу, «Голова‑ластик»[104], 1977; Хэл Лэш, «Просто кровь»[105],1984, и многие другие. С годами у Алека сформировалось довольно четкое представление о том, при каких условиях ее появление наиболее вероятно, однако детали теории постоянно пересматриваются.

В молодости он постоянно думал о ней, осознанно или подспудно. Она была его первым и самым сильным наваждением. Затем Алек ненадолго отвлекся – когда кинотеатр начал пользоваться популярностью, а его владелец стал уважаемым бизнесменом, приобрел вес в обществе, в торговой палате и в городском совете. В те дни он неделями не вспоминал о ней, и только если кто‑нибудь видел ее – или притворялся, что видел, – старое наваждение накатывало с новой силой.

Но после развода (дом он оставил жене, а сам переехал в маленькую квартирку под кинозалом), почти совпавшего с открытием на окраине города восьмиэкранного киноцентра, Алека снова стали преследовать навязчивые мысли. Правда, не столько о ней, сколько о самом кинотеатре. (Но какая разница? Никакой, считал Алек: мысли о кино всегда приводят его к мыслям о ней.) Он никогда не предполагал, что когда‑нибудь станет таким старым и заработает столько денег. Теперь он плохо спит, потому что в голове бурлят идеи – сумасшедшие, отчаянные идеи – о том, как удержать кинотеатр на плаву. По ночам он не может отвлечься от мыслей о доходах, расходах, персонале, ликвидном имуществе. А когда он устает думать о деньгах, он начинает думать о том, что его ждет, если кинотеатр закроется. Воображение рисует ему дом престарелых: матрасы, воняющие мазью от боли в суставах, и сотня чудаковатых беззубых стариков, днями напролет сидящих перед телевизором в душной общей комнате. Он представляет себе место, где он поблекнет постепенно и безвольно, как линяют обои на ярком свете.

Ужасная картина. Но еще страшнее вообразить, что станет с ней, когда «Роузбад» закроется. Он видит кинозал без кресел – пустое гулкое помещение, горки пыли в углах, окаменевшие комки жевательной резинки, намертво приставшие к бетонному полу. По ночам сюда проникают местные подростки, чтобы выпить и заняться сексом. Он видит разбросанные бутылки, безграмотные граффити на стенах и одинокий использованный презерватив перед сценой. Он видит заброшенное и испоганенное пространство, где ей суждено выцвести в ничто.

Или не суждено… и это худшее из его опасений.

Алек впервые увидел ее и говорил с ней, когда ему было шестнадцать. Через шесть дней после того, как узнал о гибели старшего брата где‑то на юге Тихого океана. Президент Трумэн прислал семье письмо с соболезнованиями. Это было стандартное письмо, но внизу страницы Трумэн расписался собственноручно. Алек тогда не плакал. Неделю он провел в состоянии шока, как понял много лет спустя. Он потерял самого дорогого человека в мире, что глубоко травмировало его, но в тысяча девятьсот сорок пятом году никто не использовал слово «травма» применительно к чувствам. Единственный шок, о котором тогда говорили, – это контузия.

По утрам он говорил матери, будто идет на занятия. Но в школу он в те дни не ходил. Он бродил по центру города в поисках неприятностей. Он воровал в закусочных шоколадки и ел их на заброшенной обувной фабрике – ее закрыли, потому что все мужчины сражались или во Франции, или на Тихом океане. Перевозбужденный поступлением сахара в кровь, он швырял в окна камни, отрабатывая технику броска.

Однажды он забрел в переулок позади «Роузбада» и заметил, что вход в кинозал закрыт неплотно. Створка двери, выходящая в переулок, представляла собой гладкий лист металла без ручки или единого выступа, но Алек сумел подцепить край ногтями, и дверь подалась. Время было дневное, и зал заполняли дети до десяти лет и их мамаши. Пожарный выход, сквозь который он проник внутрь, располагался в середине зала – там небольшое углубление в стене скрывала тень. Никто не видел, как он вошел. Алек прошмыгнул вдоль прохода к задним рядам, где разглядел несколько свободных мест.

– Джимми Стюарт[106]отправился на Тихий океан, – сказал ему брат Рэй, когда приезжал в отпуск в последний раз. Они перекидывались мячом на заднем дворе. – И сейчас, наверное, мистер Смит выколачивает из Токио красное дерьмо ковровой бомбежкой. Как тебе такая сумасшедшая идея?

Рэй называл себя фанатом кино. Вместе с Алеком они сходили на все фильмы, что крутили во время его месячного отпуска: «Батаан»[107], «Армия Донована»[108], «Идти своим путем»[109].

Теперь в зале «Роузбад» Алек смотрел киножурнал: очередную серию похождений поющего ковбоя с длинными ресницами и темными, почти черными губами. Это было неинтересно, Алек ковырял в носу и размышлял о том, как бы раздобыть кока‑колы без денег. Наконец начался фильм.

