Махатма Ганди

Издание второе, переработанное и дополненное

МОСКВА

«МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ»

Оглавление

Вместо пролога

Глава первая. ВЕЛИКАЯ ДУША

Глава вторая. В ЮЖНОЙ АФРИКЕ. ПОЗАДИ ОТЧИЙ ДОМ И УЧЕБА В ЛОНДОНЕ

Глава третья. ВОЗВРАЩЕНИЕ. ВОЙНА. ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ И ИНДИЯ

Глава четвертая. БОРЮЩАЯСЯ ИНДИЯ НАЗЫВАЕТ СВОЕГО ВОЖДЯ

Глава пятая. ВПЕРЕД, К ЦЕЛИ. ОТСТУПЛЕНИЕ. ДОКТРИНА МЕЧА. СУД

Глава шестая. В ТЮРЬМЕ И НА СВОБОДЕ. РАЗНОГЛАСИЯ. ОБЩИННЫЕ РАСПРИ. ВСЕ СНАЧАЛА

Глава седьмая. ПЕРЕДЫШКА. КОНГРЕСС УСТАНАВЛИВАЕТ МЕЖДУНАРОДНЫЕ СВЯЗИ. МИССИЯ САЙМОНА. КУРС НА НЕЗАВИСИМОСТЬ

Глава восьмая. «СОЛЯНОЙ ПОХОД» И ВТОРАЯ КАМПАНИЯ НЕСОТРУДНИЧЕСТВА. СНОВА В ТЮРЬМЕ. ПЕРЕМИРИЕ И «КОНФЕРЕНЦИЯ КРУГЛОГО СТОЛА»

Глава девятая. ВОЗВРАЩЕНИЕ. ТЮРЬМЫ. ГОЛОДОВКИ. ГАНДИ И НЕРУ. БАПУ И ЕГО ПАРАДОКСАЛЬНОСТЬ

Глава десятая. ПАЦИФИЗМ ГАНДИ. КОНГРЕСС ИЩЕТ КОМПРОМИССА С ПРАВИТЕЛЬСТВОМ. МИССИЯ КРИППСА

Глава одиннадцатая. «ВОН ИЗ ИНДИИ!». ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА НА АЛТАРЬ СВОБОДЫ.

ВМЕСТО ПРОЛОГА

В. И. Ленин считал,

что Ганди «как вдохновитель

и вождь массового движения

был революционером».

«Рано или поздно вам

(колониальной администрации. – Авт.)

придется сокрушить Ганди, Индийский

национальный конгресс и все то,

что они отстаивают».

(У. Черчилль)

«Возможно, грядущие поколения

вряд ли поверят, что такой человек

из обыкновенной плоти и крови ходил

по этой земле».

(А. Эйнштейн)

«Да будет сохранен великий человек от тех, кто никогда не сможет объять

всего учения и кто, дробя его

на параграфы, разрушает гармонию,

высший дар живой души!»

(Р. Роллан)

«Пока на свете существуют угнетение и деградация

человеческого духа, люди всегда будут обращаться

к Махатме Ганди, чтобы утвердить свое достоинство.

Оружие ненасильственного сопротивления, которое он

дал человечеству, сейчас применяется в других странах

и в другой обстановке. Мир справедливо считает Ганди

величайшим индийцем после Будды».

(Индира Ганди)

«Примирение и мир – вот то, что нужно сегодня всей Земле. Махатма Ганди как-то заметил, что вся история человечества со времен каннибализма и до нашего времени свидетельствует о неуклонном прогрессе на пути к ненасилию. Наука помогла

достигнуть невообразимой мощи. Только устремленность

к миру позволит человечеству спастись от последствий

этой ужасающей мощи».

(Раджив Ганди)

Глава первая

ВЕЛИКАЯ ДУША

Люди называют его Махатма – Великая душа. Ему это не нравится: он не любит громких слов и не считает себя ни великим мыслителем, ни ученым, ни вождем. Он резко протестует, когда имя Махатма вызывает в умах простых индийцев представление о нем как о посланце божьем, как о святом, который будто бы способен творить чудеса и один в состоянии взять на себя заботу об освобождении Индии.

Вокруг его худого тела кусок домотканой материи – кхади, сандалии на босу ногу, в руках посох – и все. Спокойные, как глубокие воды, глаза, всегда горящие светом внутренней силы; беззубая, открытая улыбка ребенка на безмятежном ласковом лице; большие внимательно слушающие собеседника уши.

В общении прост и застенчив, никакой позы. Начисто лишен себялюбия, зависти, заносчивости, приспособленчества, хитрости. Удивительно доверчив и бескорыстен. Никогда не скажет неправды, даже если бы это стоило ему жизни. Не любит оставаться подолгу на одном месте, постоянно разъезжает по стране. Всю Индию исходил пешком, и ее народа лучше его никто не знает. С каждым индийцем беседует на его родном языке – на хинди, урду, тамили, гуджарати, телугу, бенгали; с англичанами – на совершенном английском.

Спит на полу или топчане и очень мало, работает же непрестанно. В доме никаких лишних вещей, украшений, мебели – только самое необходимое. Уметь обходиться

тем, чем довольствуется бедный труженик, стало его неизменным правилом. Ест вегетарианскую пищу, не употребляет молока и яиц, не пьет никаких горячительных и возбуждающих напитков, включая чай. Естественно, не курит. Слуг не имеет. Сам готовит пищу, моет за собой посуду и полностью обслуживает себя. Ожидает того же от близких, но свою волю им не навязывает.

Открыто признает свои ошибки и заблуждения, не стремится к ораторскому успеху, к популярности, не принимает никаких почетных титулов, званий и не претендует на высокие государственные посты, отклоняет любые подношения. Постоянное самоограничение страстей и желаний – образ его мыслей и уклад жизни.

Совсем не похож на сильных мира сего. И все-таки он великий и сильный человек. Ему послушны миллионы. О нем говорит весь мир. Он на редкость прозорливый и тонкий политик с обостренной интуицией, с умением видеть невидимое, достигать компромисса в бескомпромиссной борьбе, уступать противнику, сохранив в чистоте принципы, отдалить цель во имя честных и справедливых средств ее достижения. Он испытывает отвращение как к насилию, так и к бессилию.

Надменный велеречивый премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль называет его «полуголым факиром», а великий сын Индии Джавахарлал Неру заявляет, что тот, кто оскорбляет Махатму Ганди, не понимает индийский народ и оскорбляет саму Индию.

«...В этом маленьком, физически слабом человеке, – писал Неру, – было что-то твердое, как сталь, несокрушимое, как скала, что-то такое, с чем не могла совладать никакая физическая сила, как бы велика она ни была... Он обладал каким-то царственным величием, внушавшим окружающим невольное почтение... Он говорил всегда просто и по существу, без лишних слов. На слушателей действовала абсолютная искренность этого человека, сама его личность; казалось, в ней сокрыты неисчерпаемые источники внутренней силы... Обретя внутренний мир, он излучал его на окружающих и шел по извилистым путям жизни неустрашимо, твердым шагом».

Гандиджи* мыслит масштабом мира и при том не говорит ничего такого, что не было бы понятно и ребенку.

Он – за ненасилие, против кровопролития и войны, но предпочтет смерть положению раба. Презирает трусость. «Я твердо убежден, – говорил он, – что если бы оставался лишь один выбор – между трусостью и насилием, я рекомендовал бы насилие... Я скорее предпочел бы, чтобы Индия прибегла к оружию для защиты своей чести, нежели чтобы она из-за своей трусости оказалась или осталась беспомощной жертвой своего собственного бесчестия...» Он убежден, что сила порождается не физической, в том числе вооруженной, мощью, а несокрушимой волей, проявляющейся в ненасилии – ахимсе.

В международных делах он стремится к тому, чтобы законы общечеловеческой морали и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях простые люди, стали и непреложными законами в отношениях между народами.

