Глава 2. Над тайной пшеничного зерна

В любой момент своей жизни человеческая личность ужасно сложна, ужасно беспредельна. В этом и опасность быть человеком, в этом и горечь. Человек — горькая тайна, необычайно горькая; кто не верит, пусть проверит и убедится. Многих тайна эта горькая отравила, многих до сумасшествия и самоубийства довела, многих в неизлечимых богоборцев превратила. Она и Достоевского травила, да не отравила; она и Достоевского до самоубийства доводила, да не убила; она и Достоевского в невиданного богоборца превратила, но не осатанила. Жестоко мучимый ею, Достоевский всеми возможными способами пытался через своих антигероев ее подсластить; он применял все человеческие средства, но после каждого из них горькая тайна становилась еще горче, еще ужаснее. Когда все человеческие средства оказались недейственными, когда все человеческое потерпело поражение, Достоевский был вынужден оставить человека и человеко–бога, а искать Богочеловека. Искал он Его всюду, а нашел в Православии. И к великой, величайшей радости своей он открыл, что в Пресветлой Личности Богочеловека Христа горькая тайна человека становится сладкой и благой. Это радостное открытие свое Достоевский воплотил в христоустремленных и христоликих своих героях. Все они переживают тайну человека как сладкую тайну, как благую весть. Все они одно показывают и одно доказывают: человек — сладкая тайна Божия. Они это показывают и доказывают не теоретически, не рационалистически, не схоластически, а опытно, экспериментально, жизненно; они — необычайно живые личности, полные христоликого содержания и христоликой энергии деятельности. Рассмотрите до дна их души, их умы, их сердца, их дела — всюду найдете как творческую силу Лик Христов. Их христоликость является очевидным и неопровержимым фактом. Но как они пришли к этой христоликости? Как стали христоликими? Как вобрали в себя Лик Христов и сделали Его обликом и содержанием своей личности? Как формировали себя по Образу Христову?

Чтобы ответить на эти вопросы, не искажая Достоевского, необходимо подвергнуть психологическому анализу его христоликих героев, найти элементы, которые их составляют, и законы, которые ими управляют. Эти личности весьма сложны и не подлежат никакому рационалистическому анализу, ибо души их вытканы из христоликих добродетелей — веры, молитвы, смиренности, кротости, любви, надежды, доброты, милостивости, праведности и др. Прежде чем стать составной частью самой души, каждая из этих добродетелей вызывает в душе весьма сложный психический процесс и подвиг; вся личность человеческая участвует в этом подвиге; с великим и постоянным напряжением и трудом она постепенно усваивает каждую из христоликих добродетелей, пока они наконец не станут органической частью ее сущности. Вся жизнь личности входит в христоустремленный подвиг, и личность находится в непрестанном самоусовершенствовании по Образу Христа [279] и постепенно становится христоликой. Прекрасные христоликие личности православных подвижников и святых создавали себя таким способом. Многовековым опытом своим они создали особую опытную науку, науку о духовной самодисциплине, о самоусовершенствовании, науку о нравственном перерождении человека. Центр этой науки — Образ Христов: к Нему движение через многочисленные христоустремленные подвиги; вся человеческая личность непрестанно тяготеет к Нему, стремится к Нему, пока наконец не соединится с Ним и не достигнет своего абсолютного смысла, окончательной полноты и блаженства.

Достоевский, переживший крах всех чисто человеческих, западноевропейских средств для решения проблем личности, уясняет, что только эта опытная православная наука предоставляет средства для ее правильного решения и для развития личности до полного и абсолютного совершенства. Он говорит: «Все тайны, как привести себя к совершенству и братству, даны в Православии и в его дисциплине — самосовершенствовании» [280].