В первые секунды Алек не мог понять, что это за дурацкое кино, а потом пришел в уныние: судя по началу, он попал на мюзикл. На синем экране появилась сцена, куда один за другим вышли оркестранты. Перед музыкантами встал человек в накрахмаленной рубашке и стал вещать о том, какое небывалое доселе развлечение предстоит зрителям. Когда речь зашла о киностудии Уолта Диснея и художниках, Алек втянул голову в плечи и стал потихоньку сползать вниз по сиденью. Оркестр грянул всеми своими струнными и духовыми что‑то драматическое. В следующее мгновение явью стали самые страшные опасения Алека: это был не просто мюзикл – это был мультипликационный мюзикл. Ну разумеется, как же он сразу не догадался: зал набит детворой, время три часа пополудни, середина недели, а в качестве журнала показывают сериал о напомаженном ковбое, распевающем сладенькие песенки про высокогорные равнины. Само собой, за этим мог следовать только мультфильм.

Через некоторое время он все же приподнял голову и украдкой глянул на экран, а потом уже не отрывал глаз от странной абстрактной анимации: серебряные капли дождя на фоне клубов дыма, лучи расплавленного света, пересекающие пепельное небо. Он выпрямился и уселся поудобнее. В своих чувствах он пока не мог разобраться: ему скучно, но в то же время он увлечен, почти очарован. Трудно оторваться от экрана. Видеоряд лился на него непрерывным гипнотическим потоком: сполохи красного света, кружение звезд, царство облаков, окрашенных алым сиянием закатного солнца.

Вокруг Алека ерзали на складных сиденьях малыши. Девочка спросила громким шепотом: «Мама, а когда начнется про Микки?» Для детей такой необычный мультфильм был чем‑то вроде урока в школе. А Алек тем временем вытянулся в струнку и даже наклонился немного вперед, положив руки на колени. Началась вторая часть мультфильма, оркестр от Баха перешел к Чайковскому. Перед завороженным взором порхали с ветки на ветку хрупкие феи в темном лесу. Они касались волшебными палочками цветов и нитей паутины, набрасывая на них сверкающее покрывало росы. Озадаченный и потрясенный Алек следил за их беззаботным полетом с каким‑то странным томлением. Неожиданно для себя он понял, что готов сидеть и смотреть этот фильм вечно.

– Я могла бы сидеть здесь вечно, – прошептал кто‑то рядом с ним. Голос был девичьим. – Сидела бы, смотрела и никуда бы не уходила.

Он понятия не имел, что рядом кто‑то есть, и вздрогнул, услышав голос так близко. Когда Алек садился, ему казалось – нет, он был уверен, – что кресла по обе стороны от него пусты. Он повернул голову.

Она была немного старше его – всего на несколько лет. Алек не дал бы ей больше двадцати. Его с первого взгляда поразило, какая она хорошенькая. Сердце Алека забилось быстрее при мысли о том, что с ним заговорила такая девушка. Он мысленно пригрозил себе: «Попробуй только все испортить!» Но она на него не смотрела, увлеченная фильмом. На губах ее плавала улыбка – восхищенная и по‑детски удивленная. Алек отчаянно хотел сказать что‑нибудь умное, но все слова и мысли куда‑то улетучились.

Она склонилась в его сторону, не отрывая глаз от экрана, и левой ладонью слегка прикоснулась к его руке, лежащей на подлокотнике.

– Извини, что мешаю тебе смотреть, – шепнула она. – Когда фильм мне нравится, я просто не могу молчать. Ничего не могу с собой поделать.

В следующий миг, почти одновременно, до сознания Алека дошли две вещи. Во‑первых, ее ладонь была ледяной: даже через свитер он почувствовал могильный холод ее пальцев и немного испугался. Во‑вторых, на ее верхней губе, под левой ноздрей, он заметил каплю крови.

– У тебя из носа кровь идет, – сказал он слишком громко, как ему показалось.

И тут же пожалел о своих словах. Человеку дается один шанс произвести впечатление на такую красотку, как эта. Надо было предложить ей платок или салфетку, чтобы она вытерла кровь. Небрежно пробормотать в манере Синатры: «Ты в крови, держи». Он сунул руки в карманы, нащупывая что‑нибудь подходящее, но ничего не нашлось.

Но она как будто не слышала его – во всяком случае, никак не отреагировала. С рассеянным видом девушка провела под носом тыльной стороной ладони, размазав пятно крови… и Алек замер, как сидел, с руками в карманах, глядя на нее. Только сейчас до него дошло: с девушкой, сидящей рядом, что‑то не так, и во всей этой сцене есть нечто неправильное. Он инстинктивно отодвинулся, даже не давая себе в этом отчета.

Она рассмеялась происходящему на экране. Голос у нее был тихий, с придыханием. Потом она наклонилась к Алеку и прошептала:

– Этот фильм совершенно не для детей. Гарри Парселлс обожает кинотеатр, но он крутит не те фильмы. Гарри Парселлс – владелец «Роузбада».

Под ее левой ноздрей появился свежий потек крови. Красная дорожка быстро добежала до губы, но внимание Алека уже привлекло кое‑что другое. Они сидели прямо под лучом проектора, и в синем столбе света у них над головами кружились мотыльки и другие насекомые. Одна мушка присела на щеку девушки. Та не заметила, и Алек не стал говорить ей об этом. Ему не хватало воздуха, чтобы вымолвить хотя бы одно слово. Девушка продолжала:

– Он думает, что мультик детям обязательно понравится. Забавно – он так любит кино и так мало о нем знает. Но ему недолго осталось управлять кинотеатром.

Девушка взглянула на собеседника и улыбнулась. У нее уже зубы запачкались кровью. Алек не мог подняться. Вторая мушка, цвета слоновой кости, приземлилась около изящной ушной раковины девушки.

– Твоему брату Рэю этот фильм тоже понравился бы, – сказала она.

– Уходи, – хриплым шепотом выдавил Алек.

– Твое место здесь, Алек, – сказала она. – Здесь, рядом со мной.

Он наконец обрел способность двигаться и оторвал свое тело от кресла. Первая моль заползла ей в волосы. Ему показалось, что он слышит слабый стон – свой? Пока он пятился от нее, она не отрываясь следила за ним. Через несколько футов он споткнулся о чьи‑то ноги и услышал, как возмущенно вскрикнул ребенок. На миг он перевел взгляд от девушки на полноватого мальчишку в футболке, воззрившегося на него с весьма красноречивым выражением лица: «Смотри, куда прешь, тупица».

Алек снова посмотрел на девушку: теперь она полулежала, откинувшись на спинку, положив голову на левое плечо. Ее ноги непристойно раскинулись. Из носа тянулись широкие высохшие полоски крови, охватывая тонкогубый рот двумя скобками. Глаза закатились, обнажив белки. Рядом валялась опрокинутая картонка попкорна.

Алек подумал, что сейчас закричит. Но он не закричал. Девушка была абсолютно неподвижна. Он снова посмотрел на толстого мальчика, о ноги которого споткнулся. Тот бросил взгляд на сиденья за спиной, где сидела мертвая девушка, и вопросительно уставился на Алека, изогнув уголок рта в насмешливой ухмылке.

– Сэр, – сказала женщина, – по‑видимому, мать толстого парнишки. – Проходите быстрее, пожалуйста! Мы хотели бы посмотреть фильм.

Алек бросил еще один взгляд в сторону мертвой девушки. Ее кресло оказалось пустым, сиденье сложено. Он стал пробираться к выходу, утыкаясь в колени, чуть не падая, хватаясь за руки чужих людей, чтобы удержать равновесие. Внезапно весь зал взорвался радостными возгласами и аплодисментами. У него чуть сердце не выскочило из груди. Он вскрикнул и вскинул глаза на экран. Там появился Микки в просторном красном одеянии, долгожданный Микки.

Он оказался в проходе, доковылял до обитых толстой кожей дверей, вышел в фойе. Яркий полуденный свет заставил его зажмуриться. Он чувствовал, что его вот‑вот вырвет. Затем на плечо легла чья‑то ладонь. Алека повернули и провели через коридор к лестнице, ведущей на балкон. Он сел на нижнюю ступеньку – скорее упал, а не сел.

– Посиди немного, – сказали ему. – Не вставай. Дыши глубже. Тебя не стошнит, как ты думаешь?

Алек покачал головой.

– Если все‑таки тошнит, прошу тебя потерпеть немного, а я принесу пакет. Этот ковер плохо чистится. А если зрители учуют запах рвоты, покупать попкорн им вряд ли захочется. – Тот, кто говорил это, постоял рядом с Алеком, потом без слов развернулся и ушел. Появился он через минуту или около того. – Вот, держи. За счет заведения. Пей медленными глотками. Содовая хорошо действует на желудок.

Алек сжал в пальцах вощеный стаканчик, усыпанный бисером холодного конденсата, нащупал губами соломинку, втянул в себя глоток ледяной колы, колючей от пузырьков. Потом открыл глаза. Он увидел перед собой высокого и сутулого мужчину с обвислым валиком сала на талии. Темные волосы пострижены ежиком, а глаза за чрезмерно толстыми стеклами очков казались маленькими, бледными и тревожными. Брюки этот человек подтянул слишком высоко, почти до пупка.

Алек сказал:

– Там мертвая девушка.

Своего голоса он не узнал.

Лицо крупного мужчины разом побелело, и он горестно поглядел на дверь, ведущую в зал.

– Раньше она никогда не приходила на дневные сеансы. Я надеялся, что только вечерами, надеялся… Боже праведный, это же детский фильм! Что же она делает со мной?..

Алек открыл рот, не зная еще, что хочет сказать – наверное, что‑нибудь о девушке, – но вместо этого изо рта его вырвались другие слова:

– Фильм совсем не детский.

Мужчина посмотрел на него со сдержанным негодованием:

– Разумеется, детский. Это же Уолт Дисней.

Алек смерил его задумчивым взглядом, потом спросил:

– Вы, должно быть, Гарри Парселлс?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Догадался, – ответил Алек. – Спасибо за колу.

Следуя за Гарри Парселлсом, Алек обогнул торговый прилавок, вошел в дверь и оказался перед лестничным пролетом, ведущим куда‑то вверх. Гарри открыл еще одну дверь и провел Алека в маленький кабинет, заставленный мебелью. На полу стояли стопки металлических коробок с пленками. Все стены сплошным ковром покрывали блеклые афиши, местами налезающие одна на другую: «Город мальчиков»[110], «Дэвид Копперфилд»[111], «Унесенные ветром».

– Мне очень жаль, что она напугала тебя, – сказал Гарри, рухнув в кресло позади письменного стола. – Ты точно в порядке? Выглядишь, честно говоря, неважно.

– Кто она такая?

– У нее в мозгу что‑то взорвалось, – ответил Гарри и приставил к левому виску палец, словно дуло пистолета. – Четыре года назад. На «Волшебнике страны Оз». На премьере. Это ужасно. Она все время приходила сюда. Была моим самым постоянным клиентом. Мы разговаривали с ней, подшучивали друг над другом… – Он смолк, растерянный и огорченный, потом сжал свои пухлые ладони, положил их на стол перед собой и закончил: – А теперь она пытается меня разорить.

– Вы видели ее, – сказал Алек.

Это был не вопрос.

Гарри кивнул.

– Через несколько месяцев после того, как она умерла. Она тогда сказала мне, что я не на своем месте. Не знаю, почему она хочет заставить меня покинуть «Роузбад», ведь при жизни мы с ней отлично ладили. Она и тебе сказала, чтобы ты уходил?

– Зачем она здесь? – вместо ответа спросил Алек.

Голос его оставался по‑прежнему хриплым, а вопрос прозвучал странно.

Гарри воззрился на него сквозь толстые стекла очков с выражением полного непонимания. Потом он покачал головой и ответил:

– Она несчастна. Она умерла, так и не досмотрев «Волшебника страны Оз», и никак не может забыть об этом. Я понимаю. Это хороший фильм. Я бы тоже чувствовал себя обделенным.

– Эй! – крикнул кто‑то в фойе. – Есть кто‑нибудь?

– Сейчас иду! – отозвался Гарри. Со страдальческим видом он пояснил Алеку: – Девушка, что работала у меня продавщицей, вчера сказала, что уходит. И не предупредила заранее.

– Из‑за привидения?

– Господи, нет! Просто однажды один из ее накладных ногтей попал в попкорн, и я запретил ей носить их. Кому понравится найти в своем попкорне ноготь? А она сказала, что в кино приходит много ее знакомых парней, и если ей нельзя носить накладные ногти, то она отказывается работать. Так что теперь я все делаю сам, – Гарри говорил это, уже выходя из‑за стола. В одной руке он держал газетную вырезку. Он протянул ее юноше: – Почитай, тебе все станет понятно. – Потом он посмотрел на Алека странным взглядом – не то чтобы с угрозой, но с неким предостережением: – Только не вздумай сбежать! Нам еще надо кое‑что обсудить.

Гарри вышел, а Алек еще некоторое время раздумывал, что означал его непонятный взгляд. Потом он вспомнил про газетную вырезку. Там оказался некролог – ее некролог. Бумага была мятой, края истерлись, чернила выцвели. Похоже, эту вырезку частенько брали в руки и перечитывали. Девушку звали Имоджен Гилкрист, умерла она в девятнадцать лет, работала в магазине канцелярских товаров. Ее родители Кольм и Мэри, а также другие члены семьи рассказывали о ее веселом смехе и заразительном чувстве юмора. О том, как сильно она любила кино. Она могла назвать каждого из актеров, снимавшихся в любой виденной ею картине, – это стало игрой среди ее друзей. Она знала даже тех, что произносили одну фразу за целый фильм. В старших классах ее выбрали президентом театрального клуба, она играла почти во всех пьесах, делала декорации, управлялась с освещением сцены. «Я всегда верил, что из нее получится настоящая кинозвезда, – говорил ее преподаватель актерского мастерства. – С таким смехом и такой внешностью достаточно было бы навести на нее камеру, и она сразу стала бы знаменитой».

Алек закончил читать и оглянулся вокруг. Гарри еще не возвратился. Тогда юноша снова перечитал некролог. Потер между большим и указательным пальцами уголок газетной бумаги. От несправедливости такой смерти у него перехватило дыхание, глаза вдруг защипало. Недоверчиво прислушиваясь к себе, Алек понял: как это ни смешно, он вот‑вот заплачет. Страшно осознавать, что живешь в мире, где девятнадцатилетняя девушка, полная жизни и веселья, может погибнуть вот так, без причины. Сильное чувство, охватившее его, было не совсем оправдано – ведь он не знал Имоджен при жизни. Но все стало на свои места, едва он вспомнил Рэя, письмо Трумэна и слова «храбро сражался», «защищал свободу», «Америка гордится им».

Он вспомнил о том, как Рэй водил его на «Армию Донована» в этот самый кинотеатр, и они сидели рядом, закинув ноги на спинки кресел перед собой и касаясь друг друга плечами.

«Только глянь на Джона Уэйна, – говорил Рэй. – Ему понадобится два бомбардировщика: один, чтобы везти его самого, а второй – чтобы везти его яйца».

Жжение в глазах стало невыносимым, каждый вдох причинял боль. Оставалось лишь утирать мокрый нос и изо всех сил стараться плакать беззвучно.

