Рождество

Туберкулезные старики хрипят и

кашляют в «Нельсоне»,

И кто‑то двинется на юг,

Пока не утрясется все...

Том Уэйтс. «Маленькая перемена»

Нью‑Йорк

Декабрь 1985

Кэллан обстругивает доску.

Одним длинным движением он ведет рубанок с одного конца до другого, потом отступает – осмотреть работу.

Получается красиво.

Он берет кусок мелкозернистой наждачной бумаги, оборачивает вокруг доски и принимается полировать края, которые только что обстругал.

Все идет ладно.

Скорее всего, потому, размышляет Кэллан, что до этого все обернулось так паршиво.

Взять хотя бы грандиозный кокаиновый счет Персика: результат – ноль.

Даже в минус ушли.

Кэллан не заработал на этом ни единого цента; кончилось тем, что весь кокаин осел в сейфах ФБР. Фэбээровцы, наверное, вели груз все время, потому что не успел Персик ввезти кокаин в район юрисдикции Восточного округа Нью‑Йорка, как тренированные бойцы Джулиани слетелись на него, как мухи на навоз.

И Персику предъявили обвинение в хранении наркотиков с целью распространения.

Тяжкое обвинение.

Теперь перед Персиком маячит перспектива встретить кризис среднего возраста в Синг‑Синге, если он вообще проживет так долго, да еще ему придется выложить залоговые денежки Карлу Сагану, не говоря уж о гонораре адвокату и о том, что, пока все перемелется, он ни цента не заработает. Так что Персик бросил клич «Раскошеливайтесь, ребята, время сборов», и Кэллан и О'Боп мало того что потеряли все свои вложения в «кокс», так им еще пришлось выложить баксы в фонд защиты Большого Персика, а это солидный ломоть от их отложенных денег, добытых вымогательством и ростовщичеством.

Но есть и хорошая новость: им обвинение насчет кокаина не предъявили. При всех своих недостатках Персик – парень стойкий, и Персик Маленький тоже, и хотя ФБР писало всю болтовню Персика на пленку, пока тот трепался с каждым мафиози про всех остальных, ни О'Бопа, ни Кэллана они не выудили.

А это, думает Кэллан, обалденное везение.

Обвинение в распространении «кокса» грозит тюрягой на срок от тридцати лет до пожизненного, и вернее всего светит пожизненный.

Так что это очень даже крупное везение.

А потому воздух кажется особенно сладким, кружит голову сама возможность его вдыхать и знать, что и дальше будешь.

Ты уже начал свой день.

Но Персик вляпался, и Персик Маленький тоже, и идет слух, будто ФБР замело и самого Коццо, и брата Коццо, и еще парочку других, и караулит момент, чтобы попытаться дожать Большого Персика и закрыть всех остальных.

Да, мне здорово подфартило, думает Кэллан.

Что Персик – парень старой закалки.

А парни старой закалки держатся стойко.

Но трудные времена – не самая крупная проблема для Персика, главное – ФБР предъявило обвинение Большому Поли Калабрезе.

Не за «кокс», там целый воз других обвинений. Большой Поли струхнул не на шутку, потому что всего несколько месяцев назад этот козел Джулиани уже упек за решетку других четверых боссов на сто лет каждого, и дело Большого Поли идет следующим.

Джулиани – большой хохмач; наверное, знает старинный итальянский тост «Cenfanni» – «Живи же ты сто лет», но только он перекроил его на свой лад: «Живи же ты сто лет в тюрьме». И он полон решимости отсечь головы всем старым Пяти Семействам. Так что похоже, что Поли – конец. Понятное дело, Поли неохота умирать за решеткой, и он в напряге.

Ему охота свалить часть своей agita [69]на Большого Персика.

Помни, займешься наркотиками – ты покойник.

Но Персик с пеной у рта доказывает, что невиновен, что это фэбээровцы подставили его, что он и в мыслях не имел ослушаться своего босса и связаться с наркотой. Но до Калабрезе доходят упорные слухи про записи телефонных разговоров, где Персик толкует о «коксе» и ведет кое‑какие подстрекательские речи о самом Поли Калабрезе. Однако Персик визжит: «Да ты что! Записи? Какие такие еще записи?» А Поли пленки ФБР не прокручивает, потому что пока не намерено использовать их как свидетельство в деле Калабрезе, но он не сомневается, что против Персика в его деле они их используют, так что у Персика они наверняка есть, и Поли требует, чтобы он принес их в дом на Тод‑Хилл.

