Хронология 3 page. Доехав в этот день наконец до места назначения, он услышал, что полк стоит под Вилле‑Котре

Доехав в этот день наконец до места назначения, он услышал, что полк стоит под Вилле‑Котре. Последний отрезок пути он преодолел на фургоне мясника. Арно с иронией описывает свое положение.

196.

Понедельник, 3 июня 1918 года

Рене Арно командует наступлением под Маслуа

Он внезапно очнулся ото сна. Вокруг него – деревья, а рядом – Робин, его лейтенант. “Они бомбят нас”. Повсюду взрываются немецкие 77‑миллиметровые снаряды. Короткий, резкий треск. Они с остатками роты спешно покидают рощицу, в которой провели ночь. Бегут к каким‑то домам, те метрах в ста от них. К счастью, многие вражеские снаряды не разорвались – так происходит теперь все чаще.

В подвале дома он находит командира батальона, обороняющего этот участок. Арно и его рота, собственно говоря, прибыли на смену роте из другого батальона, даже из другой дивизии. Однако ночью они заблудились и теперь не знают, куда им направляться. Их снова ждут оборонительные бои.

У него сложилось впечатление, что французская армия действует “до странности противоречиво, то как будто бы теряя контроль над ситуацией, то снова обретая его”. Налицо признаки кризиса. На дорогах можно было встретить солдат, “отбившихся от своих полков”, – обычно он слышал эту формулировку. Остро ощущалась нужда в пехоте, и конные соединения срочно преобразовывались в пехотинцев; простые солдаты едва скрывали свое злорадство, ведь известно, что кавалеристы[280]до сих пор пользовались всеми преимуществами жизни в тылу, преспокойно ожидая обещанного, но так и не осуществленного французского прорыва. Между тем потрясение и тревога последней недели постепенно улеглись. И теперь французская армия собирается с силами для контрнаступления. Но все равно где‑то глубоко живы панические настроения.

Арно объяснил майору в подвале, что они заблудились и поэтому он предоставляет свою роту в его распоряжение. За что майор его поблагодарил. Их разговор был прерван появлением упитанного фельдфебеля, скатившегося впопыхах по подвальной лестнице:

– Майор, немцы бросают в бой танки.

– Черт подери, – воскликнул майор. – Немедленно выступаем.

И быстрым движением, вряд ли геройским, скорее совершенно автоматическим, он схватил со стола портупею и револьвер, а потом вспомнил обо мне:

– Кстати, капитан, раз уж вы здесь, идем в контрнаступление!

– Да, но… в каком направлении, топ commandant?

– В контрнаступление, прямо вперед!

– Есть, командир!

Всего за пару минут рота Арно занимает позиции на двух линиях, с расстоянием в двадцать метров. И началось. Всю зиму он муштровал своих солдат. Далось ему это нелегко, ведь многие из них были уже в возрасте, боязливы, непривычны к муштре, и большую часть войны провели на непыльной службе где‑то в тылу, далеко от фронта, и, может, так и остались бы там, если бы не острая нехватка личного состава. Арно видит, что линии обороны в полном порядке, и остается доволен. Почти как на учениях.

Рота бросается вперед, прячется, выжидает, снова рывок, снова бросается на землю. После третьего подъема он видит, что двое солдат на левом фланге остаются лежать на земле. Они под обстрелом. “Ложись!” Все останавливаются. Арно всматривается в даль. Они лежат на вершине длинного склона и видят весь путь вниз, к реке. Врага не обнаружено. Нет, еще дальше, под деревом, он замечает кубическую форму немецкого танка. Но он стоит неподвижно. И Арно решает, что с них хватит:

Зеленый офицер, недавно оказавшийся на фронте, у которого голова забита теоретическими инструкциями, решил бы, наверное, продолжать наступление и бессмысленно положил бы большую часть своих солдат. Но к 1918 году мы уже набрались опыта на полях сражений, чтобы уметь вовремя остановиться. У американцев, которые атакуют совсем рядом, под Шато‑Тьери, понятное дело, нет этого опыта, и мы знаем, какие огромные потери они понесли за те недолгие месяцы, что воюют.

Арно передает командование ротой одному из своих аспирантов, ибо лейтенант Робен ранен в руку, и возвращается с донесением. Приказ выполнен.