У Махатмы Ганди этический подход к жизни во всем, не исключая и ее международной сферы. В его бесконечной любви к Индии нет слепого эгоистического национализма. Он ставит интересы международного сообщества выше национальных. «Национализм в моем понимании, – провозглашал он, – означает, что моя страна должна обрести свободу, что, если нужно, вся моя страна должна умереть, чтобы человечество могло жить...» Его национализм (читай – патриотизм) включает благо всего человечества, и его служение Индии равнозначно служению всем людям Земли. Он мечтает, пусть в далеком будущем, увидеть на нашей планете не отчужденные, конфликтующие и воюющие между собой государства, а мировую федерацию дружественных и тесно сотрудничающих между собой стран и народов. Целью государств мира, считает он, должна стать не изолированная независимость, а добровольная и благотворная взаимозависимость, их дружественное и тесное сотрудничество во имя всей цивилизации, многократно обогащенной национальными культурами разных народов Земли.

Подходила к концу вторая мировая война. «Каким окажется послевоенный мир? Какой будет для Индии обещанная английским правительством свобода?» – думали индийские патриоты. В грядущую победу внесли свой вклад все честные люди Земли, антифашисты всех пяти континентов. Свой заметный вклад в общую победу внесла и Индия, свыше двух миллионов солдат которой в составе британских войск принимало участие в боях против стран гитлеровской «оси», и главным образом против милитаристской Японии. Под громовое русское «ура», прокатившееся от Москвы до стен рейхстага, была повержена фашистская Германия. Человечество выздоравливало от «коричневой чумы». Теперь, в конце войны, оно уже стало другим, чем было прежде.

В Европе война закончилась. Берлин дымился в руинах. Советские войска, сломив сопротивление гитлеровских фанатиков, спасли от разрушений известный своими историческими памятниками и картинными галереями Потсдам – небольшой городок близ Берлина. Здесь, в одном из зданий дворцово-паркового ансамбля, служившем в свое время резиденцией бранденбургских курфюрстов, а затем прусских королей, – Цецилиенхофе собрались руководители союзных государств, чтобы выработать программу справедливого и прочного мира.

12 марта 1945 г. президента Ф. Рузвельта не стало, и в Потсдам прибыл новый президент США – Г. Трумэн. Всем своим обликом: накрахмаленной сорочкой, галстуком «бабочкой», модным штатским костюмом с платочком в нагрудном кармане – он резко отличался от руководителей двух других союзных держав: И. В. Сталина и У. Черчилля. Сталин был одет в свободного покроя китель со звездой Героя Советского Союза, Черчилль – в помятый военный френч с широким рядом орденских планок.

Трумэн, знакомясь с главой Советского правительства, сказал, что он, как и президент Рузвельт, «хочет быть другом генералиссимуса», но, не выдержав его холодного, стального взгляда, отвернулся и совсем некстати добавил, что «он не дипломат и любит говорить прямо». Сталин, разумеется, понял подлинный смысл его слов. Ему было известно, как Трумэн, еще будучи сенатором, отбросив химеру политической совести, с цинизмом призывал: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше».

Трумэн сразу же заговорил о том, что дела у союзников в войне против Японии не таковы, чтобы требовалась активная помощь Англии, но США тем не менее ожидают помощи от СССР. «Советский Союз будет готов вступить в действие к середине августа. Он сдержит свое слово», – твердо сказал Сталин. Последняя фраза прозвучала так, что все догадались о непроизнесенной другой: «Советский Союз сдержит слово в отличие от западных союзников, затянувших открытие второго фронта в Европе до самого последнего момента, когда, собственно, победа над фашистской Германией была уже предрешена».

Трумэн ничуть не сомневался в заявлении Сталина. Американский президент перед отъездом в Потсдам познакомился со специально подготовленной для него государственным департаментом подробной характеристикой советского руководителя. Сталин ради достижения цели не останавливается ни перед какими жертвами. Людские потери для него не препятствие на пути осуществления стратегического замысла, тем более, если затрагивается его полководческий престиж. Подлинные политические гарантии вступления СССР в войну против Японии для Трумэна значили меньше, чем личные обещания «стального вождя», на которые он в данном случае и рассчитывал.

В Потсдаме Трумэн получил срочную депешу об успешном испытании в США атомной бомбы, и президент уже тешил себя мыслью, как он ущемит болезненное самолюбие генералиссимуса, сообщив ему об этой новости.

Однако чем неотвратимее становилась победа союзнических держав над государствами-агрессорами, тем больше беспокойства проявлялось в Вашингтоне и Лондоне. Парадокс? Ничуть. Для беспокойства в этих столицах причин было более чем достаточно. Военно-промышленные корпорации в США и Англии получали баснословные прибыли на военных поставках, и они не собирались терять свои доходы с наступлением победы. Министерские портфели в правительствах этих двух стран по большей части перешли в руки непосредственных представителей военного бизнеса, которые не могли, да их хозяева и не позволили бы им, замедлить вращение уже раскрученного маховика военного производства. Грядущая победа вызывала у империалистических группировок Англии и США ужас при одной мысли о возможности утраты своей власти в колониях, а значит и потери источников сырья, рынков сбыта дешевой рабочей силы.

Черчилль – глыба гранита, из которого, пожалуй, вырублены и сами колонны банковских зданий в лондонском Сити, проливая после традиционной бутылки коньяка настоящие слезы, воскликнул: «Какая это будет победа, если она обернется такой катастрофой, как потеря Индии!» Тогдашний министр иностранных дел Великобритании Антони Иден, желая смягчить трагизм Черчилля, патетично заявил в английском парламенте, что «Италия потеряла навсегда свои колонии» и что они теперь «законно» будут присоединены к Британской империи.

– Если Италия потеряла, то кто их нашел? – спросил Сталин на потсдамской встрече.

Этот вопрос вызвал злорадный смех Трумэна. А Черчилль, не уловив горькой иронии в нем, но почувствовав недоброе в веселой реакции Трумэна, стал тут же обосновывать «права» Англии. «Постоянными усилиями, большими потерями и исключительными победами, – сказал он, – британская армия одна завоевала эти колонии» (итальянские – Сомали, Эритрею, Киренаику и Триполи.– Авт.). Кстати, Черчилль забыл упомянуть, что воевали там по большей части индийские солдаты, родина которых тоже не была свободной.

— Все? – с явной насмешкой спросил Трумэн.

— А Берлин взяла Красная Армия, – под общий смех бросил реплику Сталин.

Было ясно, что если Англия старалась сохранить свою огромную колониальную империю, и прежде всего Индию, а также прибрать к рукам бывшие итальянские колонии, то администрация Трумэна и разбогатевшие на войне американские монополии были одержимы манией мирового лидерства. Мечтая о переделе колониального мира, США настаивали на установлении международной (понимай – американской) опеки над огромными территориями в Азии, Африке, над многочисленными островами в Океании. Соединенные Штаты все чаще стали заявлять о своих интересах в Индии. Глобальная экспансионистская программа США, рассчитанная на перераспределение «мирового имущества» за счет старых колониальных держав – Великобритании, Франции и Италии, – могла быть осуществлена лишь путем военного устрашения народов и подавления национально-освободительного движения.

Через четыре дня после межсоюзнической конференции в Потсдаме, 6 августа в 8 час. 15 мин. утра, над Хиросимой поднялся ядовитый гриб атомного взрыва, под которым были погребены развалины города и прах его жителей. Еще через три дня эта участь постигла Нагасаки. Такого массового убийства мир не знал со времени своего существования. Человечество ужаснулось от этого бессмысленного зверства. Но оно не было бессмысленным для тех, кто его совершил. Трумэн, отдавший в самом конце войны приказ о применении атомного оружия против мирного населения Японии, и те, по чьей злой воле он действовал, совершили это чудовищное преступление с холодным расчетом. Они хотели запугать народы своей, никем тогда не превзойденной, «атомной силой». Так началась американская политика атомного шантажа Советского Союза и стран, добивавшихся своей национальной и политической независимости.

