На высоте двенадцати тысяч футов

Переход через Чили совершался до сих пор без каких‑либо значительных происшествий. Но, начиная с этого места, отряду предстояло испытать все те препятствия и опасности, с которыми сопряжено путешествие в горах. Здесь должна была начаться ожесточенная борьба с природой.

Необходимо было, до того как выступить в путь, решить, какой перевал через Кордильеры избрать, не отклоняясь от намеченного курса. Спросили катапаса.

— Мне известны в этой части Кордильер, — ответил он, — лишь два перевала, доступных для езды.

— Вы, без сомнения, имеете в виду перевал Арика, открытый Вальдивиа Мендосой? — спросил Паганель.

— Именно.

— А второй — это перевал Вильярика, не правда ли?

— Совершенно верно.

— Но, друг мой, ни тот, ни другой нам не подходят, ибо один уведет нас слишком далеко к северу, а второй — к югу.

— А вы можете предложить нам третий проход? — спросил географа майор.

— Да, — ответил Паганель, — а именно проход Антуко, идущий по склону вулкана под тридцать седьмым градусом третьей минутой южной широты, то есть приблизительно в полуградусе от нашего пути. Он лежит всего на высоте тысячи туазов и был открыт Замудио Крусом.

— Прекрасно! — промолвил Гленарван. — Но вам, катапас, известен этот перевал?

— Да, сэр, мне случалось проходить им, и я не упомянул о нем только потому, что это всего лишь горная тропа, по которой пастухи‑индейцы гонят скот с восточных склонов гор.

— Ну что ж, друг мой, — ответил Гленарван, — там, где проходят стада кобылиц, баранов и быков, сможем пройти и мы. А поскольку это поведет нас напрямик, будем держаться этого пути.

Немедленно прозвучал сигнал к отправлению, и отряд углубился в долину Лас‑Лехас, продвигаясь среди огромных известковых скал. Подъем был незаметен. Около одиннадцати часов утра пришлось обогнуть небольшое озеро, естественный водоем и живописное место встречи всех окрестных речек; журча, стекались они сюда и безмолвно сливались в прозрачных водах озера. Над озером поднимались в гору обширные льяносы — равнины, поросшие злаковыми растениями, где пасся скот индейцев. Вскоре отряд попал в болото, тянувшееся и к югу и к северу, и лишь благодаря инстинкту мулов всадники выбрались оттуда благополучно. В час пополудни показалась крепость Бальенаре, возвышавшаяся на утесе, увенчивая его остроконечную вершину своими полуразвалившимися стенами. Отряд проехал мимо. Подъем становился все круче, и камни с шумом скатывались вниз из‑под ног мулов. Около трех часов пополудни появились живописные развалины какой‑то крепости, разрушенной во время восстания 1770 года.

— Несомненно, — сказал Паганель, — горы недостаточно защищают людей, тут приходится воздвигать крепости.

С этого момента дорога стала тяжелей и опасней. Подъем все круче, пропасти — угрожающе глубокими, а тропинки уже и уже. Мулы осторожно ступали вперед, склонив морды, словно вынюхивая путь. Ехали гуськом. Порой на каком‑нибудь крутом повороте мадрина вдруг исчезала из виду, и маленький караван руководился лишь доносившимся до него отдаленным позвякиваньем ее колокольчика. Нередко прихотливо извилистая тропа приводила отряд к двум параллельным дорогам, и катапас мог переговариваться со своими пеонами только через разделявшую их непроходимую пропасть, шириной едва в два туаза, но глубиной в двести.

Хотя здесь трава еще сопротивлялась неистовому вторжению камней, но уже чувствовалась победа минерального царства над растительным. Близость вулкана Антуко была заметна по красноватым осколкам застывшей лавы, испещренным иглообразными желтыми кристаллами. Нагроможденные друг на друга утесы, казалось, должны были вот‑вот обрушиться, и все же, вопреки всем законам равновесия, они оставались неподвижными. Конечно, стихийные бедствия должны были слегка изменить их внешний облик, и, вглядываясь в эти плоские вершины, эти покосившиеся купола, эти неуклюжие бугры, можно было убедиться, что для этой горной местности час окончательной осадки еще не пробил.

В этих условиях нелегко было находить дорогу. Частые землетрясения меняют рельеф местности, дороги нередко пропадают и опознавательные вехи исчезают. Поэтому катапас колебался: остановившись, он огляделся вокруг и стал пристально разглядывать форму скал, стараясь найти среди легко крошившихся камней следы ног индейцев. Но установить путь безошибочно было невозможно.

Гленарван шаг за шагом следовал за проводником. Он видел, как по мере увеличения трудностей пути росло замешательство катапаса. Он не решался задавать ему вопросы и полагал, быть может не без основания, что и у проводников так же, как у мулов, есть особый инстинкт, на который лучше всего положиться.