Ближе к вечеру роту сменили, и она сможет теперь воссоединиться со своим полком.

Позже Арно получает новое задание. Он должен заменить командира батальона. Майор ранен в бою. Связной рассказывает ему: “Вот мешок дерьма! Чуть оцарапал руку и тут же драпанул. Из‑за такой хреновой раны я бы сыну не разрешил даже пропустить занятия в школе”.

197.

Воскресенье, 23 июня 1918 года

Оливу Кинг награждают в Салониках

Этот жаркий день принес сплошные разочарования. Кинг знает, что ее еще раз должны наградить: на этот раз – сербской золотой медалью за отличную службу. Церемония состоится около десяти утра. Рассчитав, что она успеет, если встанет в девять часов, она просидела за составлением рапорта до трех ночи. (Она прикладывала огромные усилия, чтобы открыть маркитантскую лавку для малооплачиваемых и порой полуголодных сербских шоферов, с которыми работала.) В шесть утра ее поднял с постели громкий стук в дверь. Маленькое личико появилось в окне и сообщило, что ее ждут в гараже. Она быстро приняла душ, чтобы взбодриться, и отправилась в путь.

Церемония, однако, началась все равно в десять. Полковник произнес пространную речь, отметив ее вклад в общее дело, после чего прикрепил к ее груди круглую, отливающую золотом медаль. Кинг увидела на столе маленькую коробочку и на какой‑то миг подумала, что ее ждет еще одна награда. Но нет: разочарование. Около половины двенадцатого ее ждало следующее разочарование. Арца, один из сербских шоферов, обещал ей помочь: нужно показать чертежи маркитантской лавки солдатам сербской инженерной части, которые будут ее строить. Опять нет. Он не явился в назначенное время. Проголодавшись, ведь она не успела позавтракать в этой утренней суматохе, Олива Кинг решила пойти пообедать. Снова не вышло. Женщина, убиравшаяся в ее хижине, явилась именно сегодня без предупреждения и затеяла уборку. Кинг вынуждена остаться дома. Может, во второй половине дня все наладится и даже придет почта: она надеется получить письмо от отца. Вновь разочарование.

Сплошные разочарования, и в большом, и в малом. Если не считать мелких боев, на фронте в Салониках по‑прежнему ничего не происходит. И это положение не изменится, тем более что 20 тысяч французских и британских солдат отправляются во Францию, чтобы отбить там новое немецкое наступление. (Поползли слухи о том, что болгары готовят наступление. Об этом рассказывали перебежчики.)

Олива Кинг измотана, недовольна и раздражительна. Она скучает по дому. За эти тридцать три месяца у нее ни разу не было выходных или отпуска. Но ее утомили не только однообразная жизнь в Салониках и серые будни. Она переживала еще одну любовную драму. Тоскуя по Иови, она прильнула к другому сербу, с которым вместе работала, к этому самому Арце. Их роман оказался серьезным, и он посватался к ней. Однако отец Оливы запретил ей выходить замуж за молодого серба. И она смирилась с его решением, – как оказалось, без особого огорчения.

В ней что‑то оборвалось. И когда она в своем прошлом письме, вопреки своим привычкам, внезапно прибегает к идеологическим пассажам, страстно начинает проповедовать геополитику и цели войны, остается предположить, что эта проповедь была адресована прежде всего ей самой. Этакая попытка заткнуть словами брешь в своей душе:

До сих пор миллионы людей не знают, почему Германия начала войну. Они забывают, что стране нужен выход к морю, и поэтому была захвачена Бельгия. Немцы хотели завладеть, кроме Бельгии, еще и Голландией, но Сербия нужна им для другого – чтобы объединиться с Турцией. Единственный способ спасти Британскую империю – это оказать поддержку югославам в их стремлении к единству и созданию сильного дружественного государства, которое стало бы преградой на пути прорыва немцев к востоку.

С наступлением вечера Олива Кинг сидит в своей маленькой деревянной хижине, открыв все окна и двери нараспашку. Душно и жарко. Прохладный ветерок, который дул последние два дня, вдруг стих. Она “грустит и от всего устала”. Капнув на ноги одеколона, она дует на них, чувствуя, как жидкость испаряется, оставив за собой мимолетный ласкающий холодок.