Он утверждает, что Христос и самосовершенствование — основа всему, что личное самосовершенствование является не только началом [281] всего, но и продолжением всего, и исходом [282]. Это путь Христа и Православия, путь древней Христианской Церкви [283]. В Православии всё сводится к личному самосовершенствованию: все нравственные идеи и идеалы, все социальные идеи и идеалы основываются на идее личного абсолютного самосовершенствования [284]. Эта идея нравственного самосовершенствования исходит из мистических идей, из убеждения, что человек вечен, что он таинственно связан с иными мирами и с вечностью [285]. Путем непрестанного самосовершенствования и возрастания к Пресветлому и вечному Образу Христову люди из себя создавали бого–людей, из грешников — святых. Святые прошли этот путь, чтобы и мы им пошли. «Святые светят и всем нам путь освещают» [286], — говорит Достоевский. Они — «положительные характеры несказанной красоты и силы» [287]. Они идеал для всех; они вожди, и нужно, чтобы мы ведомы были ими, как блудные сыновья [288]. Для Достоевского святой — самый положительный и самый лучший тип человека, самое дивное и самое полное выражение всего, что называется человеком. Поэтому Достоевский еще с юных лет изучает психологию святых, знакомится с тайнами ее и усердно исследует все наитончайшие законы ее. Ему свойственны величайшее молитвенное восхищение и любовь к св. Тихону Задонскому, русскому святому восемнадцатого века. Св. Тихон для него — «положительный русский тип, который русская литература ищет» [289]. Описать св. Тихона, сделать его литературным типом, положительным типом русской литературы, для Достоевского становится заветным идеалом. В 1870 году он планирует «Братьев Карамазовых» и пишет Майкову: «Авось выведу величавую положительную святую фигуру… Я ничего не создам [290], я только выставлю действительно Тихона, которого я принял в свое сердце давно с восторгом. Я сочту, если удастся, это для себя уже важным подвигом» [291].

Чтобы как можно успешнее осуществить свою заветную мысль, Достоевский посещает русские монастыри [292], наведывает и изучает современных ему подвижников, духовных старцев, встречается с известным Оптинским старцем Амвросием. И ему удается в образе старца Зосимы представить нам настоящего святого, тип христоликого православного святого необычайной красоты и притягательности. Он очень напоминает св. Тихона и старца Амвросия, который вместе с другим Оптинским старцем, Макарием, послужил Достоевскому живым прототипом для образа старца Зосимы [293].

Несомненно, старец Зосима — положительный образ Достоевского, в котором он представляет православное решение проблемы личности. Для него старец Зосима — святой, и как таковой «имеет истину, является хранителем истины Божией». «…Он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит, наконец, правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, а будут все как дети Божии, и наступит настоящее Царство Христово» [294]. Святой, духовный старец знает, что есть в человеке, знает тайну человека, опытно знает тайну возрождения каждой человеческой личности. Объясняя роль духовных старцев в Православной Церкви, Достоевский задает вопрос: «Что же такое старец?» и отвечает: «Старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно, в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог, наконец, достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней.<…>Это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию…» [295].

Любимый герой Достоевского, двадцатилетний христоустремленный Алеша, очарованный христоликой личностью старца Зосимы, оставляет все, уходит к нему в монастырь и там находит идеальный выход для своей юной и нежной души, которая рвалась из мрака мирской злобы к свету любви [296]. Он живет в самой келии старца Зосимы, воспитывается у него, проходя подвиг абсолютного послушания. Старец Зосима постепенно преображает его личность, формирует ее по Образу Христову, наполняет ее христообразными добродетелями и с помощью их взращивает и развивает богообразную сущность Алешиной души. Тайна старца Зосимы в Образе Христовом. С помощью Его он открывает в душе каждого человека то, что христолюбиво и богообразно, что бессмертно и вечно, и на этом основывает перерождение человека. Сущность человеческой личности заключается в богообразном бессмертии души; соединить это бессмертие с бессмертным Богом — смысл и цель человеческой личности на земле. Это достигается христоустремленными подвигами, из которых первый — вера.

С веры начинается настоящая жизнь человеческой личности, жизнь бессмертной богообразной души. Вера вызывает полный переворот в сфере личности, полное изменение содержания и установок ее: человек отвергает все человеческое и смертное, что прежде считал смыслом и целью своей жизни, и Бессмертный, Богочеловеческий Лик Христов принимает как смысл и цель своей личности. Вера является весьма трудным подвигом, но, по Достоевскому — т. е. согласно православному пониманию, вера является ясно определенным христоустремленным подвигом, который всю человеческую личность приводит в движение, направляет к Лику Христа и побуждает безоговорочно ввериться Ему и полностью соединиться с Ним. В таком понимании веры Достоевский необычайно определенен и решителен. Это подтверждает и доказывает его схема веры. «Схема веры:«Православие заключает в себе Образ Иисуса Христа»» [297]. Следовательно, верить православно, быть православным — значит переживать Православие, то есть Образ Иисуса Христа как содержание, смысл и цель своей личности. В этом и состоит вся вера, одна только способная дать богочеловеческий смысл человеческой личности и всей твари. Либо такая вера в Образ Богочеловека Христа, либо всё нужно сжечь, потому что без Него всё до отчаяния бессмысленно и трагично. К такой категоричной дилемме пришел Достоевский, мученически борясь за смысл и цель жизни [298].