Взрывы в Хиросиме и Нагасаки были недобрым знамением: притязания гитлеровской Германии на мировое господство сменялись заявкой США на руководство миром. Империализм, будь то германский, японский, американский, оставался самим собой, но средства, используемые им для подавления свободы народов, становились с началом атомной эры все более устрашающими, грозили самому существованию человечества.

В эти дни Махатма Ганди встретился с Джавахарлалом Неру. Индийский вождь не мог скрыть волнения перед своим другом и соратником.

— Что вы думаете об атомных бомбах, которые американцы обрушили на головы беззащитных людей?

— Куда заведет человечество это сатанинское оружие? – спросил Ганди, озабоченно глядя на Неру. И не дожидаясь ответа, снова заговорил:

— Война, насилие порождают еще большее насилие. Люди лишились разума и вместо любви в их сердцах поселились ненависть и страх. Если они не откажутся от своего пристрастия к науке убивать, на Земле неминуемо наступит Судный день и человечество погибнет. Только политика ненасилия может отвратить человечество от всеобщей беды.

— Наша практика ненасилия, Бапуджи (буквально – отец. Так называли Ганди его соратники. – Авт.), слишком слаба, чтобы противостоять атомным бомбам, – с горечью сказал Неру. Ганди провел ладонью по лицу и, точно смахнув с него прежнюю рассеянность, твердо возразил:

— Нет, Джавахарлал, когда идею ненасилия воспримут все народы, атомное чудовище отступит. После такого неслыханного злодеяния, – продолжал он, – я только еще больше убедился, что у людей один выход из тупика своего развития – ненасилие. В этом спасение.

— Международное насилие, войны, Бапуджи, исходят не от простых людей, а от правительств и власть имущих. Индийцы же, как и многие другие народы, даже не имеют своего правительства, которое могло бы проводить политику ненасилия.

Поверх круглых стареньких очков, сползших на самый кончик носа, на Неру смотрели удивленные глаза Ганди.

— Разве вы не убедились, что в своем ненасилии индийский народ оказался сильнее британского правительства и его грубой власти в Индии? Индийцы скоро обретут свободу и будут иметь свое правительство. Уж кто-кто, а вы, Джавахарлал, знаете это не хуже меня. Надо только позаботиться, чтобы ненасилие в мировых делах стало святым принципом независимого правительства свободной Индии. Ганди помолчал и затем, наклонившись к Неру, доверительно и ласково добавил:

— А пока, мой друг, мы не будем ждать часа свободы и уже сейчас осудим создание в Америке атомной бомбы.., открыто скажем всем, что это акт против человека и человечности.

В сентябре 1945 года руководящий комитет возглавляемого Махатмой Ганди Индийского национального конгресса (ИНК) принял резолюцию. «Мировая война, – говорилось в ней, – к счастью, окончилась, однако ее зловещие тени все еще омрачают Землю, и уже обсуждаются планы будущих войн. Появление атомной бомбы в качестве оружия войны с ее чудовищной разрушительной силой уже выявило кризисные явления, проявившиеся в аморальных, самоубийственных сторонах современной политической, экономической и духовной структуры мира. Цивилизация, вероятно, уничтожит себя, если она не откажется от империалистических, стяжательских тенденций и не будет основываться на мирном сотрудничестве свободных наций и на поддержании достоинства человека».

Ганди – апостол ненасилия и, следовательно, ярый противник войны. Он убежден, что пропаганда и прославление войны, идеализация солдатской смерти – не образ мышления для гомо сапиенс, человека разумного. Войны уродуют человека, калечат его душу, порождают жестокость и алчность, вероломство и месть; они обесценивают жизнь, множат людские пороки, приносят беды, страдания, нищету, голод и болезни. Ганди противна война, потому что она убивает главное в человеке – человечность. Ненасилие для Ганди – не библейская категория, это его политика, неразрывно соединенная с общечеловеческими нормами нравственности. Он видит мировое сообщество стран и народов, в котором триединое понятие «человек – человечность – человечество» будет приведено в гармонию с мировой политикой, с практикой международного общения государств, правительств, людей.

«Мои американские друзья высказали предположение, – говорит Ганди, – что атомная бомба скорее, чем что-либо другое, принесет ахимсу. Следует понимать это так, что ее разрушительная сила вызовет такое отвращение, что весь мир на какое-то время отвернется от насилия... Бесспорно, атомная энергия, которая была использована американскими учеными и военными в разрушительных целях, может быть использована другими учеными в гуманных. Но мои американские друзья имели в виду не это. Они не настолько просты, чтобы задавать вопрос, ответом на который будет простая истина. Поджигатель использует огонь в разрушительных и гнусных целях, хозяйка же пользуется им ежедневно для приготовления пищи...»

Ганди говорит, что «атомная бомба убила самые возвышенные чувства, которые помогали человечеству в течение веков». «Прежде существовали так называемые законы войны, которые делали ее терпимой, – рассуждает он. – Теперь нам известно лишь одно: война не знает других законов, кроме закона силы. Атомная бомба... погубила душу Японии. А что произошло с душой погубившей ее нации, судить еще рано... Рабовладелец не может держать раба, не входя сам или не посылая своего помощника в клетку, в которой находится раб...» Ганди не хочет, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто он выступает в защиту злодеяний Японии, совершенных ею во время войны. «Я допускаю, – отмечает он, – что алчность Японии была более недостойной. Но большая недостойность не дает права менее недостойному безжалостно уничтожать японских мужчин, женщин и детей...»

2 октября 1945 г. Ганди исполнилось семьдесят шесть лет. В этот день Джавахарлал Неру писал о нем: «В нашем мире ненависти, крайнего насилия и атомной бомбы этот миролюбивый человек доброй воли стоит стороной и бросает ему вызов. В стяжательском обществе, бешено ищущем новых развлечений и роскоши, он неизменно носит хлопчатобумажную одежду и живет в глинобитной хижине. Он, как это очевидно для всех, не участвует в людском состязании за обладание богатством, властью, силой. Хотя эта власть источается из его добрых, но одновременно и строгих глаз, и эта сила заполняет его слабое, истощенное тело и сообщается другим людям...»

Ганди не был похож на других политических лидеров. Когда он выступал, голос его звучал мягко и негромко, но он доходил до слуха каждого – и друзей, и противников. В его учтивых словах звучал металл, и никто не сомневался, что однажды сказанное им будет непременно сделано. Ганди – требовательная совесть Индии. У каждого народа есть собственное представление о вождях, которых выдвигает он под влиянием конкретных социально-исторических условий и национальных традиций. Индия – не исключение.

Ганди, как признавали его соотечественники и даже английские колонизаторы, был фактически верховным руководителем Индии и владел сердцами миллионов, не прибегая к силе или принуждению, не занимая официального положения и не имея капиталов. Видимо, в ответе на вопрос, какого вождя избирает себе народ, раскрываются социально-исторические условия страны, духовные устремления и политические идеалы людей. «Может быть, в любой другой стране он (Ганди. – Авт.), – писал Неру, – был бы сейчас не на месте, но Индия все еще понимает или, по крайней мере, ценит людей пророчески-религиозного склада, говорящих о грехе, спасении и ненасилии». Однако, по его же утверждению, Ганди «стал крупнейшим и наиболее выдающимся из индийских вождей не благодаря своему учению о ненасилии или своим экономическим теориям. Для огромного большинства индийского народа он является символом решимости Индии добиться освобождения, ее воинственного национализма, ее отказа подчиниться высокомерной силе, символом неизменного сопротивления всему, что влечет за собой национальное бесчестие».

Старая Индия еще не была свободной, но молодая Индия, которую выпестовывал Махатма Ганди более тридцати лет, уже нарождалась. Идея свободы овладела страной и стала материальной силой народа.

Не могли не сознавать этого очевидного факта и в Лондоне, и в Вашингтоне. В скромную обитель к Бапу – «отцу нации», как обращались к Ганди соотечественники, потянулась за советами вереница колониальных министров, политических деятелей, дипломатов, журналистов. Теперь побеседовать с ним полагали необходимым и губернаторы, и вице-король.

Изменилось в Индии многое, а Ганди по-прежнему оставался самим собой: верным своим убеждениям, безгранично преданным своему патриотическому делу и таким же простодушным. Не менялись с годами и признанием Ганди вождем освободительного движения его быт, привычки, отношение к людям. Речь его всегда бесхитростна и народна. Разговаривает он со всеми одинаково уважительно, будь то крестьянин или губернатор. Всех их он называет друзьями. Даже в письме к президенту США Рузвельту пишет: «Мой друг!» Письмо «Ко всем японцам» тоже подписывает «Ваш друг и доброжелатель М. К. Ганди». В слова «друг», «брат» он вкладывает глубокий гуманный смысл и произносит их проникновенно, так что собеседник ощущает теплоту его души. Все это у Махатмы Ганди очень естественно, без всякой деланности. Он назовет другом и того, чьи мысли и поступки ему совсем не нравятся. Он отделяет человека от его поступков. В этом, в частности, проявляется его глубоко религиозный подход к земным делам, к политике, цели которой, хотел того Ганди или нет, определяются практическими интересами классов.

О Ганди написаны тома, сняты фильмы, ему возведены памятники. Биографы Ганди в различных странах мира все еще не окончили спор о том, был ли он революционером.

А между тем еще на II конгрессе Коминтерна в полемике с индийским коммунистом М. Н. Роем о роли Ганди в национально-освободительном движении В. И. Ленин, вспоминал Рой, утверждал, что «как вдохновитель и вождь массового движения он был революционером». Да и сами ближайшие соратники Ганди писали о нем, что «он был прирожденным мятежником, революционером, стремившимся к глубоким изменениям, которого не мог удержать никакой страх перед последствиями».

Революционные национально-освободительные цели Ганди, соединенные с мирными средствами их достижения, вызывают сочувственный отклик в сердцах выдающихся мыслителей и гуманистов других народов и стран. Ромен Роллан, опубликовавший о нем еще в 1922 году биографический очерк, писал, что борьба за независимость у Ганди вовсе не последняя цель. Его борьба – борьба за Человека. Вот почему Ганди высоко оценили великие писатели-гуманисты Рабиндранат Тагор, Лев Толстой, Максим Горький, Ромен Роллан, Бернард Шоу.

В ноябре 1986 года Советский Союз и Индия подписали Делийскую декларацию о принципах свободного от ядерного оружия и ненасильственного мира, в которой человеческая жизнь признается высшей ценностью, а ненасилие – основой жизни человеческого сообщества и в которой, по словам М. С. Горбачева, «смыкаются наши философские и политические подходы к строительству безъядерного, ненасильственного мира с подходами великой Индии и миллиардов людей, представленных движением неприсоединения».

В образе ненасильственного будущего человечества идеи социализма нашли соединение с мечтой и заветами Махатмы Ганди, с чаяниями лучших представителей человеческого рода, с устремлениями всех честных людей Земли к миру, свободе, социальной справедливости и прогрессу.

Читатель успел лишь прикоснуться к образу Великой души, отца молодой Индии. То был 1945 – первый послевоенный год. Ганди еще предстояло пройти нелегкий путь в три года, в конце которого Индия обретет свободу. К сороковым годам мы еще вернемся. Однако откуда и как пришел в наш мир Ганди? Познакомимся подробнее с его суровой жизнью, с жизнью, заполненной борьбой, поисками истины, личными и социальными экспериментами.

Глава вторая

В ЮЖНОЙ АФРИКЕ. ПОЗАДИ ОТЧИЙ ДОМ И УЧЕБА В ЛОНДОНЕ

28 ноября 1896 г. из Бомбея курсом на южноафриканский порт Дурбан одновременно отплыли два парохода «Курлянд» и «Надери». На их борту находилось около восьмисот индийцев. Среди пассажиров «Курлянда» был и двадцатисемилетний Мохандас Ганди. Он возвращался из Индии в Южную Африку, где за три предшествующих года блистательно состоялась его карьера адвоката; о нем с похвалой заговорили в здешней индийской общине, чьи интересы он представлял в судах и адвокатских конторах. Ганди, однако, был далек от того, чтобы упиваться своим успехом. Он не принадлежал к тем молодым коллегам на родине, которые за карьеру и личную удачу готовы были заплатить любой ценой, лишь бы выбиться в индийскую элиту и занять в колониальной иерархии местечко поближе к самим английским властителям. Для Ганди самоутверждением в жизни была не карьера, а желание быть нужным людям, беспокойное участие в судьбах отверженных, потребность служить им. Все поглощающее чувство неисполненного долга перед людьми не давало ему покоя. Он жаждал подвига – не для своего возвеличения, нет. Ганди готов был унизить себя до ничтожной пылинки на дороге людей, которая вела бы их в мир справедливый и достойный для жизни человека. Где же эта дорога?

Возвращаясь в Южную Африку, он чувствовал себя вполне счастливым человеком, потому что знал: впереди ему предстоит хорошо послужить соотечественникам и они ждут его приезда. «Служение без радости не помогает ни тому, кто служит, ни тому, кому служат, – говорил он. – Но все другие удовольствия и обладание чем бы то ни было превращаются в ничто в сравнении со служением, ставшим радостью».

Даже слова «горькая чужбина» для индийцев, живших тогда в Южной Африке, не отражали всех обид и лишений, которые выпадали на их незавидную долю. Хотя Мохандас своим костюмом и манерами в те годы мало чем отличался от английского джентльмена, ему не раз пришлось испытать на себе грубые оскорбления расистов: железнодорожный кондуктор выталкивал его из вагона первого класса; его не сажали в дилижанс, в котором ехали белые; в Йоханнесбурге полицейские сталкивали его с тротуара на мостовую, ибо тротуар предназначался только для белого населения; ему отказывали в ночлеге в гостиницах, где останавливались европейцы. Всех индийцев здесь называли «кули» независимо от того, какую работу они выполняли, и к Мохандасу Ганди презрительно обращались «адвокат-кули». При всей своей безобидности и природной терпимости, Ганди всякий раз оказывал расистскому произволу вежливое, но настойчивое сопротивление. Причем когда оскорбления касались лично его, он отказывался от того, чтобы требовать наказания обидчика или какого-то возмездия, и уповал лишь на пробуждение у того совести. Все это походило на своего рода дуэль невежества и подлости с совестью и человеческим достоинством. И надо сказать, Ганди удавалось иногда устыдить тех из белых расистов, кто еще не совсем растерял остатки человечности.

В минуты грустных размышлений Мохандаса посещала мысль о том, что Южная Африка не та страна, где может жить уважающий себя индиец, и его все больше занимал вопрос, как изменить такой порядок вещей. Постепенно адвокатская практика отодвигалась на второй план; им все больше овладевало желание посвятить себя служению обездоленным людям, борьбе с политической и социальной несправедливостью. Он пишет прошения и петиции южно-африканским властям в защиту своих бесправных соотечественников – индийских рабочих, завербованных по контрактам в Индии для работы на местных плантациях и горнорудных шахтах, принадлежащих европейцам.

Десятки тысяч законтрактованных индийских рабочих находились в Южной Африке чуть ли не на положении рабов. Их можно было избить до смерти, выгнать на улицу, бросить в тюрьму за отказ от работы; они жили в специально отведенных для них местах – нечто вроде резерваций – в убогих лачугах в условиях ужасающей нищеты и антисанитарии.

Подписав кабальные контракты, индийцы покидали родину в надежде спасти от голодной смерти свои семьи. Истощенная колонизаторами Индия уже не могла прокормить своих пахарей. Только за 10 лет, с 1891 по 1900 год, 19 миллионов индийцев умерло от голода. Свыше двух миллионов обезземеленных крестьян и обнищавших рабочих эмигрировало из Индии в другие страны. Они гнули спины на европейских предпринимателей на Цейлоне и Малакке, на островах Маврикий и Тринидад, на Фиджи и в Британской Гвиане, на шахтах Южной Африки. Здесь, на чужбине, индийцы умирали от болезней, от эпидемий чумы и холеры.