198.

Воскресенье, 30 июня 1918 года

Харви Кушинг обсуждает будущее в Париже

Снаружи – жаркий солнечный день. В стенах дома – мрачное настроение. Человек, беседующий с ними, заражает их своим пессимизмом. Его зовут Эдуар Эстонье, он 56‑летний писатель, прославившийся как раз накануне войны своими социально‑психологическими и морализаторскими романами. (Он принадлежал к поколению Марселя Пруста и упоминался иногда в одном ряду с Анатолем Франсом и Луи Бертраном)[281]. В доме пусто и тихо. Эстонье отослал свою семью из Парижа, подальше от почти ежедневных немецких ночных бомбежек и от дальнобойной пушки.

Даже Кушинга заботят авианалеты. Когда они с одним коллегой ехали сюда пару дней назад, их поездку на метро прервала воздушная тревога. Затем они с любопытством наблюдали за бомбежкой с балкона отеля “Континенталь”, выходящего на сад Тюильри: “Самолет ‘Гота’ – световая вспышка – гранатная картечь – то и дело взрывы и огненные языки пламени от бомбы – небольшой пожар – Париж, погруженный в черную темень”. Они шли через Вандомскую площадь, где тротуары были усыпаны битым стеклом, а на фасадах домов виднелись следы от осколков снарядов. Но не эти бомбежки, продолжавшиеся месяцами, так удручали Эстонье, хотя и они тоже влияли на его настроение. Нет, больше всего его угнетала общая ситуация на войне.

Примерно месяц назад началось новое немецкое наступление, третье по счету с конца марта, на этот раз – на северо‑востоке от Парижа. И снова немцы продемонстрировали, что могут прорвать оборону союзников где угодно. Сейчас они продвигались вперед гораздо быстрее, чем раньше. Около двух недель назад немцы остановились. Они стояли теперь всего в семидесяти – восьмидесяти километрах от Парижа. Все ждали, что они вскоре возобновят свое наступление. И их следующей целью станет французская столица.

Кушинга привел сюда с собой его коллега Каммингс[282], знакомый с Эстонье. Эти трое не могли наговориться, обсуждая тему войны. Эстонье был потрясен и удручен теми разрушениями, которым за последние месяцы подверглись многие крупные красивые города Франции: “Сперва Реймс, потом Амьен, теперь Суассон и скоро Париж”. Да, Эстонье уверен в том, что Париж скоро падет. И он убежден, что единственное, что им остается, так это последний героический бой: “Лучше уж сразиться с врагом и потерять 40 тысяч человек, чем потерять столько же при отступлении, как это было в последний раз”. Кушинг и Каммингс пытаются переубедить его. Необходимо любой ценой сохранить армию и продолжать сражаться. Нет, отвечал им Эстонье, взгляните на бельгийскую армию или на сербскую: они сохранились, но их государств больше не существуют. Франция тоже погибнет, но погибнет в бою до последнего солдата. C’est effroyable [283]. Оба американца продолжают искать контраргументы и находят еще один. Американская армия во Франции наращивает свое присутствие. Кушинг слышал, что сейчас в стране высадилось до 50 дивизий, это 750 тысяч человек. Разве с таким подкреплением нельзя будет остановить наступление немцев? А тот смертельный грипп, который начал распространяться во Фландрии, он ведь сильно ударил по вражеским армиям? Но было сложно приободрить отчаявшегося француза. Эстонье настроился на философский лад: в борьбе между законом и варварством в истории всегда побеждало варварство.

Загрустив от пессимистических пророчеств француза, Кушинг с коллегой вышли на летний солнцепек. Они находились в средоточии туристических маршрутов, между Эйфелевой башней, Триумфальной аркой и другими знаменитыми памятниками. До самого вечера они бродили по Парижу, желая увидеть как можно больше и сохранить все увиденное в своей памяти. У обоих было чувство, что они, возможно, видят все это в последний раз.

199.

Вторник, 16 июля 1918 года

Эдуард Мосли пишет сонет на горе под Бурсой

В нем словно боролись две личности. Или то был всего лишь обычный конфликт между разумом и чувствами.