Таким образом, почти вслепую, катапас проблуждал еще час, но неизменно поднимался в гору. Наконец он вынужден был остановиться. Отряд находился на дне одного из тех узких ущелий, которые индейцы называют «кебрадас». Дорогу преградила отвесная скала из порфира. После тщетных поисков какого‑нибудь прохода катапас слез с мула, скрестил на груди руки и стал ждать. Гленарван подошел к нему.

— Вы заблудились? — спросил он.

— Нет, сэр, — ответил катапас.

— Однако мы находимся не в проходе Антуко?

— Мы в нем.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет, не ошибаюсь. Вот зола от костра, который разводили индейцы, а вот следы, оставленные стадами кобылиц и баранов.

— Значит, они прошли по этой дороге?

— Да, прошли, но теперь по ней пройти нельзя: последнее землетрясение сделало дорогу непроходимой.

— Для мулов, но не для людей, — отозвался майор.

— Ну, это ваше дело, — ответил катапас, — я сделал все, что мог. Мои мулы и я готовы повернуть обратно, и если вам угодно, то будем искать других проходов через Кордильеры.

— А это надолго нас задержит?

— На три дня, не менее.

Гленарван молча слушал катапаса, было очевидно, что последний готов выполнить все, что обязался по договору, но его мулы не могли идти дальше. Однако когда катапас предложил повернуть обратно, то Гленарван, обратившись к спутникам, спросил:

— Ну как, пойдем вперед или повернем?

— Мы хотим следовать за вами, — ответил Том Остин.

— И даже опередить вас, — добавил Паганель. — В чем, собственно, заключается дело? В том, чтобы перевалить через горную цепь, а противоположный склон несравненно более легок для спуска, чем тот, на котором мы находимся сейчас. Спустившись по тому склону, мы найдем и аргентинских проводников — «бакеанос» — и резвых коней, привыкших скакать по равнинам. Итак, вперед, смелей!

— Вперед! — подхватили спутники Гленарвана.

— А вы не отправитесь с нами? — спросил катапаса Гленарван.

— Я погонщик мулов, — ответил тот.

— Как хотите.

— Обойдемся и без него, — сказал Паганель. — По ту сторону этой преграды мы вновь окажемся на тропинках прохода Антуко, и я ручаюсь, что не хуже лучшего местного проводника выведу вас самым прямым путем к подножию Кордильер.

Итак, Гленарван уплатил катапасу то, что ему причиталось, и отпустил его с пеонами и мулами. Оружие, инструменты и кое‑какие съестные припасы семь путешественников распределили между собой. С общего согласия решили немедленно пуститься в дальнейший путь, и если понадобится, то продолжать восхождение даже ночью. По левому склону гор змеилась очень крутая тропа, по которой мулы не могли бы пройти. Подниматься по ней было очень трудно, но все же после двух часов напряженного подъема Гленарван и его спутники оказались вновь в проходе Антуко.

Теперь они находились, в сущности, в той части Анд, которая недалеко от хребта Кордильер. Но ни проторенной тропы, ни определенных горных проходов не было заметно. Окрестность сильно изменилась после недавнего землетрясения, и приходилось подниматься по бездорожью все выше и выше к вершинам горной цепи. Неожиданное отсутствие тропы весьма озадачило Паганеля. Он видел теперь, что подъем на вершину Кордильер, средняя высота которых колеблется от одиннадцати до двенадцати тысяч шестисот футов, будет очень труден. К счастью, время года благоприятствовало этому: воздух мягкий, небо безоблачное, но зимой — с мая по октябрь (в Южном полушарии зима приходится на летние месяцы Северного полушария) — такое восхождение было бы невозможно. Сильные холода губят путешественников, а тех, кого они щадят, часто застигают яростные «темпоралес» — снежные ураганы, присущие этой местности и ежегодно заполняющие пропасти Кордильер новыми жертвами.

Подъем продолжался всю ночь. Цеплялись руками за выступы, взбирались на почти неприступные площадки, перепрыгивали через широкие и глубокие расщелины, плечи служили лестницей, переплетенные друг с другом руки — веревками. Отважные путешественники походили на труппу ловкачей акробатов. Вот когда нашли широкое применение сила Мюльреди и ловкость Вильсона, — эти два славных шотландца всюду поспевали. Их преданность, их мужество сотни раз выводили маленький отряд из безвыходного положения. Гленарван не спускал глаз с Роберта, так как мальчуган по своей горячности был очень неосторожен. Паганель устремлялся вперед с чисто французским пылом. Что же касается майора, то тот не торопился, но и не отставал, совершенно равнодушно совершая восхождение по склону. Сознавал ли он, что вот уже в течение нескольких часов поднимается в гору? Это вопрос. Быть может, он воображал, что спускается под гору.

В пять часов утра барометр показал, что путешественники достигли высоты в семь тысяч пятьсот футов. Таким образом, они находились на вторичных плоскогорьях, там, где уже кончалась древесная растительность. Тут прыгали животные, которые могли бы представить немалый интерес для охотников, но проворные звери прекрасно сознавали это и, еще издали завидев людей, уносились от них со всех ног. Среди них были ламы — драгоценные горные животные, заменяющие барана, быка, лошадь, способные жить там, где не смог бы существовать даже мул; были также шиншиллы — маленькие грызуны, кроткие и боязливые, с густым мехом, нечто среднее между зайцем и тушканчиком; их задние лапки делают их похожими на кенгуру, и было очень забавно наблюдать, как эти проворные зверьки, подобно белкам, перепрыгивают с верхушки на верхушку дерева.

— Это еще не птица, но уже не четвероногое, — заметил Паганель.

Однако ламы и шиншиллы были не единственными животными этих гор. На высоте девяти тысяч футов, у границы вечных снегов, бродили целыми стадами жвачные животные необыкновенной красоты: альпака с длинной шелковистой шерстью, безрогая коза, изящная и благородная, которую натуралисты окрестили — викунья, или вигонь. Но приблизиться к ним нечего было и думать, да и рассмотреть их было почти невозможно: они уносились, словно в быстром полете, бесшумно скользя по ослепительно белому снежному ковру.

В этот час облик окружающей местности совершенно преобразился. Со всех сторон вздымались огромные глыбы блистающего льда, местами отливающего синевой, отражая первые лучи восходящего солнца. Подъем становился очень опасным. Никто не отваживался двигаться вперед, не прощупав предварительно очень тщательно, нет ли под ногами расщелины. Вильсон стал во главе отряда, пробуя ногой крепость льда. Его спутники ступали точно по его следам, боясь повышать голос, ибо малейшее сотрясение воздуха могло вызвать обвал снежных масс, нависших футах в семистах или восьмистах над их головами.

Таким образом они достигли пояса кустарника; тот в свою очередь на двести пятьдесят футов выше уступал место злакам и кактусам. Но на высоте одиннадцати тысяч футов даже эти растения покинули бесплодную почву, и все следы растительности исчезли. За это время подъема путешественники сделали лишь один привал в восемь часов утра, чтобы, слегка закусив, восстановить силы, и со сверхчеловеческим напряжением возобновили подъем, преодолевая все возраставшие опасности. Им приходилось то перелезать через остроконечные гребни, то пробираться над пропастями, куда заглянуть и то было страшно! Во многих местах попадались деревянные кресты, словно вехи, отмечавшие многочисленные катастрофы. Около двух часов пополудни между оголенными остроконечными вершинами развернулось огромное плато без всяких следов растительности, напоминавшее пустыню. Воздух был сухой, небо ярко‑голубое. На этой высоте дожди неизвестны, и влага оседает либо в виде снега, либо в виде града. То тут, то там остроконечные порфировые и базальтовые вершины, словно кости скелета, торчали из‑под белого покрова, а порой осколки кварца или гнейса, рассыпавшиеся под действием ветров, обваливались с глухим шумом, и разреженный воздух почти заглушал тупой звук их падения.

Небольшой отряд, несмотря на все свое мужество, все же начал терять силы. Гленарван, видя, насколько изнурены его спутники, уже начал раскаиваться в том, что завел их так глубоко в горы. Юный Роберт старался не поддаваться усталости, но сил у него не могло хватить надолго.

В три часа Гленарван остановился.

— Надо отдохнуть, — сказал он, сознавая, что никто, кроме него, не сделает подобного предложения.

— Отдохнуть, но где? — отозвался Паганель. — Тут нет никакого приюта.

— Тем не менее это необходимо, хотя бы ради Роберта.

— О нет, сэр, я могу еще идти… — возразил отважный мальчуган. — Не останавливайтесь…

— Тебя понесут, мой мальчик, — перебил его Паганель, — нам во что бы то ни стало необходимо добраться до восточного склона. Там, может быть, мы найдем какой‑нибудь шалаш. Полагаю, что придется идти еще часа два.

— Никто не возражает? — спросил Гленарван.

— Никто, — хором ответили его спутники.

— А я понесу мальчика, — прибавил Мюльреди.

Отряд снова двинулся на восток. Два часа еще длился этот ужасный подъем. Необходимо было добраться до вершины. Разреженность воздуха вызывала болезненное удушье, известное под названием «пуна». Десны кровоточили; чтобы ускорить кровообращение, приходилось как можно чаще дышать, а это утомляло; болели глаза от блеска отраженных солнечных лучей на снегу. Как ни велика была сила воли у этих мужественных людей, но настала минута, когда даже самые отважные обессилели, и головокружение, этот ужасный бич гор, лишило их не только физических, но и духовных сил. Нельзя безнаказанно бороться с подобным переутомлением. То один, то другой падал, а поднявшись, не в силах был идти и полз на коленях. Ясно, что перенапряжение вскоре положит конец этому слишком затянувшемуся подъему, и Гленарван с ужасом думал о необозримых снежных просторах, о холоде, о вечернем сумраке, заволакивавшем эти пустынные вершины, об убежище на ночь, как вдруг майор остановил его и произнес спокойно:

— Хижина.