На второй год пребывания Ганди в Натале, 22 мая 1894 г., в богатом доме главы индийской торговой фирмы Дады Абдуллы собрались местные индийские буржуа и представители интеллигенции.

На этом собрании Ганди по аналогии с Индийским национальным конгрессом, действовавшим на родине с 1885 года, предложил учредить организацию под названием Индийский конгресс Наталя (ИКН). Это была организация индийской буржуазии с весьма умеренной программой. Устав ее был прост, цели в основном благотворительные, а членские взносы – весьма высокие. В ИКН вошли владельцы торговых фирм, мелкие лавочники, конторские служащие. Рабочие оставались вне организации. Да если бы они и захотели вступить в нее, то все равно были бы не в состоянии платить членские взносы.

Организация всячески стремилась наладить сотрудничество с английскими колониальными властями. Используя исключительно конституционные методы, организация ставила своей задачей получение индийцами равных прав с европейцами. Члены ИКН начали с того, что снабжали колониальную администрацию в Натале и местную прессу информацией о бедственном положении индийской общины, устраивали просветительские лекции, регулярно проводили собрания, на которых обсуждались проблемы улучшения санитарных условий в индийских поселениях, обучения детей грамоте, вопросы труда и быта рабочих.

Чувство долга перед униженными соотечественниками и желание вызвать у англичан сострадание к ним побудили Мохандаса написать и опубликовать два обращения. Одно из них он озаглавил «Воззвание ко всем британцам Южной Африки», а другое – «Избирательное право индийцев – призыв». Строго основываясь на достоверных фактах и ничего не прибавляя от себя, молодой адвокат обращал внимание общественности и властей на нищенское и бесправное существование индийцев в Южной Африке. Пожалуй, это было первым печатным словом правды о жизни этих обездоленных людей. Изданные в виде брошюр обращения Ганди произвели впечатление на некоторых либерально настроенных европейцев. В целом же реакция среди белой общественности оказалась более чем настороженной, а среди крупных собственников, владельцев плантаций и шахт – откровенно злобной. Однако в Индии голос Мохандаса Ганди отозвался сочувственным эхом. Кто, как не сами индийцы, мог понять горести своих отверженных братьев и сестер и посочувствовать им? Разве в самой Индии англичане не осуществляли все ту же позорную политику расового превосходства белых? Но участь южноафриканских индийцев была еще горше и отягощалась вынужденной разлукой с родиной.

Правда, не все индийцы пребывали здесь в нищете. Деятельность торговцев – выходцев из Индии быстро расширялась, но европейцы усилили давление на своих «цветных» конкурентов путем грубой расовой и политической дискриминации. Правительство Наталя подготовило законопроект, который еще более осложнял и без того тяжелое положение индийских торговцев. Власти объявили также о своем намерении взимать немыслимо высокий по тем временам ежегодный налог в 25 фунтов стерлингов с рабочих, которые по истечении контракта оставались в Южной Африке.

Ганди расценил эти меры натальских законодателей как прямое следствие острой конкурентной борьбы за африканский рынок и результат возросшей религиозно-расовой неприязни между европейской и азиатской общинами. Он начинает кампанию за отмену расовых законов в Южной Африке. И когда вице-король Индии лорд Элджин, идя навстречу прошениям Индийского конгресса Наталя, «милостиво» повелел заменить чудовищный налог на законтрактованных рабочих подушным налогом в три фунта на каждого члена семьи, Мохандас Ганди при всем своем уважении к наместнику английской короны не сдержался от критики в его высочайший адрес. «...Это был серьезный промах со стороны вице-короля, – открыто заявил Ганди. – Давая такое согласие, он совершенно не подумал от интересах Индии. В его обязанности совсем не входило оказывать услуги европейцам в Натале». В данном случае нельзя не признать того, что серьезный промах допустил не лорд Элджин, а молодой, еще неопытный тогда в политике Мохандас: ведь в прямые обязанности вице-короля как раз и входило служить интересам английского капитала.

Возглавленному Ганди движению за отмену этого бесчеловечного закона для победы потребуется двадцать лет борьбы, в ходе которой будут и расстрелы, и линчевание «цветных», и уготованные для многих тысяч индийцев и самого Ганди тюрьмы. Через все это еще предстоит пройти.

Приехав в Индию за семьей, Ганди опубликовал здесь работу о положении индийцев в Южной Африке. Она стала известна под названием «Зеленая брошюра». Газеты поместили о ней многочисленные отзывы и открыли на своих страницах обсуждение поднятого Ганди вопроса. Агентство Рейтер передало в Англию по телефону изложение брошюры. Известие о ней в довольно искаженном и тенденциозном виде дошло и до Наталя, вызвав там среди европейцев бурю негодования.

В Индии Ганди принимают и подолгу беседуют с ним прославленные «отцы-основатели» партии Индийский национальный конгресс Ф. Мехта, Г. К. Гокхале, Б. Тилак. Первые два лидера занимали влиятельные посты в английской колониальной администрации Индии, а в ИНК возглавляли его умеренное крыло, выступая за сотрудничество с англичанами. Тилак, прозванный Локаманья – что значит «уважаемый народом», – возглавлял в Конгрессе радикальное крыло так называемых «крайних». Прославленный трибун и вожак народа, Тилак призывал к свержению английской колониальной власти в Индии и к использованию, если потребуется, против колонизаторов насильственных методов борьбы.

На молодого впечатлительного Мохандаса Ганди, мыслившего яркими образами, все трое произвели неизгладимое впечатление, и на всю жизнь он проникся к ним глубоким уважением. Мехта, богатый бомбейский адвокат, представился его воображению недоступными Гималаями, Локаманью Тилака он сравнил с океаном, по которому нелегко плавать, а Гокхале показался ему Гангом, священной рекой, в которой можно искупаться и освежиться. По признанию Ганди, как политик Гокхале занял в его сердце особое место. Идеи Гокхале больше всего импонировали ему. В свою очередь и Гокхале, ученый, великолепный оратор, член Исполнительного совета при вице-короле Индии, увидел в молодом Мохандасе начинающего политика, мировоззрение которого в основном и главном вполне соответствовало либерально-буржуазным взглядам самого Гокхале.

Ганди был уверен тогда, что расовая дискриминация в Южной Африке и в самой Индии противоречит британской конституции, к которой, по его словам, он относился, наверное, с большей лояльностью, чем сами англичане. В ту пору он хотя и считал систему британского управления колониями несовершенной, но относился к ней терпимо и все ее недостатки считал явлением временным. Как верный подданный британской короны он, например, всегда вдохновенно исполнял британский гимн, будь то по случаю открытия обычного митинга или по более важному поводу, скажем, на торжествах в связи с празднованием шестидесятилетия царствования королевы Виктории или коронованием короля Эдуарда VII императором Индии. Вскоре, правда, он обнаружит, как не соответствуют слова гимна Великобритании «Рассей ее врагов, и пусть они погибнут...» его вере в принцип ненасилия.

Ганди выступал на собраниях и митингах в Индии, рассказывая о бедственном положении южноафриканских индийцев, и планировал еще некоторое время побыть на родине, когда получил от друзей из Дурбана телеграмму: «Парламент начинает работу в январе. Возвращайтесь скорее». Надо было ехать, чтобы на месте продолжать кампанию за отмену несправедливых законов в отношении индийцев. Так Ганди вместе со своей семьей оказался на пароходе «Курлянд». С ним плыли в Южную Африку жена Кастурбай и два сына – девяти и пяти лет, а также десятилетний сын его сестры.

Мохандас считал тогда, что быть цивилизованным – значит во всем подражать европейцам: носить их одежду, освоить их манеры, этикет. На нем был английский костюм – тройка, манишка с накрахмаленным стоячим воротничком, аккуратно завязанный и тщательно подобранный по цвету галстук. Усы, гладкая прическа с пробором придавали молодому человеку солидность. Оттопыренные уши, какие часто бывают у людей, одаренных музыкальным слухом, нисколько не портили его внешности. Выразительность лица Мохандаса подчеркивалась сильно выдающейся над подбородком пухлой губой и взглядом, спокойным и мягким, говорившем о глубине души.