Одна часть внутри него считала, что война достигла переломного момента. Похоже, немцы прекратили наступление во Франции, а их союзники (австрийцы, болгары и не в последнюю очередь турки) явно устали от войны. Сам Мосли считал, что у него все в порядке. Османский военный трибунал снял с него обвинения в попытке побега. Его выручило то, что он учился на юриста по международному праву, и то, что он умел в сложной ситуации агрессивно переходить в наступление на оппонента. И вот он снова среди пленных офицеров на курорте Бурса, где, пусть и под строгим наблюдением, мог ходить на рыбалку и смотреть футбол.

Но другая его часть тосковала и пребывала в мрачном отчаянии оттого, что лучшие годы жизни проходят в плену.

В этот день Мосли снова идет принимать лечебные ванны. Как обычно, его сопровождает вооруженная охрана. День выдался жаркий. Мосли чувствует себя больным и усталым. Они взбираются на одну из вершин, окружающих Бурсу. Вид оттуда изумительный, в особенности на высокую гору Кесис. Тут Мосли понимает, что не успеет принять ванну. И садится на обочине. Там он пишет сонет:

One day I sought a tree beside the road

Sad, dusty road, well known of captive feet –

My mind obedient but my heart with heat

Rebelled pulsating “gainst the captor”’s goad.

So my tired eyes closed on the “foreign field”

That reached around me to the starlight’s verge,

One brief respite from weary years to urge

Me to forget – and see some good concealed.

But skyward then scarred deep with ages long

I saw Olympus[284]and his shoulders strong

Rise o’er the patterned destinies of all the years

Marked with God’s finger by the will of Heaven –

Tracks men shall tread, with only Time for leaven –

That we might see with eyes keen after tears[285].

Размышляя впоследствии над своим лирическим излиянием, он признает, что “мгновения, подобные этому, очень редки”. И добавляет: “Все наше внимание поглощено поисками еды и денег, мы планируем, интригуем и прочее”[286].

200.

Пятница, 26 июля 1918 года

Мишель Корде заглядывается на женщин на улице в Париже

Утром Корде сидит в парижском поезде. По привычке он прислушивается к разговорам других пассажиров. Кто‑то говорит: “Мы наступаем на всех фронтах!” Французский лейтенант разворачивает сегодняшнюю газету перед американским военным (который с ним не знаком и даже не понимает по‑французски) и, показывая на жирные заголовки, говорит: “Отлично!”

Какого‑то гражданского просто распирает от радости за последние победы на фронте. В середине месяца немцы предприняли еще одно наступление, на этот раз на Марне, но оно было остановлено войсками союзников, которые перешли в яростное контрнаступление. И теперь враг отступил к этой знаменитой реке. Надежды немцев выиграть войну одним смертельным ударом не оправдались. Поражение стало очевидным для всех, даже для стратегов в гражданском, восседающих в своих креслах. В результате натиска немцы достигли успехов на союзнической линии фронта, весьма внушительных на карте, но уязвимых на практике. Корде слышал, как этот господин с энтузиазмом объяснял новые, неожиданные изменения на фронте разуверившемуся во всем капитану:

– Я же говорю вам, туда направляются восемьсот тысяч солдат.

– Вы в этом уверены? – недоверчиво спрашивает капитан.

– Восемьсот тысяч, обещаю вам. Ни солдатом меньше. Мы прищучим немцев.

И он, откинувшись назад, тычет пальцем в карту, опубликованную на первой полосе газеты, показывая, как будет происходить операция:

– Смотрите! Вот так… здесь… и там!

Капитана убеждают его доводы. Он говорит:

– Да они наголову разбиты! Как же им ненавистно их поражение! Представьте себя на их месте…

В тот же день Мишель Корде услышал рассказ об одной женщине, которая в начале войны оказалась в отчаянном положении в Лиле, за германской линией фронта, но потом ей удалось воссоединиться со своим мужем. Тот заметил, как она “расхваливала немецких офицеров за их галантное поведение”. Муж зарезал жену бритвой. Сейчас он оправдан.

