Это наш дом

И, глядя, как жена идёт с родника, согнувшись под тяжестью кувшина и большого ведра, а ребёнок сидит в пыли посреди дороги и бьёт ногами по земле, требуя, чтобы мать взяла его на руки, и, увидев, как козлёнок, забравшийся в сад, обгрызает саженец, Завен подумал, что ведёт он себя как дитя, как глупая баба, и что он забыл о своей ответственности перед семьёй. Плохо всё это кончится, подумал Завен. И сказал Павле:

— Ради Христа, Павле, не будь ребёнком. Веди там себя серьёзнее.

— Ты что им сказал?

— Не помню. Будь серьёзнее, слышишь?

— А я туда вообще не пойду.

— Вот я про это и говорю — пойдёшь и будешь вести себя прилично…

«Плохо всё складывается, — подумал Завен. — И всё из-за Ишхана, кто его за язык тянул, спрашивается. Но ведь не было воровства, чего же Ишхану было скрывать, — значит, из-за Аршо. Ты за Аршо не прячься, — сказал он себе. — Аршо — мазут, пройдёшь рядом — пристанет. Но на этот раз он очень даже кстати пристал. То есть как это кстати? — возмутился Завен. — Да при чём тут Аршо, кто он такой, в конце концов! И при чём тут следователь! Здесь, в Антарамече, есть я, есть моя работа, мои горы, мои овцы, мой Гетамеч». Разве не было случаев, когда Гетамеч уводил даже лошадей антарамечцев? Туда ткнёшься — нет лошади, сюда сунешься — нет проклятой. А потом вдруг звонок из Гетамеча: «Ну и добрые же у вас коняги, так жатку тянут, что вы и сами диву дались бы, сказали бы: «Не может быть, не наши они…» В антарамечской конторе некоторое время все молчат, потом самый смекалистый берёт трубку и звонит на телефонную станцию: «Алё, какое село разговаривало сейчас с Антарамечем?» — «Военная тайна». — «Алё, Аник, лошади позарез нужны, просим тебя…» — «Не мешайте работать». — «Аник…» — «Ну хорошо, обещайте капроновую блузку». — «Но, Аник, я даже своей жене капрона не покупал…» Телефон отключается. Самый смекалистый разъярён, и он снова звонит, чтобы сказать Аник: он не то что капрон ей купит, а вот придёт и снимет с неё и этот самый капрон и ещё кое-что и её голую… «Ха!» — отвечает Аник и снова выключает телефон. И тогда трубку берёт председатель: «Аник, это я». — «Капрон», — требует Аник. «Хорошо, будет капрон». — «Одну блузку мне, — говорит Аник, — другую, за то, что оскорбили меня, — свекрови». — «Ладно, — говорит председатель, — одну тебе, другую свекрови и ещё кое-что ей в придачу… А матери твоей не надо капрона? Матери, сестре или, к примеру, бабушке?» — «Из Гетамеча звонили, — говорит Аник, — про капрон не забудь».

Такие вещи в Антарамече случались часто. Но чтобы человека украли!.. Украли Павле.

Павле пропал. Его не было семь дней. Пять дней никто ещё не беспокоился, его не искали, потому что, когда над головой солнце, смех, слёзы, крик, шум, битьё посуды, пар над горшком с обедом, корыто, полное мыльной пены, поцелуи и сплетни, кровь из порезанного пальца, — словом, почти весь Антарамеч переносится в поля. В такую пору в самом Антарамече нет-нет да и заструится в воздухе ленивый петушиный крик, сушатся на солнцепёке фрукты и старая, наработавшаяся за свой век старуха убаюкивает внука: «Мама сисю унесла в поле, и остался ты без сиси у нас, да?..»

Павле пропал, и пять дней его не считали пропавшим, потому что Антарамеч был в полях. Антарамечец всегда там, где есть работа, а дома работы нет, дома он отдыхает. Но кто же отдыхает летом? Летом работают.

Пять дней Павле не считали пропавшим. На шестой день, когда антарамечцы, передохнув, снова взялись за косы, бригадир косарей сказал:

— Вставай, Павле.

Завен откликнулся с низины:

— И когда это настанет мировой коммунизм, чтобы всемирный министр косарей явился сюда и сказал: «Павел Григорьевич, мировой капитализм скошен весь, и по этой причине вам даруется месяц сна».

— Эй, отцов сын, вставай! — Ишхан бросил свою папаху туда, где, по его мнению, лежал Павле, но папаха попала в палан[11].

— Столько спал, что в палан превратился, — засмеялся Завен, потом озадаченно присвистнул. — Сегодня я Павле не видел и вчера не видел. Ого, пять дней не видел!.. То-то я думаю, почему так мало скошено. Павле, оказывается, нету, вот почему.

Спросили у руководства, где Павле.

— Никто его никуда не посылал, — ответило руководство.

— Нет, он не поехал продавать сыр, — сказала жена.

Приложив руку ко рту, крикнули бабке:

— Эй, бабка Ануш, скажи Павле, пусть возвращается да пусть мацуна с собой принесёт, мацуна!

А бабка Ануш не расслышала:

— Павле скажите, пусть придёт мацуна поест, слышите, мацуна!

— Хорошо, скажем!.. — прокричали в ответ и переглянулись: куда же он мог деваться?

Дядюшка Аваг сказал:

— Я давно заметил, что его нет, только некогда мне было спросить, где он.

— Братцы, а помните, Тигран однажды целый месяц пропадал, потом нашёлся… мёртвый, с метлой в руках. Умер, связывая метлу.

— Глупости болтаешь!

Но так как исчезновение Павле было загадочным, всем казались загадочными и обстоятельства, при которых оно произошло. Ишхан долго и старательно прочищал горло, так что все обернулись к нему. И испуганно и нерешительно он, наконец, сказал:

— Не приведи господь… я, к примеру, конечно, говорю… но вроде бы дядя у него был лунатиком.

— Ну?

— Наследственность, значит…

Полетел, говорят, однажды дядя нашего Павле над оврагами и перелесками, купаясь в лунных лучах, и тень от него скользила по земле, и собаки в ту ночь выли не переставая, напуганные этой тенью. Говорят, сам дядя потом рассказывал, будто он и над морем пролетал… Сведущие в географии почему-то решили, что это было Каспийское море.

Но тут один из антарамечцев собрался с духом и сказал:

— Но ведь насколько мне известно, дядя нашего Павле не был лунатиком. — Это сказал сам дядя Павле, который до этого отбивал косу, а теперь сидел, порядком озадаченный. — Дядя — я, но ничего такого не могу вспомнить, никак не могу, не летал я. В детстве случалось — летал, во сне, конечно, а наяву — никогда, нет, не летал я. С Гикором, верно, путаете. Тот, было дело, загордился раз, взлетел, стало быть, потом видит, что нет, лучше уж по земле ходить… Гикор соседом приходится Павле, не дядей. — И дядя нашего Павле, как бы для того, чтобы лишний раз доказать, что у него здоровое тело, а следовательно, и здоровый дух, опять принялся стучать по косе: дзинь, дзинь, дзинь.

Все захохотали, и пропавший Павле снова стал для своих друзей прежним Павле — любившим поспать, любившим поесть, но любившим и вдоволь поработать.

— Бросьте, какой же из Павле лунатик, ему и ходить-то лень…

— Эх, дрыхнет, наверное, где-нибудь!

И друзья развеселились, они свистели, улюлюкали и вапускали шапками в палан, который напоминал спящего человека и даже, казалось, похрапывал.

Настоящий Павле объявился через два дня, толстый и крепкий, как пень, с косой за плечом.

— У-у-у!..

— Вот он, скосил Каспийское море и вернулся!

— По долинам и по взгорьям… наш Павле пошёл вперёд.

— Павле-Пржевальский-Каспийский!

— Кино! Павле, ты — кино! Ребята, Пржевальский — ничто перед нашим Павле! Этот измерил весь земной шар: от востока до запада — семь взмахов косы, от севера до юга — шесть!..

А Павле действительно похитили. Похитили гетамечские косари.

— Вышел я из села, — рассказывал Павле, — спустился в овраг и только стал на взгорок подниматься, кто-то меня накрыл мешком. Завязали мне ноги, руки, бросили на седло и: «Айда, поехали!» Поехали, делать нечего. Едем — чувствую, дышать не могу, перекинули меня, черти, через седло, как хурджин[12], лежу животом вниз. Лежу и чувствую: всё лицо горит, глаза того и гляди выскочат. Иначе говоря, худо мне. А им, чертям-то весело, едут, песни себе распевают. Я пошевелился немного, да не очень-то в мешке пошевелишься. Верёвки, сукины дети, затянули на мне так, будто сено везут, не живого человека. Потом слышу, кто-то говорит: «Архангел Гавриил, наверное, тесно товарищу в мешке, раз он неспокоен». Я начинаю сильнее ворочаться, а сам во все уши слушаю. «Ангелы, — говорит архангел, значит, Гавриил, — тяжела дорога в рай, но дорога в ад ещё тяжелее. Что же, выходит, мы в ад его везём?! Мешок убрать, а глаза завязать, да потуже».

Завязали мне глаза, развязали ноги, и мы снова поехали. Руки, правда, закручены и ноги под брюхом у лошади связаны, и всё-таки легче мне, по крайней мере на пленного немца не так похож. Перевёл я дух и давай их честить. Первым делом насчёт усов и бороды самого господа бога прошёлся, потом насчёт архангела Гавриила, а там и всех ангелов и ангелиц. А как дошла очередь до этих самых ангелиц, чего греха таить, не выдержал, ещё разочек обложил их крепким словцом. Тогда Гавриил мой и говорит: «Жена у Павле беременна, вдобавок он не работает, прохлаждается, вот ему и приятно честить наших барышень. А мы дадим Павле поработать хорошенько — сразу вежливым сделается, с ослами и то здороваться станет и у ангелиц прощения попросит». — «Поработать?» — спрашиваю. «Да, косить будешь, — отвечает. — Слыхали мы, — говорит, — хорошо косишь, да не видели никогда».

«Косарю разве руки завязывают? — говорю. — Это рабам завязывали, потому и плохо шла у них работа. — А он, оказывается, марксист, — говорит, — берите с него пример. Он, — говорит, — и на войне Отечественной побывал, и косарь знатный, и вдобавок умом не обделён, как видите».

И только тут я сообразил: да ведь архангел-то мой — зоотехник из Гетамеча! «Конечно, — говорю, — и косарём надо хорошим быть и марксизм надо знать. Я, — говорю, — не гетамечский зоотехник, чтобы кончить институт, а потом явиться в село и ферму разорить. Вы, может, знаете его, архангел Гавриил?» — «Нет, — говорит, — не слыхал». — «Большой, — говорю, — осёл!» — «В самом деле?» — спрашивает. «В самом деле, — отвечаю. — Мешок бы ему на голову надеть и хорошенько всыпать». — «А ты сам его знаешь?» — спрашивает один из ангелов. «Как же, — говорю, — и жену знаю, известная… как бы это сказать… прилипнет — не отлепишь».

Смеются мои ангелы, потом один из них говорит: «А ведь он не женат, Павле». — «Ну, так, значит, речь о твоей жене», — отвечаю. «Мы хотели, чтоб ты у нас отработал только один день, — говорит ангел, — за сплетни ещё один день отработаешь». — «Я работы не боюсь, — отвечаю, — только развяжите мне руки, а то голова у меня чешется».

Развязали мне руки, а я как размахнусь — кулак у меня, сами знаете, тяжёлый. «Да, — говорит ангел, — не выбила бы мне лошадь зубы, выбил бы их сейчас ты. Сила у тебя, как у лошади».

А архангел добавляет: «За хулиганство — ещё три дня!..» — «Архангел, а архангел, дай, — говорю, — я и тебя разок двину и отработаю ещё четыре дня, так и быть».

В ответ ни слова, шепчутся ангелы с архангелом. Потом кто-то подходит ко мне, я размахиваюсь, а он мне сапог, оказывается, подставил. «Дураки, — говорю, — разве слепых обманывают? За то, что обманули, — ни одного дня».

Соглашаются со мной. Едем дальше. Едем, и вдруг слышу, собака залаяла, не выдерживаю, срываю с глаз повязку. «За нарушение уговора — семь дней!» — кричат.

Срываю повязку — и что же вижу? Гетамечские покосы. Ветерок вокруг, зелёные травы колышутся, точно волны, благодать такая, что голова у меня закружилась.

Посмотрел на их покосы и говорю: «Ладно, ребята, я не против. Там ли косить, здесь ли — всё одно. И тут трудодни и там».

Хороших косарей у них много. Зоотехник, и тот всё норовил обогнать меня. В первый день работали наперегонки, потом стали тише косить. Наперегонки косить всё равно что дурачиться. Хорошие ребята гетамечские косари, а уж как со мной обходились — помереть можно со смеху. Дробовик наготове держали, заряженный солью, это на случай, если я стрекача задал бы. Как кто садился отдыхать, брал его в руки и глаз с меня не спускал, будто я пленный какой. А когда я отходил от них по нужде, часового специального приставляли, и опять с ружьём, стоит и кричит: «Ну что, немец, не кончил?»

Да, вот ещё что: они и нашего председателя собираются выкрасть, чтобы он у них дней десять поуправлял. Я спросил их: «А не боитесь, что председатель наш прикажет: «Передать все покосы Гетамеча Антарамечу!»?» Они только засмеялись. Хорошие люди!

Правда, там об этом и речи не было, но вспомнил я, как одно время думал, что для жизни семидесяти лет с лихвой хватит; чего же, думал я, старые люди так цепляются за каждую соломинку, умирать не хотят. Вспомнил я про это и сам себе сказал: «Семьдесят? Мало, братец, сколько ещё на свете гетамечцев, которых ты не видел…»