Кастурбай обладала трогательной женственностью и природным обаянием. Индианки, как никакие другие женщины в мире, верны своей традиционной одежде – сари, которую они носят с удивительной грациозностью. Кастурбай и мысли не допускала, чтобы сменить сари на европейское платье. По настоянию Мохандаса она лишь заменила гуджаратское сари на сари бомбейских парсов, которое больше походило на европейскую одежду.

В декабре в южном полушарии дуют летние муссоны, вызывая на море штормы. В четырех днях пути, оставшихся до Наталя, «Курлянд» и «Надери» попали в такой шторм, что никто уже и не надеялся остаться в живых и снова ступить на земную твердь. Ганди любил стихию, ее величие, заставлявшее людей забыть об их мелких распрях и пустой суете. Он наблюдал, как пассажиры, презрев расовые, социальные и религиозные предрассудки, богатые и бедные, мусульмане, индусы, христиане, объединились перед разгневанной природой и молились о спасении всевышнему. Если бы люди, отбросив все свои различия, были такими же едиными в обычное время! Какую бы справедливую жизнь они могли устроить на земле!

Под вспышки молний пароход крутило и бросало из стороны в сторону целые сутки. Наконец небо прояснилось, шторм утих, и люди снова разобщились: уже индус и христианин отчужденно смотрели друг на друга, а богатый торговец брезгливо перешагивал через спавших на палубе рабочих.

«Курлянд» и «Надери» бросили якоря на рейде при входе в Дурбан. Над кораблями были подняты желтые флаги, которые по установленному порядку должны развеваться над кораблем до тех пор, пока все пассажиры не пройдут медицинский осмотр и врач не выдаст разрешение на высадку людей на берег.

Шторм на море утих, но теперь началась настоящая буря на берегу. Белое население Дурбана каждый день собиралось на митинги и требовало отправки «Курлянда» и «Надери» обратно в Индию. Самый влиятельный член правительства Наталя Гарри Эскомб возглавил эту не истовую кампанию. Расисты угрожали сбросить «цветных» в море.

Главным объектом их негодования оказался Ганди. Они обвиняли его в том, что он во время пребывания в Индии позволил себе неодобрительно высказываться о белых в Натале и что он привез два парохода с колонистами, чтобы наводнить Наталь индийцами. Жизнь Ганди и его семьи была в опасности, но он вел себя спокойно не чувствовал? за собой вины. Обвинения не соответствовал истинному положению вещей: он никого не оскорблял и числа белого населения Наталя и никого из индийцев» агитировал ехать в Южную Африку.

Власти наложили на корабли длительный карантин, хотя основания для этого не было. Дни тянулись медленно и уныло. Наступили рождественские праздники, и капитан пригласил пассажиров первого класса, в их числе и Ганди, на обед. От пассажиров капитан предоставил слово Ганди. В своей речи Мохандас осудил западную цивилизацию, основанную на насилии. Кое-кто скептически отнесся к приверженности Ганди к ненасилию и, кажется, капитан спросил его: «Допустим, белые осуществят свои угрозы. Что вы тогда будете делать со своим принципом ненасилия?» Ганди сказал, что он простит невежественных и ограниченных людей, которые, применяя насилие, видимо, полагают, что они поступают справедливо. Ответ Ганди вызвал на лице капитана ироническую улыбку.

Хотя карантин с кораблей был снят, власти Наталя предъявили пассажирам ультиматум, предлагая возвратиться восвояси, если им дорога жизнь. Но и теперь Ганди продолжал настаивать на праве пассажиров сойти в Дурбане. Только через 23 дня пребывания кораблей на рейде было получено разрешение войти в гавань и высадить пассажиров на берег.

Член правительства Эскомб передал через капитана, что белые крайне обозлены на Ганди и что его жизнь в опасности. Мохандас был вынужден принять некоторые меры предосторожности и сначала отправил на берег свою семью, а сам сошел с корабля несколько позднее. Его сразу же узнали, вокруг него собралась разъяренная толпа белых. В него полетели камни, тухлые яйца. Его били ногами, рвали на нем одежду. Он почувствовал, что теряет сознание. Какой-то индийский юноша, видевший всю эту сцену линчевания, сообщил о происходящем полиции. Под охраной полицейского отряда Ганди был доставлен в дом своего друга, где он собирался на время остановиться. Вокруг этого дома снова собралась толпа расистов. С наступлением темноты она все увеличивалась. Раздавались зловещие крики: «Давайте сюда Ганди!» По всему было видно, что эти люди решились на самое крайнее. В дом явился старший офицер полиции и предложил Ганди, если тот хочет спасти свою семью, а также дом и имущество друга, не мешкая бежать. Слова офицера звучали мрачнее, чем простое предостережение. Переодевшись в принесенную ему форму индийского полицейского и выйдя через черный ход из дома в сопровождении двух агентов сыскной полиции, Мохандас темными и тесными переулками добрался до полицейского участка.

Тем временем офицер, оставшийся у осажденного толпой дома, поддразнивал людей: «Повесить старину Ганди на дикой яблоне...» Затем он объявил, что их жертве удалось улизнуть, и разрешил им удостовериться в этом самим. Представители толпы обыскали дом и, злобно ругаясь, сообщили остальным, что Ганди действительно исчез.

Случай о попытке линчевать Ганди получил широкую огласку. Дело грозило разрастись в большой скандал. Известие об этом факте дошло до Лондона. Там забеспокоились, остерегаясь дальнейшего осложнения обстановки. Министр колоний Великобритании Джозеф Чемберлен, вошедший в 1895 году в консервативное правительство Солсбери, считавшийся идеологом английского империализма, – и тот счел разумным направить телеграмму правительству Наталя с распоряжением привлечь к ответственности лиц, участвовавших в избиении Ганди.

Эскомб, который, кстати, сам и организовал расистские митинги и, безусловно, был хорошо осведомлен о готовящейся расправе с Ганди, теперь пригласил его к себе и выразил сожаление о случившемся. При этом он не преминул упрекнуть Ганди в том, что он-де не внял его предупреждению о грозящей ему опасности. «Если вы сможете опознать виновных, я готов арестовать их и привлечь к суду. Господин Чемберлен тоже хочет, чтобы я это сделал», – сказал Эскомб.

Ганди ответил, что не собирается возбуждать дела, поскольку не видит в этом проку. «...Я считаю, что осуждать следует не тех, кто нападал на меня, – заявил он Эскомбу. – Им сказали, будто я распространял в Индии неверные сведения относительно белых в Натале и оклеветал их. Они поверили этим сообщениям, и неудивительно, что пришли в бешенство. Осуждать надо их руководителей и, прошу прощения, вас», – без обиняков заключил Ганди.

«Дело в том, что мне нужно ответить на телеграмму г-на Чемберлена, – продолжал Эскомб и многозначительно добавил: – Должен признаться, однако, что если вы откажетесь от своего права привлечь виновных к суду, то в значительной степени поможете мне восстановить спокойствие и, кроме того, поднимете свой престиж». Но Мохандаса Ганди не нужно было уговаривать. Он принял решение об этом еще до визита к Эскомбу.

Вряд ли можно говорить о том, что этот инцидент, столь отвратительный по своему внешнему проявлению и самому духу, сразу же перевернул уже сложившиеся у Ганди к тому времени взгляды на мир. Слишком сильное влияние на формирование его мировоззрения оказали, с одной стороны, индуизм, а с другой – либеральные и националистические воззрения представителей привилегированных слоев тогдашней Индии, уповавших на прозрение английских колонизаторов. Тем не менее дурбанский линч бесповоротно и навсегда внес Ганди в бурлящий классовыми страстями мир политики. Его взглядам суждено было претерпеть сложную эволюцию.