Позже вечером Корде идет прогуляться с другом по улицам. Дует порывистый ветер. Его друг в прекрасном настроении, сегодня утром он получил хорошие новости с фронта от сына, прапорщика. И настроение его отнюдь не ухудшилось при виде прогуливавшихся женщин, которым ветер задирает юбки. Война изменила все, даже женскую моду. Из соображений практичности и отчасти идеологии за эти годы цвета стали более приглушенными, материал – проще, фасоны – удобнее, более подходящие для работы и активной жизни. Все постоянно менялось, внешне и внутренне. Исчезло довоенное многослойное, богато украшенное белье, его сменили более скромные, безыскусные модели; почти фанатическая приверженность к изгибам, это наследие девятнадцатого века, с его жесткими корсетами, вышла из моды. Линии становятся все более прямыми. И никогда прежде юбки не были такими короткими; никогда они не шились из такого легкого, тонкого материала. Дамы на улице пытаются удержать свои юбки, чтобы налетающий ветер не поднимал их. Впереди Корде и его друга шла молодая женщина. Очередной резкий порыв, и юбка на ней поднимается до самого пояса. Друг доволен – он улыбается.

201.

Летний день 1918 года

Паоло Монелли о жизни за колючей проволокой в Харте

Дважды он пытался бежать: первый раз – буквально через десять дней после того, как оказался в Зальцбургском замке. И оба раза его ловили и возвращали обратно.

Некоторые пленные приспособились к обстановке, твердо надеясь дождаться конца войны. Но Монелли просто изнемогал от мелочей жизни в плену, погрузившись в черную меланхолию. Он чувствовал себя запертым в вечном, неизменном, ненавистном настоящем. Монелли двадцать шесть лет, и ему казалось, что его юность погибла. Может, так оно и есть? Он предается праздным мечтаниям, воспоминаниям, тоскует, вызывая в памяти картины довоенной, мирной жизни, повседневности, немыслимые сейчас, просто невероятные, что‑нибудь вроде того, каково идти по тротуару в начищенных до блеска ботинках или выпить чашечку кофе в кофейне со знакомой девушкой. Он много думает о женщинах. Степень сексуальной фрустрации среди военнопленных высока. Еда скверная и скудная. Они все время балансируют на грани голода[287].

Сейчас он находится в Харте. Это его третий лагерь. Пленные живут в длинных бараках, душных, кишащих мухами в жаркие солнечные дни. За проволочным ограждением настоящая сельская идиллия, пахнет свежескошенным сеном, а где‑то там, за сине‑зеленой горной цепью на горизонте, находится Италия. Монелли пишет:

Сегодняшний день похож на вчерашний. Никакой разницы. Что сегодня, что вчера, что завтра. Утренняя перекличка в мрачных спальных помещениях, вечерняя инспекция – проверяют, потушен ли свет. В промежутке между этой бессмыслицей, когда перестаешь думать о будущем, потому что уже не смеешь этого делать, протекает жизнь, однообразная, застывшая вокруг каких‑то навязчивых, печальных воспоминаний.

Топот ног по бесконечным коридорам бараков, куда свет проникает через оконце на крыше, где тебя иногда охватывает ужас при мысли о том, что все мы словно уже мертвы и погребены, что мы всего лишь беспокойные тени, покинувшие свои могилы ради того, чтобы пройтись и поболтать с другими покойниками. Ненависть к своим товарищам по бараку, которых австрийцы навязывают тебе в задушевные друзья, запах человеческих тел, чудовищная вонь от пятисот людей, запертых внутри, голодная, эгоистичная стая, двадцатилетние юноши, осужденные на бездействие и онанизм. Не думаю, что я лучше других, даже если я иногда роняю в беседе крупицы мудрости, даже если разговор с друзьями о былых сражениях еще способен порадовать меня и утешить на фоне всех унижений.

Я тоже научился играть в шахматы; бывает, я тоже прижимаюсь к решетке проволочного ограждения, желая увидеть проходящих мимо женщин; я тоже нехотя отдаю свой килограмм риса для общего обеда, будто это мой обязательный вклад. И кто знает, не дойду ли я до того, чтобы попросить у своего товарища книжку с порнографическими картинками.

202.