Делать этого Персику отчаянно не хочется: с тем же успехом он может засунуть гранату себе в задницу, постараться и выдернуть чеку. Ведь он на этих самых пленках болтает всякое‑разное типа: «Эй, вы знаете ту горничную, которую трахает Крестная Мать? Представляешь, я слыхал, у него есть надувной член и он его использует...»

И другие пикантные штучки насчет Крестной Матери, насчет того, какая он дешевка, какой жаднющий засранец с вялым членом. А разная цветистая информация о порядке в Семье Чимино? А потому Персик вовсе не жаждет, чтобы Поли прослушал пленки.

И положение еще более острое оттого, что рак вот‑вот унесет Нила Демонти, помощника босса в Семье Чимино, мафиози старой закалки и единственного, кто удерживал ветвь Коццо этой Семьи от открытого возмущения. А тогда не только исчезнет его сдерживающее влияние, но и освободится пост помощника босса, и у ветви Коццо большие надежды.

Пусть лучше Джонни Боя, а не Томми Беллавиа поставят новым помощником босса.

– Не буду я докладываться какому‑то там хреновому шоферу, – бурчит Персик, точно он уже не ступает по тонкому, хрупкому льду. Точно бы ему представляется какой‑то, черт его дери, шанс докладываться кому‑то еще, кроме тюремного надзирателя или святого Петра.

Кэллану все эти сплетни вываливает О'Боп, который попросту отказывается верить, что Кэллан выходит из игры.

– Не можешь ты уйти, – твердит О'Боп.

– Чего это?

– Ты что, думаешь, ты вот так просто повернешься и уйдешь? Думаешь, тут есть такая дверь?

– Вот‑вот. Так я и думаю, – отзывается Кэллан. – А что, ты собираешься закрыть ее грудью?

– Нет, – быстро говорит О'Боп, – но есть люди, у которых, знаешь ли, останется обида. Ты же не хочешь оказаться за дверью в одиночку.

– Именно этого я и хочу.

Хотя это не совсем точно.

На самом деле Кэллан влюбился.

Он откладывает доску и шагает домой, думая о Шивон.

Заметил он ее в пабе Глока Моры на углу Двадцать шестой улицы и Третьей авеню. Он сидит у стойки, попивает пивко, слушает, как Джо Берк играет на ирландской флейте, и вдруг замечает ее в компании друзей за столиком. Сначала взгляд его падает на длинные черные волосы. Потом девушка оборачивается, и он видит ее лицо, серые глаза... И он спекся.

Кэллан подходит и подсаживается к их столику.

Выясняется, что девушку зовут Шивон и она только что из Белфаста – выросла там на Кашмир‑роуд.

– Мой отец был родом из Клоннарда, – говорит Кэллан. – Звали Кэвин Кэллан.

– Я слышала про него, – говорит Шивон и отворачивается.

– Что?

– Я приехала сюда, чтобы уехать подальше от всего такого.

– Тогда чего сидишь здесь? – удивляется Кэллан. Да ведь чуть ли не все песни, что тут поют, как раз обо всем таком: о мятежах в Ольстере, прошлых, настоящих или будущих. Вот и теперь Джо Берк, отложив флейту, берется за банджо, и оркестр заводит «Тех, кто за решеткой»:

Солдатня, толкая в спины,

Мальчиков сует в машины.

Но все готовы встать горой

За тех, кто за решеткой.

– Не знаю, – говорит девушка, – ведь сюда ходят все ирландцы, правда?

– Есть и другие места. Ты уже пообедала?

– Я тут с друзьями.

– Ну, они не будут против.

– Зато я против.

Сраженный наповал, он летит вниз, объятый пламенем.

Тут Шивон добавляет:

– Может, в другой раз.

– «Другой раз» – это вежливый отлуп? – уточняет Кэллан. – Или мы назначаем свидание на другой раз?

– У меня выходной в четверг вечером.