Оставаясь приверженцем идеи надклассовой общечеловеческой истины, данной от бога, он, однако, сможет успешно соединить вековые чаяния индийского народа о мире и социальной справедливости с современным антиимпериалистическим, антиколониальным движением, традиционные верования и национальные устремления народа с его борьбой за свободу Индии; привнести в религию политическую практику, превратить абстрактную веру в активное целеустремленное действие.

Свое видение мироздания, понятия о добре и зле он воспринял с молоком матери, от земли и народа, которые дали ему жизнь. Это видение мира проходило у него еще и через фильтры классической английской школы; на его взгляды немалое влияние оказывали привилегированные, но все же угнетаемые индийские классы, из которых он вышел сам.

Мохандас Карамчанд Ганди родился 2 октября 1869 г. в небольшом княжестве Порбандаре, расположенном в одном из отдаленных уголков Западной Индии. Основное население княжества говорит по-гуджаратски. Древний род Ганди принадлежал к купеческой касте бания. Из этой касты вышло немало представителей национальной торгово-промышленной и финансовой буржуазии. Из касты бания колонизаторы рекрутировали также часть государственных служащих, привлекали к сотрудничеству интеллигенцию.

Отец Мохандаса – Карамчанд (люди звали его Каба) Ганди не имел законченного образования, но он до тонкостей знал индуистские традиции, установившийся механизм феодально-колониального управления и весь тогдашний уклад жизни провинциальной Индии. Он был диваном, то есть главным министром в небольших княжествах, сначала в Порбандаре, некоторое время в Раджкоте, а затем в Ванканере. Каба Ганди славился своей неподкупностью, благородством и прямотой характера, из-за чего ему нередко приходилось конфликтовать с английскими резидентами на местах, от которых, по сути дела, целиком зависели индийские князья. Позднее Мохандас Ганди вспоминал, что хотя его отец занимал вроде бы и высокий пост, он все же был зависимым и небогатым человеком.

Каба Ганди был женат четыре раза. Первые три жены рано умерли. От этих браков осталось две дочери. Четвертая жена – Путлибай родила еще одну дочь и трех сыновей. Мохандас был последним ребенком. Он рос слабым, стеснительным и боязливым мальчиком, не отличавшимся особыми способностями в учебе. Но он всегда был прилежным и исполнительным учеником и чутким любящим сыном.

В семье Ганди строго соблюдались все религиозные обряды. Особенно набожной была мать. Богослужение в храмах, принятие обетов, соблюдение постов, строжайшее вегетарианство, самоотречение, чтение священных книг индусов, беседы на религиозные темы – все это составляло духовную жизнь семьи юного Мохандаса.

Каба Ганди был противником религиозно-общинных распрей, проявлял уважение к людям независимо от их религиозной принадлежности, в том числе к мусульманам, которые были частыми гостями в его доме. Веротерпимость он воспитывал и у сына. Поэтому у Мохандаса были друзья из разных религиозных общин и каст. Исключение составляли разве что горделивые и заносчивые сверстники – христиане. К ним он испытывал определенную неприязнь: ему доводилось часто наблюдать противную его душе сцену, когда христианские миссионеры вставали на пути в школу учеников-индусов и грубо насмехались над их богами.

Родители учили Мохандаса, что на свете нет ничего выше истины, что непричинение вреда всему живому на Земле есть высшая добродетель.

Но идеи Запада все же проникали в отдельные уголки Индии, и, как всегда, новые веяния прежде всего привлекали молодежь. Некоторые молодые люди, хотя и с оглядкой, начали роптать на религиозные запреты, которые, как они считали, способствовали тому, что Индия оказалась под властью англичан. По их мнению, например, отказ от употребления в пищу мяса стал причиной физической слабости индусов.

Одно время и Мохандас попал было под влияние некоторых своих сверстников. Тайком от родителей они устраивали мясные трапезы и курили, подражая англичанам. Но, познав вкус мяса, Мохандас ничего кроме отвращения не испытал. Расходы на трапезу надо было оплатить, и он украдкой взял из дома несколько монет. Испытав острое чувство стыда и угрызения совести, Мохандас чистосердечно признался во всем отцу. Юноша морально был готов к тому, чтобы смиренно принять самое строгое наказание за свой поступок. К крайнему изумлению Мохандаса, отец, растроганный искренним раскаянием сына со слезами на глазах прижал его к груди и простил, не высказав ему даже упрека.

Столь трогательное проявление отеческой любви потрясло юношу. Этот, казалось бы, обыденный житейский случай вселил в него веру, что правдивость в поведении людей порождает любовь других и тем самым удерживает их от применения насилия.

По сути, суждение это бытовало в Индии со времен Будды. В гуманитарном и теологическом смысле оно известно и у других народов. И все же триединая формула ахимсы – правда, любовь, ненасилие – как всеохватывающая и преобразующая сила мира больше всего близка индийскому крестьянину.

Личному опыту, полученному Мохандасом в семье, словно семени, брошенному отцом в благодатную почву, предстояло прорасти и развиться в политическую доктрину всенародного движения в масштабах огромной страны, а позднее оказать решающее воздействие и на внешнеполитические позиции независимой Индии.

В Индии в то время существовали ранние, точнее было бы сказать – детские браки. Для Мохандаса не было сделано исключения. Его женили, когда ему исполнилось тринадцать лет. Жена Мохандаса, девочка по имени. Кастурбай, была его одногодкой.

Браки у индусов – событие огромной важности не только для новобрачных, но и для родни и даже всей округи. Нередко затраты на свадьбу основательно разоряют родителей жениха и невесты. На подготовку брачных обрядов и на добывание денег для их проведения уходят месяцы.

Отец Мохандаса был уже в преклонном возрасте и слаб здоровьем. Ему хотелось во что бы то ни стало еще при жизни женить последнего сына. Он не остановился ни перед какими расходами и, превозмогая болезнь, все хлопоты по организации свадебной церемонии взял на себя.

Отшумели пышные празднества, и Мохандас оказался в роли мужа. Не помогли наставления и внушения старших: молодые супруги оставались по сути наивными детьми, а рано встревоженный инстинкт плоти больно ранил их еще неокрепшую психику. С тяжелым чувством вспоминая об этом событии в своей жизни, Ганди напишет, что он не находит «никаких моральных доводов, которыми можно было бы оправдать столь нелепые ранние браки». К счастью, молодые глубоко полюбят друг друга, и ни частые разлуки, ни жизненные испытания не смогут их разлучить.

Вскоре Мохандас тяжело переживет смерть отца. Заботу о семье Ганди, как это строго предписывают обычаи Индии, возьмет на себя старший мужчина в роду, в данном случае – дядя Мохандаса.

Средняя школа, которую Мохандас посещал с шести до шестнадцати лет, осталась позади. Надо было решат вопрос о дальнейшем образовании, о выборе профессии. Сначала он хотел стать врачом, но старший брат твердо возразил, сказав, что вишнуиты (люди, исповедующие вишнуизм, одно из ортодоксальных течений индуизма) не должны заниматься вскрытием трупов и что отец мечтал об адвокатской карьере для сына. После долгих обсуждений и советов с родственниками и влиятельными друзьями семьи было решено послать Мохандаса на учебу в Англию. Поездка стоила больших денег, однако все были уверены, что затраты в конечном счете окупятся, сторицей.

Препятствием на пути осуществления этого замысла было не только изыскание нужных средств. Дядя высказывал опасение, что, живя в Англии, Мохандас может нарушить заветы своей веры. В подтверждение своих слов он говорил, что ему довелось встречаться с индусами-адвокатами, получившими образование в Англии. Они переняли европейский образ жизни, неразборчивы в еде, не вынимают изо рта сигару и одеваются так же бесстыдно, как англичане. Кроме того, сокрушаясь продолжал дядя, правоверный индус вообще не должен переплывать моря и покидать Индию. Но в конце концов после того, как; мать взяла с Мохандаса три обета – не дотрагиваться; до вина, не знать женщин и не употреблять в пищу: мяса, – дядя согласился отпустить племянника в Лондон.