Воскресенье, 28 июля 1918 года

Эльфрида Кур работает в детской больнице в Шнайдемюле

Они делают все, что в их силах. Когда у детей нет молока, им дают вареный рис, или овсяную кашу, или просто чай. А когда не хватает пеленок, что иногда тоже случается, используются бумажные. Но они хуже. Бумага прилипает к кожице малыша, и ему больно.

Всюду сплошь эрзац. Ненастоящий кофе, поддельный алюминий, имитация резины, бумажный бандаж, деревянные пуговицы. Размах изобретательности поражает воображение, а конечные результаты весьма скромны: ткань сделана из крапивных волокон и целлюлозы, хлеб – из зерна, смешанного с картофелем, бобами, горохом, гречихой, конским каштаном (такой хлеб съедобен только несколько дней после выпечки), какао – из обжаренного гороха и ржи, с химическими вкусовыми добавками, мясо – из прессованного риса, вываренного в бараньем сале (для вящей убедительности в него добавлена фальшивая деревянная кость), табак – из сушеных корешков и картофельных очистков, подметки ботинок – деревянные. Существует 837 признанных заменителей мяса для производства колбас, 511 зарегистрированных заменителей кофе. Никелевые монеты сменились железными, железо сковородок сменилось листовым железом, медные покрытия на крышах сменились жестяными, жизнь 1914 года сменилась жизнью 1918‑го, где все стало более тонким, более пустотелым, более хилым. Ersatz: поддельные товары в поддельном мире.

Эльфрида Кур работает в детской больнице в Шнайдемюле. Ей потребовалось время, чтобы привыкнуть к этой работе, подавить чувство отвращения при виде крови, гноя, пролежней, голов, покрытых струпьями. Почти все дети без исключения страдали от недоедания или приобрели заболевание, так или иначе связанное с недоеданием. (Недоедание было следствием отчасти успешной британской блокады Германии, а отчасти того, что сельское хозяйство Германии и ее транспортная система были подорваны невероятным напряжением военных лет: там, где была еда, не было поездов, чтобы доставить ее, куда надо.) Эти дети оказались, по сути, такими же жертвами войны, как и те, кто погиб на фронте. Или дети, которые вместе с “Лузитанией” пошли ко дну. За последние годы детская смертность в Германии удвоилась[288].

Многие младенцы были оставлены в больнице матерями, юными легкомысленными солдатскими женами.

Эльфрида пишет:

О, эти малыши! Кожа да кости. Крохотные голодающие тельца. А их огромные глаза! Когда они начинают плакать, слышится лишь слабый писк. Один малыш, мальчик, наверное, скоро умрет. Личико у него как у иссохшей мумии; врач делает ему инъекции поваренной соли. Когда я склоняюсь над его кроваткой, малыш смотрит на меня большими глазами, будто это старый, умудренный опытом человек; а ему‑то всего шесть месяцев от роду. В его глазах застыл вопрос, или, скорее, укор.

Когда появлялась возможность, она приносила малышу украденные ею настоящие пеленки, чтобы он не мучился с бумажными.

Эльфрида встает в шесть часов утра, начинает работу с семи и заканчивает в шесть вечера. Ее брата Вилли призвали рядовым в авиацию. Пока он все еще проходит обучение. Встретив его после призыва, она решила, что он ужасно выглядит в своей военной форме, с этим нелепым лакированным головным убором; но хуже всего было видеть, как он стоит навытяжку, застыв, с неподвижным взглядом, руки по швам, глядя куда‑то вдаль. Почти как тогда, когда она играла в лейтенанта фон Йелленика, только теперь по‑настоящему, гораздо лучше – и вместе с тем хуже, гораздо хуже. Последний раз Эльфрида встречалась с Вилли две недели назад, в день его рождения. Тогда он дважды повторил ей: “Все трещит по швам”[289].

203.