Православным подвигом веры человек воскрешает себя из гроба эгоизма: эгоцентризм своего разума, эгоцентризм своей воли и сердца он побеждает христоцентризмом подвига веры. Разум есть то, что нужно преодолеть; разум человеческий такой, какой он есть, ограничен, грешен, эгоистичен, надменен. Его нужно преодолеть и покорить Разуму чистому, безгрешному, безграничному, вечному — Разуму богочеловеческому, Христовому. Это первое требование православного подвига веры [299]. По убеждению Достоевского, самым главным является не наличие разума, познания, науки, а наличие веры в Богочеловека Христа и в загробную жизнь [300]. Безверие потому и свойственно человеку, что он ставит разум превыше всего, но поскольку разум свойственен только человеческому организму, то он не может и не будет понимать жизнь в некоей иной форме, то есть жизнь после смерти, и потому не верит, что это — жизнь высшая. С другой стороны, человеку уже от природы свойственно чувство сомнения и ущербности, ибо человеческий разум устроен так, что он постоянно не верит в себя, не удовлетворяется собой и потому склонен свое существование считать недостаточным. Отсюда возникает стремление к вере (Drang zum Glauben) в жизнь по ту сторону гроба. Очевидно, что человек является переходным существом, и его существование на земле, несомненно, — это процесс, непрерывное существование куколки, которая превращается в бабочку [301].

Человек — переходное существо, но он становится преходящим существом, если подвигом веры не пробьет кокон своего эгоизма и не соединится с Существом Непреходящим и Вечным. Иными словами, человек — это зерно, которое лишь тогда много плода принесет, когда умрет. Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода [302]. Тайна человека подобна тайне пшеничного зерна: если человек заключит себя в оболочку исключительного самолюбия и затворится в ней, то останется один, останется отделенным и одиноким, засохнет и погибнет; если же подвигом веры зерно существа своего посеет во Христе и умрет во Христе, тогда оживет и много плода принесет. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную [303]. — Так объясняет тайну человеческого существа Христос, так объясняет ее и Достоевский. Весь его роман «Братья Карамазовы» есть не что иное, как пророчески прозорливое объяснение приведенных выше слов Христа из двадцать четвертого стиха двенадцатой главы Евангелия от Иоанна. Потому он эти слова и поставил эпиграфом к названному своему роману. В них ключ к тому, как объясняет Достоевский тайну человеческого существа.

В подвиге веры умирает весь человек, чтобы во Христе ожить к вечной жизни. Человек умирает, чтобы ожить — такова антиномия веры. В подвиге веры умирает и разум, но умирает, чтобы, уже перерожденным и преобразованным верой, получить свой бессмертный, свой вечный смысл во Христе. Первое требование веры: не верь, человек, разуму своему; ненавидь разум свой, душу свою, ненавидь самого себя, ибо пока не возненавидишь себя, не возлюбишь Христа [304].

И человек, возненавидев себя, свою душу, свой разум, в крайнем отчаянии кричит всем своим существом: Credo, quia absurdum est. Ничего, ничего не хочу своего, — не хочу даже рассудка. Ты Один, — Ты только. Die animae meae: salus tua Ego sum! Впрочем, не моя, но Твоя воля да будет. Троице Единице, помилуй мя!.. Верю вопреки стонам рассудка, верю именно потому, что в самой враждебности рассудка к вере моей усматриваю залог чего‑то нового, чего‑то неслыханного и высшего. Я не спущусь в низины рассудка, какими бы страхами он ни запугивал меня. Я видел уже, что, оставаясь при рассудке, я гибну в сомнениях [εποχή], я хочу быть теперь безрассудным…

Затем, поднявшись на новую ступень, обеспечив себе невозможность соскользнуть в рассудочную плоскость, я говорю себе: теперь я верю и надеюсь понять то, во что я верю. Теперь бесконечное и вечное я не превращу в конечное и временное… Теперь я вижу, что вера моя есть источник высшего разумения и что в ней рассудок получает себе глубину. И, отдыхая от пережитой трудности, я спокойно повторяю за Ансельмом Кентерберийским: «Credo ut intelligam…» Теперь я знаю, потому что верю…

И, сказав, я перехожу на третью ступень. Я уразумеваю веру свою. Я вижу, что она есть поклонение «Ведомому Богу», что я не только верю, но и знаю. Границы знания и веры сливаются. Тают и текут рассудочные перегородки; весь рассудок претворяется в новую сущность. И я радостный взываю: «Intelligo ut credam!» Слава Богу за все! Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же — лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан [305][306].

Православным подвигом веры человек всю личность отдает Христу; пред Пресветлый Ликом Его смиряет гордый ум свой и волю и сердце; жгуче чувствует нищенство духа своего пред безмерным богатством Духа Христова; освобождает себя от тиранства вещей; богоборческую и человекоборческую гордыню свою искореняет христоликой смиренностью. В таком подвиге смиренной веры Достоевский видел русское решение «проклятой проблемы» личности, поэтому в своей «Пушкинской речи» по–апостольски пламенно призывал русскую интеллигенцию к такому подвигу: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве…. Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем гденибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его» [307].

Подвиг веры имеет два момента: отрицательный и положительный. Отрицательный состоит в отрицании себя, души своей и в распятии себя на Кресте Христовом; положительный состоит в нахождении себя во Христе и в воскрешении богообразной души своей Христом. Кто хочет идти за Мною, отвертись себя и возьми крест свой и следуй за Мною [308]. Пусть отвергается себя — своего «я», своего разума, своей воли, своей души; и возьмет крест свой — пусть распнет свое «я», свой разум, свою волю, свою душу, все существо свое. Христолюбивые герои Достоевского ведут жизнь, полную непрерывного самоотрицания и самораспинания. Они идут за Христом безоговорочно, безо всяких условий, с непрестанным чувством смирения. Как только, задумавшись серьезно, Алеша пришел к убеждению, что Бог и бессмертие существуют, он тотчас же сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю». Он счел даже странным и невозможным жить по–прежнему. «Сказано:«Раздай все и иди за Мной, если хочешь быть совершен». Алеша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо «всего» два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне» [309]. Старец Зосима является воплощением православного безоговорочного следования за Христом. И ночи его, и дни наполнены христоустремленными подвигами. Очарованный и ведомый прекрасным Образом Христовым, он, подобно солнцу, светло и тихо проходит таинство жизни своей. Князь Мышкин до высшей степени довел свою безграничную веру в чудесную Личность Богочеловека, довел ее до экстаза, до юродивости, до полного самозабытья. Душа Макара полностью отдана христоустремленному подвигу веры; она денно и нощно бодрствует и всегда готова для безграничного обожания прекрасного Образа Христова. Всем существом своим христоустремленные герои Достоевского веруют во Христа и идут за Ним. Они знают: Христос ищет всего человека, а не часть только его, не кусок его. Вера в частях, вера условная — это не вера. Если царство человеческой личности разделяется, то пропадает [310]. Для Христа и Православия «золотая середина» невозможна. «Золотая середина — нечто подлое, безликое» [311], поэтому такое отношение человека ко Христу невозможно. Человек истинно верует во Христа лишь тогда, когда неразделенной личностью следует за Ним, неразделенным сердцем, умом и волей, если идет за Ним, несмотря на все громкие протесты богоборческого и бунтарского ума. Только такая вера спасает человека от сомнения и отчаяния. Атак называемая «разумная», «рациональная» вера, то есть вера «по доказательству разума», вера по толстовской формуле: «Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое состояние представлялось мне как необходимость разума…» [312], такая вера — окаменелая, страшная каменная опухоль на сердце, которая не дает сердцу подойти к Богу, такая вера — бунт против Бога, чудовищное порождение людского эгоизма, который хочет и Бога подчинить себе. Есть много видов безбожия, но самый плохой из них — так называемая «разумная», «рациональная» вера. Она самая плохая, ибо кроме того, что она не признает сам предмет веры (то, что невидимо — Евр. 11: 1), она к тому же и двулична: признает Бога с тем, чтобы не признать саму Его суть — «невидимость», то есть то, что над–разумно. Что такое «разумная вера»? «Разумная вера» — гадость и смрад пред Богом. Ты не сможешь веровать, пока не отречешься от себя, от своего закона. А «разумная вера» как раз и не желает отрекаться от эгоизма, а еще утверждает, что знает истину! Но, не отрекшись от себя, она может иметь в себе — только себя. Истина познается только с помощью самой себя, никак не иначе. Чтобы мы могли познать истину, надо нам ее иметь, а для этого необходимо перестать быть тем, что мы из себя представляем и причаститься только истиной. «Разумная вера» — начало диавольской гордыни, желание не принять в себя Бога, а выдать себя за Бога, — самозванство и самодовольство» [313].