Но заупрямились старейшины касты бания. Шет – глава общины, находившийся в отдаленном родстве с Ганди, за отказ Мохандаса подчиниться запрету на выезд за границу вынес приговор об отлучении его от касты. Наказание было суровым. Отныне Мохандас лишился всякой поддержки своей касты. Но и это не могло повлиять на его решение, настолько сильным было желание поехать учиться в Лондон.

4 сентября 1888 г. Мохандас отплыл на пароходе из Бомбея в Англию. Прибыв в промозглый осенний Лондон, он появился на его улицах, одетый в белую фланелевую пару, которую специально приготовил для столь торжественного момента. Среди англичан, зябко кутавшихся в темные плащи, он казался «белой вороной» и, сознавая, что выглядит смешно, чувствовал себя неловко. Начались проблемы с жильем, с питанием, с привыканием к незнакомым ему английским традициям. «Все было чужое: народ, его обычаи и даже дома», – вспоминал впоследствии Ганди. Англия сразу же пришлась ему не по душе, но мысль о возвращении в Индию он гнал от себя прочь.

Постепенно Мохандас освоился с новым образом жизни. Он поступает в Лондонский университет и Школу права. Изучает английский, французский и латинский языки, юридические и естественные науки.

В то время в Лондоне находился Дадабхай Наороджи – один из основателей и первых руководителей партии Индийский национальный конгресс. Он был известен своими либеральными взглядами и большой ученостью. Критикуя крайности английских колониальных порядков в Индии, Наороджи выступал за предоставление самоуправления Индии в рамках Британской империи. Это ему принадлежат образные слова о том, что «британские правители, стоя на часах у парадной двери Индии, уверяют мир, что защищают ее от внешних пришельцев, а сами через заднюю дверь уносят то сокровище, которое сторожат у парадного входа».

Как и другие индийские студенты в Лондоне, Мохандас посещает лекции. Наороджи, читает издаваемый им журнал «Индия». Наороджи снискал себе имя патриарха Индии, и Мохандас, имевший к нему рекомендательное письмо, долго не решался вручить его этому выдающемуся человеку. Когда же он все-таки набрался мужества сделать это, Наороджи внимательно отнесся к нему и сказал: «Вы можете в любое время прийти ко мне за советом».

Ганди с интересом следит за организованными выступлениями рабочих в Англии. Такого в Индии ему еще не приходилось наблюдать. Его симпатии на стороне угнетенных. Когда Мохандас узнал, что кардинал Манинг оказал помощь бастующим докерам, он вместе со своим другом пришел на прием к кардиналу и выразил ему свое восхищение.

Веря в божественное начало мира, Мохандас-студент тем не менее стремится понять и суть атеизма. Он знакомится с атеистическими воззрениями руководителя английского общества «Свободомыслие», члена парламент Чарлза Брэдлоу. О нем он не без симпатии скажет: «Для атеистов, подобных Брэдлоу, истина занимала такое место, какое для других занимал бог». Ганди познакомился со знаменитой ирландкой Энни Безант, возмутителем спокойствия, оппозиционеркой английским властям, «филантропической героиней» лондонского Ист-энда – царства нищеты и человеческого унижения. Она и член общества «Свободомыслие», и, вместе с Бернардом Шоу, активистка Фабианского общества, и проповедница утопического социализма; но она же и теософ, правая рука известной русской дамы Елены Блаватской, основоположницы теософского «учения» о богопознании. Мохандас не мог знать тогда, что пройдут годы – и он встретит Энни Безант в Индии, куда она приедет в 1893 году, чтобы остаток жизни посвятить освободительной борьбе индийского народа (одно время она даже возглавит Индийский национальный конгресс).

Начинающий юрист Ганди оказался в Лондоне, когда в Англии была основана Независимая рабочая партия, когда вышел в свет «Капитал» Карла Маркса, Бернард Шоу опубликовал свои знаменитые «Фабианские очерки» с проповедью утопического социализма, Чарлз Дарвин потряс умы людей своими трудами о живой природе сенсационной работой «Происхождение человека и половой отбор».

Разумеется, дух времени не мог не оказать влияния на молодого человека, ищущего свое место в жизни. Но сознание юноши из далекой провинциально-княжеской Индии еще не было подготовлено для критического осмысления огромного потока новых идей, которыми была наводнена промышленная Англия конца XIX века. Тем не менее Мохандас уже в те годы интуитивно, больше сердцем, чем разумом, сумел почувствовать социальную несправедливость, порожденную промышленной революцией.

Особый интерес Ганди проявил к религиозной литературе. На него произвели сильное впечатление книга Эдвина Арнольда «Свет Азии» о жизни Будды и английские переводы индийских священных книг. Он с увлечением читает и «Новый завет». Нагорная проповедь Христа покоряет его воображение. Уже в те годы Мохандас проявляет склонность к религиозному реформаторству и мечтает о духовном сближении Востока и Запада. В зрелые годы, вспоминая о лондонском периоде жизни, Ганди скажет: «Мой неискушенный ум пытался объединить учение Гиты, «Свет Азии» и Нагорную проповедь...»

Мохандас, верный своему слову, строго соблюдает обет, данный матери, хотя сдержать его в условиях Лондона было далеко не просто, и не по внутренним мотивам, а в основном из-за насмешек окружавших его людей.

Желая больше походить на своих английских сверстников, он берет уроки музыки и танцев, но тщетно – эти занятия не для него. Зато он преуспел как член движения за вегетарианскую пищу. Его избирают секретарем вегетарианского общества, в журналах появляются его статьи по диететике. Спорт ему заменяют длительные пешие прогулки, привычку к которым он сохранит до глубокой старости.

В 1891 году, получив диплом барристера*, Мохандас Ганди вернулся в Индию. После непродолжительной и малоуспешной юридической практики на родине молодой адвокат принял предложение индийской торговой фирмы Дады Абдуллы вести ее дела в Южной Африке. Так Ганди оказался в Южной Африке, совсем не намереваясь оставаться здесь на годы; но судьба распорядилась иначе. Теперь он привез в Дурбан всю свою семью.

Созданный Ганди Индийский конгресс Наталя приобретал среди общины все больший вес. Индийские торговцы, считая Конгресс своей политической организацией, поддерживали его деньгами. Правда, правительство Наталя не очень считалось с Конгрессом и продолжало проводить твердую политику поощрения английского капитала путем законодательных ограничений, направленных на ослабление конкуренции со стороны «цветной» буржуазии. Обращение Ганди к имперскому министру колоний с просьбой защитить интересы индийских подданных короны, как и следовало ожидать, было оставлено в Лондоне без внимания.

Много сил отдает Ганди благотворительной работе, не получая за это никакого вознаграждения. Поэтому, чтобы содержать семью и покрывать скромные личные расходы, он открыл небольшую адвокатскую контору, занимаясь в основном третейским решением имущественных споров.

Житейских забот у Ганди хватает. В Южной Африке у него родились еще два сына. Власти, учитывая социальное положение и авторитет Ганди, могли бы сделать для него исключение и разрешить его детям посещать местную школу для европейцев, но Ганди не желает пользоваться особыми привилегиями и сам занимается нравственным и трудовым воспитанием своих детей. Тем более, что он считает официальную систему образования далеко не совершенной.

Не чуждаться простого физического труда – для него нравственный принцип поведения человека. Пример тому – его образ жизни. Он неплохо справляется с работой акушера и фармацевта, медбрата и прачки, печатника и ассенизатора, землекопа и плотника, пахаря и садовника.

Деятельная натура Ганди не давала ему покоя: то он приютит у себя в доме прокаженного и затем хлопочет об устройстве его дальнейшей жизни, то бесплатно подрядится работать в больнице, то днями хлопочет о каком-нибудь несчастном кули, то создает группу добровольцев для борьбы со вспышкой эпидемии чумы и, рискуя жизнью, сутками ухаживает за больными.

Его мучила мысль, почему индийцы – подданные той же британской короны, что и англичане – в отличие от них подвергаются унизительной расовой дискриминации и поставлены в оскорбляющие человеческое достоинство со