Вторник, 6 августа 1918 года

Пал Келемен встречает американских военнопленных в Арлоне

Он комфортно устроился, заняв часть двухэтажного дома, у него собственная спальня, гостиная и отдельный вход. Что‑то вроде квартиры, сдаваемой внаем. Но кто поедет в отпуск в эту часть Бельгии? Сделав символический жест, в духе сотрудничества и благодарности[290], австро‑венгерская армия послала на Западный фронт четыре дивизии, а также некоторое количество своих знаменитых 30,5‑сантиметровых мортир. В одной из дивизий служит Пал Келемен. Поездка на поезде из Фриулии в Австрию (“города, культура, женщины, и везде – тысячи признаков усталости от войны”) через пустые, наводящие ужас поля сражений у Изонцо заняла восемь дней, они проехали через Германию (его потряс разбомбленный, охваченный паникой Мец), мимо Люксембурга, через бельгийскую границу, и в маленький город Арлон. Когда поезд подъезжал к вокзалу, городок накрыло артиллерийским огнем. Он не на шутку испугался.

Арлон оккупирован уже четыре года. Немецкие власти делали все, что могли, чтобы наладить здесь нормальную жизнь, но тщетно. Магазины, рестораны и гостиницы, разумеется, были открыты, как раньше, но любому бросалось в глаза, что условия здесь далеки от нормальных, причем сейчас речь не о падающих на город бомбах, снарядах из дальнобойных пушек, уничтожающих без разбору и немцев, и бельгийцев. Во‑первых, ровно в восемь часов вечера город будто вымирал. Комендантский час соблюдался с истинно прусской пунктуальностью, тщательно следили за светомаскировкой; это было так чуждо австрийской беспечности, столь милой и безалаберной. Нет, здесь царила железная дисциплина. Во‑вторых, в городе почти не осталось мужчин, за исключением древних стариков или совсем мальчишек, а также русских военнопленных, которых использовали как рабочую силу. Все мужчины были либо в бельгийской армии, либо их отправили в Германию или куда‑либо еще на принудительные работы. Немцы стремились выжать из этого и других оккупированных ими районов максимальную экономическую выгоду. Кругом в городе одни женщины.

Это наверняка устраивало Келемена, с его слабостью к женскому полу, но он быстро понял, что его и бельгийцев разделяет непроходимая стена. Жители городка не проявляли ни малейшего уважения к оккупантам, даже избегали смотреть на них. Если же кого‑то из бельгийцев начинали расспрашивать или просить о чем‑либо, он притворялся, что ничего не понимает, взглядом и жестами демонстрируя полное презрение и упрямство. Келемен заискивающе пытался объяснить хозяйке дома, где он жил, что он венгр, а не немец и что венгры множество раз в своей истории воевали против немцев. Но женщина сделала вид, что… не понимает его. В Арлоне он уже успел обратить внимание на “очаровательную молодую девушку” и, увидев ее у открытого окна пару дней назад, сразу же подъехал к ней верхом на лошади и завязал разговор по‑французски. Но едва он начал с ней любезничать, как тут же появилась пожилая дама и увлекла девушку от окна. Оказалось, что та – дочь городского полицмейстера, которого немцы арестовали.

Четвертое, начиная с марта, немецкое наступление выпало на середину прошлого месяца, в этот раз – на Марне, но развивалось оно по прежнему сценарию: сперва значительные, быстрые успехи, серьезные потери союзных армий (немецкая пропаганда прибегала к жирным заголовкам в газетах, к торжествующему звону церковных колоколов); затем темпы наступления замедлялись по причине недостатка снабжения и растущего сопротивления противника, успевающего подтянуть свои резервы. Теперь все заметнее становился вклад американских соединений. Конечно, эти новички сражались с бесшабашностью, граничившей с глупостью, особенно в свете последних теорий о военной тактике, и несли большие потери, причем совершенно бессмысленные. Но их чистая масса склоняла чашу весов, особенно если учесть, что немцы планировали одержать победу, прежде чем американцы вступят в игру. Три дня тому назад немецкие войска отступили к прежним рубежам.

Таким образом, Арлон находился недалеко от того участка фронта, где шло последнее наступление: австро‑венгерские части должны были послужить немцам подкреплением. В этот день Келемен впервые увидел небольшую группу американских военнопленных. Встреча с ними несколько деморализовала его. Он записывает в своем дневнике:

Их отличное физическое состояние, превосходное качество военной формы, толстая кожа их ботинок, портупеи и прочего, их уверенный взгляд, несмотря на то, что они попали в плен, – только глядя на них, я понял, как четыре года войны до неузнаваемости изменили наших солдат.

♦

В этот же день Харви Кушинг записывает в своем дневнике: