Книга четвертая 4 page

— Я… хотел бы ее услышать.

Люди некоторое время молча глядели на своего гостя. Взгляд Ивана стал менее недоверчивым, глаза Томислава светились добротой. Молчание нарушил жупан:

— Хорошо. Мне кажется, нет причин держать в тайне от вас эту историю.

Я думаю, вы и сами уже о многом догадались. Кроме того, у вас, наверное, есть известные основания, побудившие вас приехать сюда. Вы не расположены о них говорить — это ваше право. Смею надеяться, ваши основания достаточно серьезны.

— Более чем серьезны, — добавил отец Томислав. — Андрей — раньше его звала Ванименом — рассказывал мне о своих детях, которые отстали в пути… Карл, вам незачем говорить нам более того, что вы сочтете нужным. Позвольте вас заверить, мы ваши друзья. Выслушайте мой рассказ и спрашивайте о чем только пожелаете.

* * *

На суше, как и в воде, Тоно, когда было нужно, умел двигаться легко и совершенно бесшумно. Никто не слышал и не видел, как он выскользнул из комнаты, которую предоставил ему хозяин замка, прошел через галерею, спустился по лестнице, пересек дремавший в ночной темноте двор и вышел через незапертые ворота, возле которых, опершись на свои копья, спали два стражника. Лишь очутившись за пределами Скрадина, Тоно выпрямился во весь рост. Когда он шел по улице, в домах никто не проснулся, и ни один дворовый пес не посмел залаять, учуяв необычный запах позднего прохожего. Небо было чистое, усыпанное звездами. Ночная свежесть и прохлада прогнали запахи человеческого жилья, и Тоно жадно вдыхал запах, которого ему давно не, хватало — запах чистых незамутненных вод, более просторных и глубоких, чем любая церковная купель.

Многие из его сородичей жили теперь в домах людей. Он прошел мимо этих домов не задерживаясь. Не зашел он и в маленький поселок на берегу реки, где жили те соплеменники, которые стали рыбаками и обзавелись семьями, породнившись с детьми праотца Адама. На дальней окраине Скрадина стояло несколько маленьких домиков с желтыми стенами из свежих бревен. Эти дома недавно построили для тех новообращенных христиан, которые предпочли берегу реки поселок. Здесь жили в основном… да, женщины, разумеется, теперь они смертные женщины, которые помня о добродетели, не должны позволять себе никаких любовных приключений.

Внимание Тоно привлек знакомый запах чистого юного тела. Он поскучал в дверь, Те, кто жили в доме, сохранили чуткий слух, свойственный волшебным существам. Раздался голос;

— Кто там? Что нужно?

— Тоно. Сын Ванимена. Впусти меня, Рэкси. В Лири мы любили друг друга.

За дверью послышался шепот, шорохи, шлепанье босых ног по полу. Время тянулось бесконечно долго, но наконец щелкнула щеколда, отодвинулся засов — дверь растворилась. На пороге стояли двое. На них были ночные сорочки, и все же Тоно сразу узнал обеих. Это были Рэкси, самая легкомысленная девушка во всем племени лири, и худенькая Миива с голубыми волосами, верная подруга отца.

Тоно улыбнулся и шагнул вперед, чтобы обнять их. Девушка ахнула и в страхе отшатнулась, закрыв лицо руками. Старшая держалась спокойно, однако обратилась к Тоно, словно бы преодолевая какое-то внутреннее сопротивление:

— Добро пожаловать, Тоно. Мы рады, что вы с Эяной живы и наконец нашли нас… Но ты должен прикрыть наготу.

Встав среди ночи с постели, Тоно и не подумал, что надо одеться. Он, как раньше, только перепоясался поясом с кинжалом, да еще амулет — костяной кружок на шнурке висел у него на шее. Слова Миивы смутили и испугали Тоно.

— Зачем? Мы же одни, Миива. А вы не раз видели меня голым.

— Я больше не Миива. И она, моя сестра во Христе, уже не Рэкси. Я теперь Елена, она — Бисерка. — Женщина отвернулась. — Подожди здесь.

Дам тебе что-нибудь из одежды. — Дверь заклопнулась.

Спустя недолгое время дверь чуть приоткрылась, и сквозь щель женщина протянула ему какие-то тряпки Тоно обернул их вокруг бедер и вдруг с ужасом узнал их запах: эти вещи носил его отец. Затем Миива-Елена впустила его в дом. Потолок был таким низким, что Тоно пришлось нагнуться, иначе он ударился бы головой о притолоку. От слабо теплившегося в очаге огня Миива зажгла светильник — глиняную плошку, наполненную маслом.

— Так-то лучше, — сказала она, потрепав Тоно по плечу. — Не огорчайся, с кем не бывает? Ты теперь всему должен учиться заново. Садись, друг мой, позволь поднести тебе чарку.

Все еще не пришедший в себя от изумления Тоно опустился на деревянную лавку. Бисерка забилась в дальний угол горницы и смотрела на Тоно — как? со страхом? с грустью? Он не мог понять, какие чувства девушка испытывала в эту минуту, но слышал ее взволнованное дыхание.

— Почему ты поселилась вместе с нею? — спросил он Елену.

— Андрей, твой отец и мой муж, ушел на войну. Вот я и пригласила Бисерку пожить в нашем доме, чтобы соблюсти приличия, да и помогать друг другу нужно. Она не замужем и… — Былая искренность между ними исчезла, и потому Елена не без смущения призналась, в чем было дело:

— Она живет в хорошей семье, здесь по соседству. Но старший сын хозяина начал на нее заглядываться, а это до добра не доводит.

— Рэкси, и это — ты? — невольно вырвалось у Тоно. — Вот тебе раз, а я-то к тебе первой решил прийти нынче ночью.

Елена вздохнула. Даже в тусклом желтоватом свете масляной лампы было видно, что она густо покраснела.

— Понимаю… Да помогут мне святые угодники не забывать, кто ты, и не стыдить тебя, но попытаться наставить на праведный путь.

Елена разлила мед по чаркам и поднесла одну из них Тоно.

— Отвергни плотские вожделения, Тоно, — сказала она, оставшись стоять.

— Здесь не Лири, и мы, слава Богу, уже не те, что были когда-то.

— О, здесь есть блудницы, — прошептала Бисерка, перекрестившись. И тут же снова сжалась в комок и быстро добавила:

— Не спрашивай, где они живут.

— Но среди нас, тех, кто был народом лири, ты не найдешь ни одной недостойной женщины, — сказала Елена, гордо вскинув голову. — Мы заново родились на свет. О, как я молилась, чтобы никогда никто из нашего рода не осквернил бы чистоту своей души, которую даровал нам Господь!

Елена помолчала, задумчиво глядя на Тоно, и добавила:

— Боюсь, это может случиться. Быть уверенным, что ведешь жизнь праведника — уже само по себе смертный грех, гордыня. Но с нами милость Господня, мы можем покаяться и искупить наши прегрешения. — Взгляд Елены вдруг стал острым и больно кольнул Тоно. — Тот, кому вздумается соблазнять нас, должен помнить, что мы прекрасно владеем оружием.

— Значит, вы помните свою прежнюю жизнь?

Елена кивнула.

— Помним, хотя все как бы окутано туманом, все — чужое, будто сон, долгий и яркий, но бессвязный. Теперь мы пробудились, пойми, Тоно.

Приняв крещение мы пробудились от наполовину животного существования к новой жизни, вечной жизни. — И вдруг она, когда-то такая же сильная, как Ванимен, заплакала:

— Это мгновенье, самое первое мгновенье обретения Бога… Только об одном я мечтаю, только одного хочу — чтобы этот миг вернулся ко мне на Небесах и длился вечно…

* * *

Полная луна уже озаряла небосвод на востоке, когда Тоно достиг леса.

Он быстро добрался до опушки, так как бежал кратчайшим путем через возделанные поля. Колосья хлестали его в отместку за то, что он топтал ниву. Стоял поздний ночной час, когда он наконец вырвался на свободу, сбросил у дверей дома Елены одежду, принадлежащую отцу, и побежал прочь не разбирая дороги.

Нет, женщины его не прокляли. В их мольбах была любовь и горячее желание, чтобы и он принял в дар бессмертную душу. И дело было не в том, что с Миивой и Рэкси произошла столь разительная перемена, и не в том, что их плоть, когда-то дарившая радость, теперь заключала в себе нечто более чуждое, чем то, что разделяло его и людей, кровных детей рода человеческого. «Нет, — в смятении думал Тоно, — дело в другом.

Они теперь несут гибель. Им принадлежит будущее, в котором нет места волшебству». Бросившись бежать, он даже не пытался преодолеть охватившее его чувство безнадежного поражения. Он хотел одного — скрыться. Но звезды холодно глядели с неба и злобно шипели: «Бежишь, уходишь? Не уйдешь, вон следы, по ним тебя разыщут?»

Он задыхался, в горле пересохло. Но вот наконец убежище. Могучий старый дуб с густой темной кроной. На его ветвях повисла, омела.

Отдышавшись под прикрытием темной дубовой листвы, он двинулся дальше, спеша скорей выйти к озеру, которое почуял еще издалека. Скорей бы окунуться в его воды, наполнить чистой озерной водой легкие, сосуды, все тело, поймать, если повезет, рыбу и съесть ее сырой, как едят моржи и тюлени. И тогда он снова обретет силы, которые нужны ему чтобы вернуться в замок и вытерпеть все, что еще ожидает его среди людей.

Деревья стояли черные в ночной тьме. По обеим сторонам тропинки притаились темные тени. Тусклые блики лунного света падали сквозь листву, и в них белели волны тумана, который плыл над самой землей.

Здесь, под пологом дремучего леса, было немного теплее, чем в открытых полях, от земли и травы поднималось влажное тепло. Листва робко трепетала, чуть слышно шелестел слабый ветерок, пролетела, словно призрак, сова. В траве шуршали чьи-то крохотные лапки, издалека вдруг донесся вой дикой кошки, но этот звук тут же растаял в шелесте листвы.

К Тоно постепенно возвращался покой. Лес был островком его мира — мира нетронутой природы. Этот мир жил своей жизнью, любил и убивал, рождал потомство, страдал, умирал и вновь рождался, в этом мире были удивительные чудеса, но никто в нем не пытался творить чудеса после ухода в небытие или заглянуть в бездны вечности. Здесь, в лесу еще жило волшебство… Тоно мысленно обратился к духу, заключенному в костяном амулете, и тот сообщил его сознанию имена, которые показались Тоно давно знакомыми: Леший, Кикимора. Напуганные его вторжением, они скрылись. Но он чувствовал еще чье-то присутствие. Чье? Он уловил и то чувство, которое внушил неведомому существу, — смешанное чувство страха и острого любопытства. У Тоно сильно забилось сердце, он ускорил шаг.

Тропинка обогнула камыши — и тут они увидели друг друга.

На мгновенье оба замерли. Время словно остановилось. В ночном мраке, в котором глаза человека ничего не смогли бы различить, они увидели друг друга — две светлые тени среди более темных теней со множеством полутонов и оттенков. Они словно вынырнули внезапно из тумана, колыхавшегося над землей. Она была светлее тумана, казалось, лунный свет льется сквозь тонкие белые стенки алебастрового светильника с прихотливыми изысканными линиями. Ее движения напоминали трепещущую рябь, что набегает под ветром на зеркало вод. Текучими и плавными были линии ее стана и тонкие черты лица с огромными светящимися глазами.

Волосы парили легким облаком вал ее плечами. Она была светлой, призрачно-белой с легкими оттенками бледно-голубого и бледно-розового, как снег на рассвете безоблачного дня.

— О… Он запретил мне… — Она задрожала от ужаса.

И в тот же миг ужас охватил Тоно. Он вспомнил то, о чем накануне ему рассказали люди, вспомнил и рассказы отца.

— Русалка!

Тоно выхватил кинжал из ножен. Она внушала ему такой страх, что он не осмелился повернуться к ней спиной и броситься бежать..

Она попятилась и скрылась за камышами. Тоно подумал, что она ушла, и вложил кинжал в ножны. Но чутье говорило ему, что она все еще здесь.

Нечто неуловимо тонкое, дразнящее витало в воздухе. Тоно почти ничего не знал о подобных волшебных существах. Быть может, их следы долго не исчезают. Или она все еще здесь?

Да ведь у него есть волшебный талисман, который поможет ему узнать, что на уме у русалки. Он мысленно обратился к талисману с вопросом о той, кого только что видел. Ответ пришел, и страх ослабил свою железную хватку.

— Вилия, не уходи. Прошу тебя, останься, — сказал Тоно.

Она выглянула из-за камышей и снова скрылась. Тоно успел разглядеть лишь краешек щеки и тонкую руку.

— Ты христианин? — робко спросила вилия. — Мне запретили приближаться к христианам.

Она не опасна! И кажется, красива. Тоно засмеялся.

— Я даже не смертный. Не человек.

Она вышла из-за камышей и остановилась перед Тоно на расстоянии вытянутой руки.

— А я думала, что ошиблась, — взволнованно сказала вилия. — Так ты не откажешься со мной поговорить? — Она весело засмеялась, даже запела от радости. — Ах, это чудесно, чудесно! Спасибо тебе. Как тебя зовут? Кто ты?

Тоно пришлось призвать на помощь все свое мужество.

— Мое имя Тоно. По крови я наполовину человек, наполовину водяной. Из тех водяных, что живут в морях. Я, как и ты, принадлежу к Волшебному миру.

— А я… — Она запнулась и помедлила в нерешительности. Ей понадобилось еще больше времени, чем Тоно, чтобы собраться с силами и ответить:

— Мне кажется, что раньше меня звали Надой. Наверное, и теперь мое имя Нада.

Тоно протяяул ей руку. Нада легко качнулась вперед, они взялись за руки. Ладони у нее были прохладными, как ночная свежесть, и словно бы бесплотными. Тоно подумал, что если бы он крепко сжал ее руку, то пальцы, наверное, прошли бы насквозь и сжались в кулак. И он с величайшей осторожностью держал ее пальчики в своих вдруг задрожавших руках.

— Кто ты? — спросил он. Ему хотелось, чтобы она сама рассказала о себе.

— Вилия. Порождение тумана, ветра и полузабытых снов. Как я рада, что ты ко мне добр, Тоно!

Он попытался привлечь к себе вилию, но она вздрогнула, с легкостью упорхнула и затрепетала чуть в стороне, на таком расстоянии, что он не мог ее схватить На ее лице, которое только что было совсем юным, а теперь вдруг словно в один миг постарело, промелькнуло выражение страха и огорчения.

— Нет, Тоно, умоляю! Ради тебя, только ради тебя. Ведь я не из мира живых. Ты умрешь, если овладеешь мною.

Тоно вспомнил о рыцаре Аге, который встал из могилы, желая утешить свою возлюбленную Эльзу, и о страшной развязке, которой закончилось их свидание. Вздрогнув от ужаса, он сделал шаг назад. Вилия заметила это.

И тут страх одиночества победил все прочие страхи. Она выпрямилась, гордо подняв голову. Над ключицами у нее была прелестная ямочка.

— Зачем же убегать, Тоно — сказала она с дрожащей улыбкой. — Разве нельзя просто о чем-нибудь поговорить?

Они говорили всю ночь до утренней зари.

Андрей Шубич, тот, кто когда-то был Ванименом, морским царем, а ныне стал капитаном военного флота объединенного королевства хорватов и венгров, отвел взгляд от окна, из которого открывался вид на Шибеник.

Андрей стоял в одной из великолепных зал дворца хорватского бана. Он прибыл в резиденцию, оставив боевой корабль, поскольку был вызван жупаном Иваном Шубичем. Отец и дочь увиделись под вечер. Над крепостными стенами Шибеника поднимались мощные башни, черные на фоне закатного неба. Зазвонили церковные колокола, призывавшие христиан к вечерне. Андрей перекрестился и вздохнул.

— Итак, теперь мыс тобой знаем обо всем, что пережили за это долгое время, — сказал он. — Но истину ли знаем?

Высокий и осанистый, одетый в шитый золотом кафтан, Андрей уверенным твердым шагом расхаживал по зале. Однако в голосе его не было той невозмутимой уверенности, что чувствовалась в его осадке.

— Почему же Тоно не хочет пройти эти несколько шагов, почему не хочет увидеться с родным отцом?

Эяна сидела в кресле, опустив глаза и глядя на подол платья.

— Не знаю. Правда, не знаю. Он сказал, что это не имеет смысла. Что ты ему больше не отец. Он вообще почти ни с кем не разговаривает с тех пор, как мы приехали сюда. Молчит. Что-то жестоко его мучает, но он молчит.

— И даже с тобой не хочет поговорить?

— Даже со мной. — Эяна сжала кулаки. — Знаешь, по-моему, он возненавидел христиан. Потому и ожесточился.

Андрей внешне остался сиокойным, но голос его надломился:

— Может быть, его или тебя здесь обидели?

Эяна тряхнула рыжими волосами и, подняв голову, прямо поглядела в глаза отцу.

— О нет. Ничего подобного не было. Мы быстро сознались Ивану, что лгали. Ведь многие наши нас узнали, дольше сохранять инкогнито было бы невозможно. Иван не обиделся. Наоборот, он принимает нас еще радушнее, несмотря на то что капеллан замка, кажется, так бы и перегрыз ему горло. Это капеллан вне себя от негодования. Он считает, что под крышей замка жупана не место таким тварям, как мы с Тоно. Иван делает все, что в его власти, чтобы молва о том, кто мы такие, не разнеслась за пределы города. Он хочет, чтобы мы, если пожелаем, могли беспрепятственно покинуть это королевство и уплыть в Данию.

— Вместе с там, Иван, конечно же, надеется, что и вы примете христианскую веру.

— Да. Но он не оказывает на нас давления и не позволяет отцу Петру досаждать нам разговорами о вере. — Эяна чуть-чуть улыбнулась. — Мне гораздо больше нравится отец Томислав. Я всегда так радуюсь, когда нам с ним случается побеседовать Он очень, очень славный. Даже Тоно с ним почтителен.

Видимо, Эяну вдруг поразила какая-то мысль:

— В его отношении к отцу Томиславу есть что-то странное… Что-то такое… Или — кто-то? Одно совершенно ясно — Тоно очень добр к старику, он с ним разговаривает мягко, как обычно говорят с тем, кто скоро умрет, но еще не знает об этом.

— Чем занимался Тоно после приезда сюда? И ты, что ты делала?

Эяна пожала плечами.

— Раз уж стало известно, что я тоже из племени лири, то мне ни к чему строго соблюдать всякие приличия, как хорватстким женщинам. Я могу плавать в реке, гулять по лесу, нужно только, чтобы никто из людей меня в это время не видел. А у них на глазах, конечно, разумнее всего продолжать разыгрывать из себя важную даму. Сейчас я почти целыми днями занимаюсь славянским языком. Амулет ведь Тоно забрал, носит с собой. Еще мы часто поем песни с девушками служанками. Жена Ивана иногда приходит посидеть с нами, послушать песни. И Лука, их сын. — Тут она состроила гримасу. — Боюсь, он не в меру мной восхищается. Я, сама того не желая, могу навлечь несчастье на их семью.

— Где и с кем проводит время Тоно?

— Откуда мне знать? — резко ответила Эяна. — Целыми днями, а в последне время и по ночам, пропадает где-то в лесу. Когда возвращается, только и огрызается, дескать, он охотился. С людьми держится надменно, еле разговаривает. По-моему, он возненавидел веру, которую приняло наше племя, за то, что, приняв ее, все наши изменились. Поэтому он и меня избегает.

— Вот как… — Андрей оперся подбородком на руку и долгое время молча смотрел на дочь. — Может быть, у него завелась подружка, которая живет где-нибудь в округе, в уединенной хижине? Я понимаю, что ни ты, ни он здесь в Скрадине не найдете себе пару.

— Конечно, только не здесь, — быстро ответила Эяна.

— А ночью в одинокой постели тоскливо. О, я помню… Если он не подружился с какой-нибудь смертной девушкой, значит, нашел себе кого-то другого. Тут кругом обитает множество волшебных созданий.

И вдруг Андрей осознал, как далеко зашел в своих рассуждениях.

— Оборони, Господь! — воскликнул он и перекрестился.

Эяна удивилась:

— А что же тут плохого? Ну, полюбит он призрак — у Тоно же нет души.

— Я не хочу, чтобы моего сына заманил в свои сети демон или призрак.

Тоно может погибнуть, прежде чем обретет спасение. И ты, доченька, можешь умереть. — Андрей пристально поглядел ей в глаза. Эяна молчала.

— Как ты намерена жить дальше? — спросил он.

— Не знаю, — с горечью ответила Эяна. — Тоно меня избегает, с ним не поговоришь. Мы обещали нашим друзьям, что вернемся в Данию, как только предоставится возможность. А куда потом? В Гренландию, наверное.

— Это далеко не лучшее место на свете. Ты же повидала многие прекрасные земли. Знаешь, дочка, Лука Шубич, пожалуй, мог бы стать снисходительным супругом, — неуверенно сказал Андрей.

Эяна вздрогнула.

— Я не потерплю, чтобы меня связали по рукам и ногам всякими запретами.

— Безусловно, в Дании тебе будет привольнее. Мне нравится этот Нильс Йонсен. Судя по тому, что ты о нем рассказала, он хороший человек.

Прими христианство, обвенчайся с Нильсом и живи счастливо.

— Принять христианство? Стать такой же, как вы?

— Да, Приняв христианство, ты через несколько десятков лет состаришься и умрешь, и всю жизнь проживешь в целомудрии и благочестии. Но твою жизнь благословит Бог, и ты пребудешь с Богом после смерти. Лишь согласившись принять христианство, ты сможешь оценить, сколь неизмеримо великое благо дарует тебе Господь. — Во взгляде Андрея было не менее настойчивое увещание, чем в его словах. — Я понимаю, ты боишься потерять свободу. Ты думаешь, что лучше вообще не жить, чем жить, лишившись свободы. Клянусь тебе — не именем Всевышнего, нет — клянусь любовью к твоей матери и любовью к тебе, дочери Агнеты, любовью, которая никогда не иссякнет в моем сердце: став христианкой, ты обретешь свободу. Ты словно из холода зимней ночи войдешь в теплый дом и сядешь у горящего очага, возле которого собрались и ждут тебя те, кого ты любишь больше всех на свете, радостные, веселые, любящие тебя, — И где не светят звезды над головой, где не гуляет на просторе ветер!

— Волшебный мир был по-своему прекрасен. Но его красота уходит от нас, уже сегодня уходит. Неужели у тебя не хватает ума добровольно отказаться от того, что так или иначе исчезнет? Эяна, дитя мое, пожалей себя. Ведь это так больно — своими глазами увидеть гибель нашего Волшебного мира. А он погибнет, расколется на множество осколков под беспощадными ударами, и каждый удар будет поражать тебя, словно кинжалом, прямо в сердце. Поверь мне, Волшебный мир обречен, гибель его близка. Катастрофа, постигшая наш Лири, была лишь прологом трагедии, которая разыграется во всем Волшебном мире. Магия умирает, ей нет больше места в Творении. Меня убедил в этом один мудрый человек, и я, в свою очередь, могу объяснить тебе, почему гибель Волшебного мира неизбежна. Мне больно говорить об этом, каждое слово причиняет боль, как при разлуке, когда ты осталась бы здесь, на земле, а мне пришлось бы вернуться в море. Пожалей и тех, кто заботится о твоем благе, как о своем. Покинь Волшебный мир. В нем ты не будешь счастлива, как бы ни боролась за счастье. Прими любовь Бога и искреннюю любовь Ннльса, а в будущем и любовь детей, которых ему родишь. И все мы после смерти вновь свидимся на Небесах.

Андрей умолк. Потом, глядя вдаль на что-то видимое лишь ему, тихо сказал:

— И Агнета будет с нами…

«Как отец похож на Тоно», — подумала Эяна.

* * *

Летом, когда деревья оделись листвой и яркий свет солнца уже не проникал сквозь зеленые своды, вилия смогла выходить на берег озера не. только в сумерках, но и днем. Нада порхала по лесу, то словно танцуя, то взмывая над землей, вихрем кружились ее развевающиеся волосы. Она резвилась в зарослях, перелетала над лежавшими на земле старыми стволами, вдруг легко оторвавшись от земли, повисала на ветке, раскачивалась на ней, как на качелях, и летела дальше. Среди деревьев разносился ее смех:

— Догоняй, догоняй, увалень!

Светлой полупрозрачной тенью Нада мелькала среди зелени.

Тоно остановился, нужно было отдышаться и оглядеться по сторонам, потому что он потерял ее след. И тут она, подкравшись сзади, закрыла ему глаза ладонями, быстро поцеловала в затылок и упорхнула. Ладони и губы Нады были прохладными, но ее прикосновение обожгло Тоно. Он снова бросился вдогонку. Нада была невидима и, кружа под деревьями, поднимала легкий ветер, который сбивал с толку и морочил Тоно.

В конце концов он выбился из сил и остановился возле маленького пруда.

Вода в нем была темно-бурая, берега поросли изумрудно-зеленым мхом.

Вокруг стеной стоял лес — могучие дубы, стройные березы, темно-зеленые кусты можжевельника. Над прудом голубело небо, солнечные блики плясали в сочной зелени листвы. Среди ветвей летали стрекозы. Здесь было тепло, в воздухе разливался густой пряный аромат лета. Зацокала и быстро пробежала вверх по стволу белка, и снова все стихло, ничто не нарушало величественного безмолвия леса.

— Ау! — позвал Тоно. — Ты меня совсем загнала!

Свод ветвей откликнулся эхом. Тоно отер со лба пот, заливавший глаза и оставлявший соль на губах, бросился вниз головой в пруд и утолил жажду. Вода была холодная, с привкусом железа.

И тут послышался смешок:

— В какой красивой лодке ты лежишь!

Тоно перевернулся на спину и увидел вилию. Оказывается, она сидела на низкой ветви дуба совсем рядом и задорно болтала ногами. Покачиваясь на ветке, она то поднималась к лучам солнечного света, которые заливали ее тусклым золотом, то снова уходила в тень и казалась бледным белым виденьем.

— Спускайся, садись в лодку, если не боишься.

— Э, нет, не спущусь. Знаю я тебя, ты обманщик. На самом-то деле ты другого хочешь.

— Чего же?

— Ну ясно чего: баюкать меня, да баловать, и еще — это лучше всего — целовать.

Нада спрыгнула, вернее, спорхнула с ветки на землю. Под деревьями росла черника. Она набрала полные пригоршни ягод и, подойдя на край бережка, опустилась на колени рядом с Тоно.

— Бедненький, ты и правда устал, — сказала она. — И мокрый весь, и ноги, поди, подгибаются от усталости. Дай-ка я тебя покормлю, глядишь, снова сил наберешься.

Сама же Нада ничуть не устала, ни капельки испарины не выступило на ее лице. В любой момент она была готова вспорхнуть и броситься наутек.

Тоно чувствовал утомление и сонливость, она же оставалась бодрой и свежей, и не съела ни одной ягодки, а все до одной положила в рот Тоно. Никогда в жизни он не едал ничего вкуснее.

— Просто объеденье, спасибо, — сказал он. — Но если я останусь в лесу, мне потребуется более существенная пища. Надо будет наловить рыбы или выследить с твоей помощью оленя.

Ее лицо болезнендо исказилось.

— Не выношу, когда ты убиваешь.

— Приходится.

— Да, конечно… Ты — как большая красивая рысь. — Она снова повеселела и легко провела пальцами по его плечу и руке. Он ответил на ее ласку нежно — обнять ее страстно он не мог, для этого Нада была слишком хрупкой, почти бесплотной, и Тоно легко прикасался к ее мягкому гибкому телу. Она не осталась безучастной, но в ней не было тепла — Тоно казалось, будто он притрагивается к белым пушинкам одуванчика. Из чего было ее тело? Ни он, ни сама вилия этого не знали.

Кости Нады, дочери сельского священника, покоились на кладбище в Шибенике. Душа девушки переселилась в плоть, сотканную, должно быть, из лунного света и мерцающих текучих вод. Совершившую грех самоубийства постигла на слишком суровая кара.

«И все же она предана проклятию, — подумал Тоно, — а этого вполне достаточно, чтобы я, соединившись с ней, погиб».

— Ты грустишь? Ах, не грусти, пожалуйста, — встревожилась Нада.

Он с трудом отвел от нее взгляд.

— Прости, я знаю, мое плохое настроение тебя огорчает. Может быть, лучше тебе убежать до того, как я снова наберусь сил?

— И бросить тебя тут одного? Нет. — Она придвинулась ближе и на мгновенье задумалась. — Конечно, я думала только о себе. Ведь ты прогнал мою тоску.

— Плохо только одно. Что меня… влечет к тебе. Я встретил тебя слишком поздно.

— И меня влечет к тебе, Тоно, любимый.

«Разве она понимает, о чем говорит?» — подумал Тоно. Она умерла невинной девушкой. Нет, конечно, понимает. Наверняка она не раз видела зверей, когда у них брачная пора, а может быть, и не только зверей.

Она знает, почему люди разделяются на мужчин и женщин. Но понимает ли по-настоящему? Предаваться размышлениям ей не свойственно, она ведь дух воздухам ветра и вод. Сердце ее ветрено. Какое же влечение она чувствует в сердце? Да чувствует ли вообще? Она больше не одинока, ей приятно видеть его, знать, что он рядом. Но сравнимо ли это чувство с пылким восторгом, который безраздельно владеет его сердцем? Нада была полной противоположностью Эяны по характеру, быть может, он потому так безоглядно увлекся вилией, что искал у нее спасения? Нет, ведь было множество женщин, которые могли бы утолить его страсть и ответить взаимностью, подарить ему свою дружбу, прочные, безмятежно-радостные отношения, а не эту вечную погоню за призраком. Ингеборг…

Он обнял Наду за талию, она склонила голову, едва касаясь его плеча легким воздушным облаком волос. И к Тоно вернулась тихая щемящая радость, которую он всегда испытывал рядом с Надой. Несомненно, такие встречи не могли продолжаться бесконечно, но они попогали ему забыться, хоть на время избавиться от мучительных раздумий о том, что будет завтра. Волшебный мир ждет гибель, значит, должна погибнуть и та часть его существа, которую он унаследовал от отца. Мысль же о том, чтобы стать человеком, и только человеком, была для Тоно невыносима.

Рядом с Надой, то беззаботно-веселой, то молчаливой и робкой, он забывал самое себя и обретал покой, примирялся со всем, что было сущего под Небесами.

— Ты так устал, — сказала Нада. — Ляг, поспи. А я спою тебе колыбельную.

Тоно закрыл глаза. Простая песенка — самой Наде, наверное, в детстве никто не пел колыбельных песен — полилась, словно ручеек, и унесла прочь все заботы и тревоги Тоно.

Ему было хорошо. Плоть, желания — пусть они подождут. Вилия никогда его не предаст.

* * *

Близилась осень. Крестьяне трудились на полях, жали серпами хлеба, согнувшись в три погибели, вязали снопы, на телегах увозили их на молотилку, подбирали оставшиеся в поле колоски. Они выходили на уборку урожая ранним утром, до света, возвращались же после захода солнца, если только не прогонял их с полей проливной дождь. Дома, вечером, едва добрайшись до постели, они засыпали тяжелым крепким сном. В тот год жатва была трудная, приходилось спешить, потому что все приметы предвещали раннюю и суровую зиму. Собрав урожай, крестьяне окрестных сел отправились в Скрадин и вволю погуляли и повеселились на празднике.