Правоолавным подвигом веры Достоевский победил эгоцентричный эвклидовский ум, победил отчаяние и скепсис своих антигероев, и усмирил себя, усмирил свой буйный и бунтарский ум перед таинственным Образом Богочеловека. Ибо первый признак веры — это смирение перед страшной тайной Божией и перед не менее страшной тайной этого мира. Вера и смирение — близнецы: они вместе зачинаются, вместе растут, вместе живут, а если умирают, то вместе умирают. Подвигом веры человек переносит личность свою из временной трехмерной жизни по человеку, которая вся пропитана смертностью, в надвременную, надпространственную и надразумную реальность, которая вся пропитана бессмертием и бесконечностью. Перед неизведанной бесконечностью он весь исполняется смирением и страхом и болезненно чувствует, что ни ум его, ни воля, ни дух его не могут вести его по бесконечным пространствам новой реальности. Однако по какойто таинственной необходимости вера и смирение приводят в результате к молитве, всё существо человеческое погружают в молитву. И человек весь предается молитве, чтобы она вела его через таинства бессмертной реальности. Молитва управляет им. Его мелкий дух, несомый молитвой, начинает чувствовать реальность вечной истины. Он верует молитвой и молится верой. Молитва становится для него оком, взгляд которого проникает в глубины вечности и в тайник его существа. Молитва ведет ум его, сердце и волю его через страшно сложную тайну Вечности. Он всем существом своим чувствует, что молитва — зрение ума, зрение сердца, зрение воли его, с помощью которого он может видеть и познавать то, что прежде никогда и не видел, и не предчувствовал. В Православии молитва является водителем, учителем и воспитателем. Своим православным молитвенным сердцем Достоевский это почувствовал и узнал. «Юноша, не забывай молитвы, — советует его герой, старец Зосима. — Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которой ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя, и поймешь, что молитва есть воспитание» [314].

Молитва есть воспитание — это мысль, которой Достоевский выражает сущность православной педагогики. Молитва есть метод православного воспитания, ею воспитывает и созидает свою душу каждая православная христоустремленная личность. Молитва образует новые чувства; новые чувства развиваются в новые мысли. Непрестанная молитвенность создает непрестанно новые чувства, новые мысли, которые открывают новую жизнь, молитвенную жизнь. Иными словами: молитвой создаются православное богословие и православная философия, ибо молитва — главная творческая сила, которая срздает православное, то есть молитвенное, богопознание и православную, то есть молитвенную, философию. Молитва есть воспитание, следовательно, «дом молитвы» есть дом воспитания. По убеждению Достоевского, истинное воспитание и просвещение дается в храмах [315]. Сущность христианства повита молитвами. Поэтому настоящий христианский характер может быть создан через непрестанное формирование себя молитвой. Поэтому христоустремленные герои Достоевского воспитываются молитвой и душу свою созидают ею. Молитва — атмосфера их: они молитвенно настроены и по отношению к Богу, и по отношению к людям. Каждого человека они встречают молитвой, каждого человека и каждое творение. Молитвой смиряют себя до червя, до ничтожества, до невероятного самоумаления. Грешнее всех людей на земле считает себя старец Зосима и собратьям советует молиться: «Господи, ибо и сам мерзок если» паче всех н вся» [316].

Такое ощущение и осознание греховности разрастается до ощущения и осознания своей личной всегрешности: таинственно и чудесно я присутствую во грехе каждого грешника, участвую во всех прошлых, нынешних и будущих ipexax человечества и твари; я лично ответственен за каждый грех, за каждое зло. Такое ощущение и осознание личной всегрешности и всеответственности необходимо каждой личности, каждому христианину, а не только подвижникам и монахам. «…Отцы, — учил старец Зосима братию в монастыре, —<…>не святей же мы мирских за то, что сюда пришли и в сих стенах затворились, а, напротив, всякий, сюда пришедший, уже тем самым, что пришел сюда, познал про себя, что он хуже всех мирских и всех и вся на земле… И чем долее потом будет жить инок в стенах своих, тем чувствительнее должен и сознавать сие. Ибо в противном случае незачем ему было и приходить сюда. Когда же познает, что не только он хуже всех мирских, но и пред всеми людьми за всех и за вся виноват, за все грехи людские, мировые и единоличные, то тогда лишь цель нашего единения достигается. Ибо знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле» [317].

Человек, чтобы иметь право называться человеком, должен грех всех людей сочувствовать, сопереживать — чужие грехи чувствовать как свои лично. Ибо только так человек может усмириться смирением, которое спасает. «Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской.<…>Ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты‑то и есть за всех и за вся виноват» [318].

Здесь необходим опыт, живое чувствование, живое сознание. Тайну жизни лучше всего понимает и воспринимает человек, который весь мир принимает через осознание своей личной всегрешности и всеответственности. Самый лучший судья — тот, который более всего себя осуждает за все грехи. Самый совершенный суд — не осуждать, а себя сделать ответственным за совершенный грех и преступление. Проклятая проблема преступления и наказания получает свое реальное решение в чувстве всегрешности, в смиренном осознании всеответственности, в убеждении, что каждый человек лично ответственен за каждое преступление и каждый грех. «Помни особенно, что не можешь ничьим суди ею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он‑то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно прими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно будет тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сим: значит, срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он, так другой за него познает и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит все упование и вся вера святых» [319].

Неизмеримая тайна жизни кроется в духе человеческом; она неизмеримо превосходит все, что человеком называется. «…Есть Тот, Который говорит: Мне отмщение, и Аз воздам. Ему Одному лишь известна вся [320] тайна мира сего и окончательная судьба человека, — пишет Достоевский в своем «Дневнике». — Человек же пока не может браться решать ничего с гордостью своей непогрешности, не пришли еще времена и сроки. Сам судья человеческий должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если* [321] сам он, держа в руках меру и весы, не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу — к Милосердию и Любви» [322].

Христоликие герои Достоевского красноречивее всего подтверждают это его мнение. Они всецело проникнуты чувством и сознанием своей личной всегрешности и всеответственности за всех и вся; они не судят, а любят; молитвенным смирением они покрывают грехи грешников и преступления преступников; они считают себя ответственными за грехи своих ближних. Старец Зосима привязывается к каждому грешнику, проникает в его душу, делая ее своей, чувствуя грехи ее как свои; и кто больше всех грешен, того он больше всех любит [323]. Алеша является воплощенным смирением. Вся его личность показывает и убеждает, что он не хочет быть судьей людям, что он ни за что не возьмет на себя роль судьи и что ни за какую цену не станет судить. Это чувствует даже сладострастный Федор, с восхищением говорящий Алеше: «…Ведь я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую же это, не могу же я этого не чувствовать!..» [324]. Сострадательный князь Мышкин до самозабвения страдает из‑за грехов своих друзей и знакомых; с безграничным смирением он обходится со всеми; он всех считает выше себя; безмерно смиренной душой своей он чувствует, что виновен за все грехи и боли людские; он обобщает свое смирение словами: «Вероятнее всего, что я во всем виноват. Я еще не знаю, в чем именно, но я виноват…» [325]. Изза этой христоликой смиренности его называют идиотом, но Достоевский всем своим романом доказал обратное: идиот не Мышкин, идиоты те, кто его считает идиотом [326]. Христоустремленный Макар весь дышит несказанным смирением; своим смиренным лицом он усмиряет бурные души своих ближних; более того, таинственно и незаметно он своим смирением изгоняет гордыню и гнев из душ других людей и молитвенно всем прощает все. Смиренность стала его натурой и исключает всякую возможность гордыни.

Смиренное чувство и осознание своей личной всеответственности и всегрешности необходимо человеческой натуре, которая ищет смысл жизни. Достоевский доказывает это как художник гениально и психологический процесс этого развивает поразительно верно. Брат старца Зосимы юноша Маркел, явный атеист и богохульник, переживает внутренний кризис, совершает подвиг веры и весь душевно меняется. Прежде горделивый и дерзкий, он смиряется ниже слуг. «Милые мои, дорогие, — говорит он, — за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить‑то мне<…>все должны один другому служить» [327]. «Мама, радость моя, — обращается он к матери своей, — нельзя, чтобы не было господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг…<…>Да еще скажу тебе, матушка, что всякий из нас пред всеми во всем виноват, а я более всех» [328]. Прежде надменный по отношению к Богу и людям, теперь он с умилением и слезами просит прощения и у птиц: «Птички Божии, птички радостные, простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил.<…>Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми, да зато и меня все простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?» [329].

Старец Зосима до монашества был офицером и имел офицерский взгляд на себя и мир. Во время одной дуэли в нем происходит душевный переворот, и он осознает истинность слов Маркела. Новые, нежданные чувства наполняют его сердце — чувства невероятно сильные и выразительные, и он опытом познает святую истину, великую и неоспоримую: «…Воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай! Господи,<…>воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» [330]. Вчера он бил своего слугу Афанасия, а сегодня с ужасом спрашивает себя: «Да стою ли?.. В самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же, как я, образ и подобие Божие, мне служил?». И он бежит к Афанасию и, как был в эполетах, бросается ему в ноги, плача, просит прощения: «Афанасий, я вчера тебя ударил два раза по лицу, прости ты меня». И тогда уж идет на условленную днем ранее дуэль. Его противник первым стреляет в него из револьвера и промахивается. Зосима же, вместо того чтобы стрелять, бросает свой револьвер в лес, крича: «Туда тебе и дорога!» А затем оборачивается к своему противнику и говорит: «Милостивый государь, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил. Сам я хуже вас в десять крат, а пожалуй, еще и того больше». Эти слова вызывают бурные протесты у офицеров–секундантов: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить!..» Зосима отвечает: «Господа мои, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?»

После этого события Зосима подает в отставку с офицерской службы и готовится в монастырь. «Да как же это можно, — смеется ему каждый в глаза, — чтобы я за всех виноват был, ну, разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечает Зосима, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем. Вот я раз в жизни взял да и поступил искренно, и что же, стал для всех вас точно юродивый…» [331].

Подвигом смирения и исповедания спасал душу свою от отчаяния и самоубийства Таинственный посетитель Зосимы. Четырнадцать лет носил он в себе страшную тайну, связанную с преступлением: убил женщину, а после этого жил как в аду. Подвиг Зосимы ободряет его; он приходит к Зосиме и после долгих мучений исповедуется ему в своем преступлении. Зосима дает совет, как избавиться от адских мучений: «Идите, объявите людям. Все минется, одна правда останется». Он раскрывает Новый Завет и читает таинственные слова Спасителя: Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Ин. 12: 24). И «таинственный посетитель» решается на великий подвиг — казнить себя публичной исповедью. И делает это. В свой день рождения за обедом, на котором присутствовало множество его друзей и знакомых, он встает и перед всеми объявляет о своем преступлении, описывая его в подробностях, а заканчивает словами: «Как изверга себя извергаю из среды людей; Бог посетил меня — пострадать хочу!» Все тогда пришли в удивление и в ужас, но вскоре при участии докторов объявлено было, что вследствие расстройства нервов несчастный помешался, и никто не верил, что это он убил женщину. А он после такого внутреннего переворота ослаб, не вставал с постели, а перед смертью сказал Зосиме: «Бог сжалился надо мной и зовет к Себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнанно. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… Долг исполнил…<…>Господь мой поборол дьявола в моем сердце…» [332].

Чувство смирения и всеответственности проявляется также и у других героев Достоевского — у Мити и Грушеньки, у Сони и Раскольникова, у Вани и Неточки, у Разумихина и Степана Трофимовича, у Шатова и Версилова. Оно общее и свойственно почти всем личностям, которые представлены в произведениях Достоевского. Но оно таково, несомненно, потому, что Достоевский это чувство имел и переживал как нечто свое, как составную часть своей личности. Он развил это чувство до ясного и горького осознания своей личной всегрешности. И это необычайно живое и реальное осознание своей всегрешности Достоевский представил как «Сон смешного человека» — представил не только то, что он виновен за всех и вся, но что он сам был «причиной грехопадения», что он — та скверная трихина, тот атом чумы, который заразил всю счастливую и безгрешную до него землю, что он — тот атом лжи, который проник в сердца людей и вызвал сладострастие, жестокость, раздоры, боль и разрушил всех людей и все творение [333]. Необычайно сочувствующий и безгранично способный почувствовать, пережить и осознать трагизм всего человечества, Достоевский огромной душой своей чувствовал и осознавал, что он и сам как‑то таинственно и реально виновен в страданиях человечества, виновен и ответственен за трагизм жизни на земле. Он это исповедует опосредованно и непосредственно: опосредованно через своих героев, непосредственно — через «Сон смешного человека». Когда говорит от себя непосредственно, он это свое чувство и сознание всегрешности и всеответственности, которое для него — явь, реальность, представляет как «сон смешного человека». Делает он это потому, что свое сознание всеответственности обращает к русской интеллигенции, в большинстве своем по–европейски воспитанной и образованной, а это значит — воспитанной и образованной на гордости как основе, на убеждении, что человек является мерой всех вещей видимых и невидимых, известных и неизвестных, временных и вечных. Для сформированной таким образом интеллигенции смиренное сознание всегрешности и всеответственности — не только сон, но сон, который может сниться разве что смешному человеку. Но для людей, православно воспитанных и образованных, души которых сотканы из христоликого смирения и кротости, веры и милосердия, чувство всегрешности и всеответственности Достоевского — не сон, а явь и реальность, самая очевидная явь и самая реальная реальность. Православно воспитанные люди это знают из опыта, ибо невозможно быть православным, а не переживать чувства всегрешности и всеответственности как содержание своей собственной души. Это многовековой опыт, вселенский православный опыт и убеждение. Человек может прийти к познанию этого вселенского опыта единственно личным опытом, лично прочувствовав и пережив его содержание как свое, лично погружаясь в молитвенный опыт Православия. Эту спасоносную истину Достоевский познал через личный православный опыт: очарованный Пресветлым Ликом Христовым, он не мог не чувствовать себя всегрешным пред безгрешной Личностью Богочеловека, чувство своего смирения пред Христом не мог не развить в чувство и сознание своей всеответственности за всех и вся. Личным опытом своим Достоевский познал и проповедовал, что смирение — постоянная потребность для души человеческой. Незаменимую важность смирения и всеответственности Достоевский подвижнически выделял и обосновывал. Как типичный православный философ, он по–другому и не мог. Для православно–молитвенной философии смирение является «фундаментом христианства» [334], «знаком христианства», и кто не имеет этого знака, «тот не христианин» [335]. «Без смирения невозможно спастись» [336]. Спасение достигается верой и смирением [337]. Смирение — непогрешимый путеводитель по необычайно сложной жизни человеческой на земле.

«Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего» [338]. Смирение — единственная сила, которая может победить любой вид сатанизма: сатанизм ума, сатанизм сердца и воли. «Смирение — единственная добродетель, неподражаемая для бесов» [339]. Со смирения начинается христианство, без смирения оно невозможно. Смирение — это весьма сложное сплетение чувств и мыслей. Быть смиренным — значит быть нищим духом. Нищий духом человек — тот, кто всем существом своим чувствует, что его дух крайне нищ по сравнению с Духом Божиим, что его жизнь — полное нищенство по сравнению с богатством жизни Божией. Нищий духом человек — тот, кто уничтожил гордость в корне, кто гордынеумие заменил смиренноумием и весь мир воспринимает через категорию смирения. Как гордость, гордоумие является началом всякого греха и зла, так смирение, смиренноумие является началом всякой добродетели и добра, началом христианства. Но не только. Нищета духовная есть первое блаженство, которое вводит во все остальные христианские блаженства и которое приводит на землю Царство Небесное, осуществляет его на земле, делает его присутствующим, близким, реальным. Ибо сказано: Блаженны нищие духом, ибо тех есть Царство Небесное. Сказано, что «тех есть Царство Небесное», а не «будет». «И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них Царство Небесное уже не в мечте, а в самом деле» [340]. «Если человек не имеет крайнего смирения, смирения во всем сердце своем, во всем уме своем, во всем духе своем, во всей душе и теле своих, он не может унаследовать Царства Божия» [341]. Смирение — это неизмеримое и чрезвычайно тонкое чувство и осознание своей незначительности, что проявляется в непрестанном самоосуждении, в постоянном неверии в свой разум, в ненависти к воле своей [342], в отрешении от всего своего.

Дух смиренной ответственности пронизывает все, что воистину православно. Чувство и осознание своей личной всегрешности побуждало многих людей к необычайным подвигам смирения и покаяния. Это чувство привело величайшего русского святого Серафима Саровского (J1833) к необычайно тяжкому подвигу: он тысячу дней и тысячу ночей провел, молясь Богу непрестанно молитвой мытаря: Боже, милостив буди мне грешному! Ночи он проводил в лесу, коленопреклоненно на камне, а дни — в своей келье, коленопреклоненно тоже на камне. Это чувство всегрешности, эта покаянная печаль, это суровое самоосуждение, по мнению Достоевского, заполняет душу русского народа, русскую историю, все, что есть православно [343]. Это чувство заполняло всю жизнь великого Оптинского старца Амвросия, которого Достоевский посещал. Это чувство заполняло всю деятельность великого русского пастыря, отца Иоанна Кронштадтского, который недавно умер. «Считай себя самым большим грешником, — учит отец Иоанн, — более тех, которые тебе таковыми кажутся или на самом деле таковыми являются; почитай себя хуже и ниже всех» [344].

Христоустремленным православным сердцем своим Достоевский прочувствовал и опытно познал со всеми настоящими православными философами, что личность человеческая только самоотверженным подвигом веры спасается от грязи релятивизма и выходит на путь, который ведет к вечному смыслу и в жизнь вечную, который через христоликое смирение, молитву, самоотречение ведет к полному и окончательному соединению со Пресветлым и чудесным Ликом Богочеловека Христа.