Наконец он промокнул слезы рукавом рубашки, положил некролог на стол Гарри Парселлса и внимательнее оглядел кабинет. Афиши, стопки круглых коробок… В самом углу он заметил обрывок пленки – кадров восемь, не больше.

«Интересно, из какого это фильма?» – подумал он и поднял обрывок с пола, чтобы рассмотреть поближе.

Он различил на кадрах девушку, которая закрывала глаза и поднимала лицо – каждый кадр едва отличается от следующего, – чтобы поцеловать мужчину, крепко сжимающего ее в объятиях. Она отдавала себя ему. Алек захотел, чтобы и его когда‑нибудь вот так поцеловали. Тот факт, что у него в руках находился кусок настоящего фильма, глубоко взволновал его. Не думая, он сунул обрывок в карман.

Он еще немного побродил по кабинету и вышел в коридор, на лестничную площадку. Он выглянул в фойе, ожидая увидеть Гарри за прилавком, занятого обслуживанием клиентов. Но там никого не было. Алек постоял, раздумывая, где искать владельца кинотеатра. Пока он колебался в нерешительности, с верхней площадки лестницы донесся тихий стрекот. Закинув голову кверху, он прислушался, и тут до него дошло – кинопроектор. Гарри менял ленту.

Алек поднялся по ступенькам и вошел в проекционную кабину – темное маленькое помещение с низким потолком. Через два квадратных окна открывался вид сверху на весь кинозал. В одном из окон был установлен проектор – большая машина из полированной нержавеющей стали с надписью «Витафон»[112]на боку. С правой стороны от механизма стоял сам Гарри, склонившись вперед и глядя в то же самое окно, куда направлял свой луч проектор. Он услышал, как вошел Алек, и бросил в его сторону короткий взгляд. Алек ожидал, что сейчас ему велят выйти, но Гарри ничего не сказал, только кивнул и вернулся к молчаливому наблюдению за залом.

Осторожно, нащупывая в полумраке каждый шаг, Алек приблизился к «Витафону». Слева от проектора находилось второе окно. Алек постоял перед ним, набираясь смелости, а потом придвинул лицо к стеклу и заглянул в разверстое под ним темное пространство зала.

Изображение на экране заливало зрительный зал полуночной синевой: снова дирижер и силуэты музыкантов за его спиной. Ведущий объявлял следующий номер. Алек посмотрел вниз и пробежал глазами по рядам кресел. Найти место, где он недавно сидел, было нетрудно: несколько пустых сидений в правом дальнем углу. Он смутно надеялся снова увидеть ее: наполовину сползшую с кресла, с поднятой к потолку головой, с лицом в крови. Может быть, глаза ее обращены в его сторону? Мысль о том, что он увидит ее, наполняла Алека и ужасом, и странным нервным возбуждением. Убедившись, что в зале ее нет, он удивился охватившему его разочарованию.

Зазвучала музыка: сначала пронзительные вибрации скрипок, то взмывающие на невероятную высоту, то падающие вниз, затем со стороны духовых инструментов раздалась серия грозных взрывов, почти военных. Внимание Алека вновь привлек фильм, он отвел взгляд от кресел – и больше не сводил глаз с экрана. Его пробрала ледяная дрожь. По рукам побежали мурашки. На экране из могил восставали мертвые, армия белых водянистых призраков вытекала из земли в ночь. С вершины горы их призывал демон с квадратными плечами. Они шли к нему, и обрывки белых одежд на изможденных телах трепетали на ветру, а лица искажались тревогой и болью. Алек не дыша следил за ними, а внутри него росло и ширилось ощущение потрясения и изумления.

Демон расщепил гору надвое – открылся ад. Заплясали языки пламени, запрыгали в танце проклятые, и Алек понял, что это про войну. Этот эпизод – о его брате, ни за что погибшем на юге Тихого океана («Америка гордится им»), о телах солдат, истерзанных и обезображенных, что качаются в прибрежном прибое где‑то далеко на востоке, разбухая и пропитываясь водой. Это об Имоджен Гилкрист, что любила смотреть кино и умерла, раскинув ноги, с переполненным кровью мозгом – а ведь ей было всего девятнадцать и ее родителей зовут Кольм и Мэри. Это о молодых людях, о молодых здоровых телах, в которых проделывают дыры и откуда толчками выливается жизнь, хотя не осуществлена ни одна их мечта и не покорена ни одна вершина.

О тех молодых людях, любящих и любимых, что уходят и не возвращаются, а после них остаются лишь жалкие памятки вроде этих: «Я молюсь сегодня вместе с вами. Гарри Трумэн» или «Я всегда верил, что из нее выйдет настоящая кинозвезда».

Где‑то вдалеке прозвонил церковный колокол. Алек очнулся от мыслей. Оказалось, колокольный звон был частью фильма. Мертвые таяли. Мрачный плечистый демон закрылся своими широкими черными крыльями, спрятал лицо от наступающего рассвета. Под горой потянулась цепочка людей с неяркими фонарями в руках. Музыка нежно пульсировала. Небо окрасилось холодным голубым блеском, налилось светом – сиянием восхода, пробивающегося сквозь ветви берез и сосен. Алек следил за этими образами с чувством, близким к религиозному экстазу, пока фильм не закончился.

– «Дамбо»[113]мне понравился больше, – заметил Гарри.

Он щелкнул выключателем, и под потолком загорелась лампочка без абажура, залив проекционную резким белым светом. Последние метры пленки проскочили через нутро «Витафона» и появились с другой стороны, намотанные на одну из бобин. Освободившийся конец пленки еще некоторое время мотался по кругу: шлеп, шлеп, шлеп. Потом Гарри выключил проектор и взглянул поверх корпуса на Алека.

– Вижу, тебе лучше. Уже не такой бледный.

– О чем вы хотели поговорить?

Алек припомнил непонятный взгляд‑предостережение, которым сопровождалась просьба Гарри подождать его возвращения, и испугался: а вдруг Гарри каким‑то образом узнал, что он проник в зал без билета. Не грозят ли ему теперь неприятности? Но Гарри заговорил о другом:

– Я готов вернуть стоимость билета или дать два бесплатных приглашения на любой фильм по твоему выбору. Это максимум, что я могу предложить.

Алек не сразу понял, о чем речь. Озадаченно помолчав, он спросил:

– За что?

– За что? За то, чтобы ты молчал. Ты представляешь, что станет с кинотеатром, если про нее узнают? У меня есть основания полагать, что люди не захотят платить деньги, если в темноте им станет являться болтливая мертвая девушка.

Алек недоуменно покачал головой. Как странно! Гарри думает, будто зрителей напугает весть о призраках в «Роузбаде». Лично он рассчитывал бы на обратный эффект. Люди охотно заплатят за возможность немного испугаться – иначе фильмы ужасов не имели бы такой популярности.

И тут Алек вспомнил, что Имоджен Гилкрист сказала ему про Гарри Парселлса: «Ему недолго осталось владеть кинотеатром».

– Так что тебе больше нравится, – спросил Гарри, – бесплатные приглашения?

Алек мотнул головой.

– Ну, держи деньги за билет.

– Не надо.

Гарри застыл с раскрытым бумажником в руках и бросил на Алека удивленный, подозрительный взгляд.

– Тогда что же?

– Как насчет работы? Вам вроде нужен человек, чтобы продавать попкорн, – предложил Алек. – Обещаю накладные ногти на работу не носить.

Гарри долго смотрел на него, не отвечая, потом медленно убрал бумажник в задний карман брюк.

– А по выходным ты согласен работать? – спросил он.

В октябре Алек узнаёт, что Стивен Гринберг снова в Нью‑Гэмпшире. Он приехал, чтобы снять на территории академии «Филлипс Эксетер» несколько сцен для своего нового фильма с Томом Хэнксом и Хэйли Джоэлом Осментом[114] – про непонятого учителя, вдохновляющего своих гениальных, но беспокойных учеников. Больше никакой информации не требовалось, Алек и так с большой долей уверенности мог предполагать, что Стивен на пути к очередной статуэтке «Оскара». Но в душе Алек предпочитал ранние фильмы Стивена – фантастику и триллеры.

Он думает, не съездить ли в академию. Может, удастся пробраться и посмотреть на съемки? Он мог бы сказать: «Ну да, разумеется, я знавал Стивена, когда он был еще мальчишкой». Может, ему даже позволят поговорить с самим Стивеном. Хотя в этой части Новой Англии сотни людей вправе утверждать, что в свое время знавали Гринберга, а Алек знаком с ним весьма поверхностно. Они лишь однажды разговаривали – в тот день, когда Стивен увидел ее. Раньше – ничего; потом – почти ничего.

Поэтому звонок от персонального ассистента Стивена в пятницу после обеда, уже в конце месяца, становится сюрпризом для Алека. Женщина с бодрым жизнерадостным голосом называет себя Марсией. Она хочет сообщить Алеку, что Стивен пожелал встретиться с ним, и не мог бы Алек заехать – в воскресенье утром, если удобно, – в главное здание академии. Для него будет приготовлен пропуск. Они надеются увидеть его в десять ноль‑ноль на территории академии. Соединение прерывается. И только после окончания разговора Алек понимает, что получил не столько приглашение, сколько приказ.

В главном здании Алека встречает один из ассистентов – парень с козлиной бородкой – и проводит туда, где ведутся съемки. Алек присоединяется к группе из двух‑трех десятков человек и с небольшого расстояния наблюдает, как Хэнкс и Осмент идут по зеленой лужайке, усыпанной опавшими листьями. Хэнкс задумчиво кивает, а Осмент говорит что‑то и жестикулирует. Перед ними едет тележка, на ней два человека и съемочное оборудование, саму тележку катят еще двое мужчин. Стивен в окружении нескольких человек стоит чуть в стороне и просматривает на мониторе отснятый материал. Алеку никогда раньше не доводилось бывать на съемочной площадке, и он с огромным удовольствием следит за работой профессиональных выдумщиков и притворщиков.

Добившись желаемого результата и поговорив несколько минут с Хэнксом, Стивен шагает к группе людей, где находится Алек. На лице Стивена застенчивое, просительное выражение. Он видит Алека, и его губы растягиваются в улыбке, открывая редкие зубы; он взмахивает рукой и на миг становится очень похожим на прежнего долговязого мальчугана. Он спрашивает, не хочет ли Алек прогуляться с ним до кафетерия, перекусить хот‑догом и выпить содовой.

По пути в кафетерий Стивен ведет себя нервно, играет мелочью в кармане и молча поглядывает на Алека. Алек догадывается, что режиссер хочет побеседовать об Имоджен, но не знает, с чего начать. Когда Стивен наконец начинает речь, он сначала говорит о «Роузбаде»: о том, как любил этот кинотеатр, о великих фильмах, которые он там видел. Алек улыбается и кивает, но на самом деле он поражен тем, до какой степени Стивен обманывает себя. Ведь после «Птиц» он так и не вернулся в зал. Он не смотрел в «Роузбаде» ни одного из тех фильмов, что сейчас перечисляет.

В конце концов Стивен решается:

– А что будет с кинотеатром, когда ты уйдешь на пенсию? Я, конечно, не имею в виду, что тебе пора на пенсию! Просто я хочу сказать… как ты считаешь, надолго ли еще он останется в твоей власти?

– Недолго, – отвечает Алек, – это правда.

Но больше ничего не добавляет. Он озабочен тем, чтобы не уронить достоинства просьбой о помощи – хотя подозревает, что именно за этим и пришел сюда. После того телефонного разговора с Марсией он мечтал о встрече со Стивеном о том, что они поговорят о «Роузбаде» и Стивен, такой богатый и любящий кино, согласится бросить Алеку спасательный круг.

– Старые кинотеатры – это национальное достояние, – говорит Стивен. – В это трудно поверить, но я купил парочку почти разорившихся кинозалов. И возвращаю их к жизни. Я бы хотел сделать что‑то подобное и с «Роузбадом», знаешь ли. Есть у меня такая мечта.

Вот шанс, вот возможность, на которую так надеялся – хотя и не признавался в этом даже себе – Алек. Но вместо того, чтобы рассказать о плачевном состоянии «Роузбада», Алек меняет тему… Ему не хватает духу совершить необходимое.

– Какие у тебя планы на будущее? – спрашивает Алек.

– После этого фильма? Подумываю над одним римейком, – отвечает Стивен и снова искоса бросает на Алека неуверенный взгляд. – Ни за что не угадаешь, какой. – Потом он внезапно притрагивается к руке Алека. – Этот приезд в Нью‑Гэмпшир всколыхнул во мне кое‑какие воспоминания. Мне приснилась наша старая знакомая, представляешь?

– Наша старая… – начинает Алек, а потом понимает, о ком говорит Стивен.

– Мне приснилось, будто кинотеатр закрыт. На главном входе висит цепь, окна заколочены. Мне приснилось, что я слышу, как внутри кто‑то плачет. – Стивен смущенно улыбается. – Забавно, правда?

Домой Алек едет в холодном поту, растревоженный. Он не понимает, почему он ничего не сказал, почему не смог ничего сказать. Гринберг явно хотел помочь с деньгами, чуть ли не просил разрешения. С горечью Алек приходит к выводу, что он превратился в глупого и бесполезного старика.

В кинотеатре его ожидают девять сообщений на автоответчике. Первое – от Луиз Вайзель. От нее Алек не получал вестей уже много лет. В ее голосе напряженность:

– Привет, Алек, это Луиз Вайзель из Бостонского университета.

Как будто он мог забыть, кто она такая. Луиз видела Имоджен Гилкрист на сеансе «Полуночного ковбоя»[115], а сейчас преподает документальное кино. Алек знает, что две эти вещи связаны – как и Стивен Гринберг не случайно стал тем, кем стал.

– Перезвони мне, ладно? Я хотела поговорить с тобой о… ну… Короче, позвони. – Потом она смеется, но как‑то странно, почти испуганно, и говорит: – Это невероятно. – Тяжело вздыхает. – В общем, я хотела узнать, как дела в «Роузбаде». Мне кажется – плохо. Жду звонка.

Следующий звонок – от Даны Луэллин, что видела Имоджен на сеансе «Дикой банды»[116]. Третий – от Майка Леонарда – ему Имоджен явилась во время «Американских граффити»[117]. Потом позвонил Дарен Кэмпбелл, встретивший ее на «Бешеных псах»[118]. Кто‑то из них говорит, будто видел сон, похожий на тот, что пересказывал Стивен Гринберг: заколоченные окна, цепь на дверях, плачущая девушка. Другие просто просят перезвонить.

К тому моменту, когда сообщения на автоответчике закончились, Алек сидит на полу кабинета, сжав кулаки: беспомощно рыдающий старик.

За четверть века Имоджен видели около двадцати человек, и почти половина из них оставили сообщения для Алека с просьбой связаться с ними. Остальные звонят в течение ближайших нескольких дней, расспрашивают о «Роузбаде», говорят о своей мечте. Алек побеседует почти с каждым, кто видел ее, со всеми, с кем Имоджен захотелось в свое время заговорить: с преподавателем актерского мастерства, с менеджером видеопроката, с финансистом на пенсии, в молодости писавшим сердитые и смешные рецензии на фильмы. Со всеми теми, кто по воскресеньям ходил не в церковь, а в «Роузбад», чьи молитвы были написаны Пэдди Чаефски[119], чьи гимны сочинял Джон Уильямс[120]и чья вера – призыв, перед которым не в силах устоять Имоджен. Как и сам Алек.

Финансовой стороной благотворительного фонда по спасению «Роузбада» занимается бухгалтер Стивена. Сам кинотеатр закрыт на три месяца для проведения ремонтных работ. Новые кресла, новейшее звуковое оборудование. Дюжина рабочих возвели леса и маленькими кисточками восстанавливают гипсовую лепнину на потолке. Стивен предоставляет персонал для ведения бумажной работы. Он выкупил контрольный пакет акций, и теперь кинотеатр, в сущности, принадлежит ему, хотя Алек согласился еще некоторое время побыть управляющим.

Трижды в неделю сюда приезжает Луиз Вайзель для съемок документального фильма о восстановлении кинотеатра. С собой она привозит своих студентов и использует их в самых разных ипостасях: как электриков, звукорежиссеров и подсобных рабочих. Стивен хочет отметить открытие обновленного «Роузбада» гала‑представлением. Услышав о его намерении начать со сдвоенного показа «Волшебника страны Оз» и «Птиц», Алек чувствует, что покрывается гусиной кожей. Но не возражает.

В день открытия кинотеатр заполнен так же, как в день премьеры «Титаника». Корреспонденты местного телевидения снимают поток зрителей, исчезающий в дверях кинозала. Разумеется, здесь Стивен, потому и столько шума… Хотя Алек не сомневается, что аншлаг был бы и без Стивена – люди пришли бы посмотреть на результаты ремонта. Алек и Стивен позируют для фотографов: вот они стоят рядом перед главным входом, оба во фраках, жмут друг другу руки. Фрак Стивена – от Армани, специально купленный для церемонии открытия. Алек надел фрак, в котором был на собственной свадьбе.

Стивен наклоняется к нему, прижимается плечом к его груди:

– Что будешь делать?

Без денег Стивена Алек сидел бы в окошке кассы и продавал билеты, а потом поднялся бы в проекционную, чтобы поставить ленту. Но теперь Стивен нанял для этого специальных людей. Алек говорит:

– Наверное, пойду в зал, посмотрю кино.

– Займи мне место, – просит Стивен. – Правда, я освобожусь не раньше чем к началу «Птиц». Мне надо пообщаться с прессой.

Луиз Вайзель установила в зале камеру, направленную на зрителей и заряженную особой светочувствительной пленкой для съемок в темноте. Она снимает публику в разные моменты, отрывками, чтобы запечатлеть их реакцию на те или иные эпизоды «Волшебника страны Оз». Это станет заключительным эпизодом ее документального фильма – полный зал зрителей наслаждается классической кинокартиной двадцатого века в любовно отреставрированном кинотеатре. Но ее фильм закончится не так, как она планировала.

В первом фрагменте съемки видно, что Алек сидит в одном из задних рядов, его лицо повернуто к экрану, очки поблескивают в темноте синими сполохами. Кресло слева от него свободно – единственное пустое место в зале. Он жует попкорн или просто сидит и смотрит, слегка приоткрыв рот, почти с благоговением.

На следующих кадрах он повернулся к креслу слева от него. К нему подсела девушка в синем. Он наклоняется к ней. Нет сомнений в том, что они целуются. Никто не обращает на них внимания. «Волшебник страны Оз» заканчивается. Мы знаем это, потому что слышим, как Джуди Гарланд снова и снова повторяет одни и те же слова тихим, полным чувства голосом. Она говорит, что…

Но все мы и так знаем, что она говорит[121]. Это самые милые слова во всем фильме.

А в последнем фрагменте, снятом в тот день, мы видим: свет зажжен, и вокруг тела Алека, наполовину съехавшего с кресла, собралась толпа. Стивен Гринберг стоит в проходе и отчаянно требует позвать врача. Плачет ребенок. Остальные возбужденно переговариваются, создавая ровный жужжащий шум. Но оставим этот фрагмент. Тот, что предшествует ему, представляет куда больший интерес.

Они длятся всего несколько секунд. Эти кадры запечатлели Алека и его неизвестную соседку. Их не больше ста, но именно они сотворят карьеру Луиз Вайзель – не говоря о том, сколько денег они принесут. Их будут показывать в телепередачах о необъяснимых явлениях, их будут пересматривать люди, увлеченные сверхъестественными явлениями. Их будут изучать, о них будут писать, их назовут подделкой, потом докажут их подлинность, и они станут знаменитыми. Давайте взглянем на них еще раз.

Алек склоняется над ней. Она поворачивает к нему лицо, закрывает глаза. Она очень молода, и она полностью отдается ему. Алек снял очки. Он нежно обнимает ее за талию. Люди мечтают о таком поцелуе: это поцелуй кинозвезд. Глядя на него, зрители хотят, чтобы он длился вечно. И на протяжении всего эпизода темноту кинозала заполняет высокий и смелый голосок Дороти. Она говорит что‑то о доме. Она говорит то, что знают все.