Он ведет ее в дорогой ресторан на Ресторан‑роу. Он за пределами Адской Кухни, но в границах их с О'Бопом сферы влияния. Ни единой чистой льняной салфетки не доставляется в этот ресторан без их с О'Бопом на то разрешения, пожарный инспектор не замечает, что задняя дверь вечно остается заперта, патрульный коп проходит мимо этого заведения, никогда не возникая, и порой ящики виски сгружаются прямо с грузовика без лишних проволочек в виде накладных, так что Кэллан всегда получает тут лучший столик и внимательное обслуживание.

– Господи! – Шивон бегло просматривает меню. – И ты можешь себе такое позволить?

– Да. Легко.

– Где же ты работаешь? Чем занимаешься?

Вопрос очень даже неловкий.

– То тем, то сем.

«Тем» – это рэкет профсоюзов, ростовщичество и заказные убийства, «сем» – это наркотики.

– Видно, это очень прибыльные занятия, – замечает девушка, – то и сё.

Он боится, вдруг Шивон встанет и уйдет прямо сейчас, но она заказывает филе камбалы. Кэллан ничего не смыслит в винах, но днем он забегал в ресторан и договорился, чтобы официант – что бы ни заказала девушка – приносил вино, какое полагается.

Тот приносит.

Угощение от ресторана.

Шивон бросает на Кэллана непонятный взгляд.

– Я для них тут кое‑какую работу делаю, – объясняет тот.

– То, сё.

– Ну да...

Через несколько минут Кэллан встает, как будто в туалет, находит официанта и просит:

– Слушай, пусть мне принесут счет, о'кей?

– Шон, хозяин прибьет меня на хрен, если я вдруг подам тебе счет.

Потому что не такая у них сделка. Сделка совсем другая: когда к ним заходят Шон Кэллан и Стиви О'Лири поесть, то никаких счетов не появляется, они только оставляют жирненькие чаевые для официанта. Такое просто само собой разумеется, точно так же, как само собой разумеется, что заглядывают они сюда не слишком часто, а равномерно распределяют свои визиты между всеми ресторанами на Ресторан‑роу.

Кэллан нервничает: он не часто ходит на свидания, а когда ходит, то обычно к Глоку или Лиффи, и если они вообще едят, то бургер или тушеную баранину; девушки напиваются в стельку, и, с трудом доковыляв до дому, они трахаются, а потом даже и не помнят, с кем. А в такие места Кэллан заходит только по делу, чтобы – как выражается О'Боп – «память об них не отшибло».

– Вкуснее еды, – замечает Шивон, вытирая капли шоколадного мусса с губ, – я за всю свою жизнь не ела.

Когда Кэллан просматривает счет, то прямо обалдевает – как вообще умудряется выживать обычный человек. Вынув из кармана пачку купюр, он кладет деньги на поднос, и снова Шивон бросает на него непонятный взгляд.

И он удивляется, когда она приглашает его к себе домой и проводит прямо в спальню. Стягивает свитерок через голову, встряхивает волосами и тянется за спину расстегнуть бюстгальтер. Потом девушка сбрасывает туфли, переступает через джинсы и ныряет под покрывало.

– Ты носки не сняла, – замечает Кэллан.

– Ногам холодно. Ну, ты идешь?

Он раздевается до трусов, их он стягивает только под простыней. Шивон помогает ему войти в себя. Она быстро кончает, а когда он готов кончить, то пытается выйти из нее, но Шивон захватывает его бедра ногами и не отпускает.

– Все о'кей. Я принимаю таблетки. Не надо.

Она двигает бедрами, и дело сделано.

Утром Шивон, встав, тут же отправляется на исповедь. Иначе, говорит она Кэллану, она не сможет принять причастие в воскресенье.

– Ты все расскажешь про нас? – спрашивает он.

– Конечно.

– И ты что, пообещаешь не делать такого больше? – интересуется он, страшась ответа «да».

– Я не стану лгать священнику. – И она выходит за дверь.

Кэллан засыпает снова. Просыпается, когда чувствует, что она опять в постели рядом с ним. Но когда он тянется к ней, Шивон отталкивает его со словами, что ему придется подождать до послезавтрашней мессы, потому что ее душа должна быть чиста перед причастием.

Ох уж эти девушки‑католички, думает Кэллан.

Он ведет ее на полуночную мессу.

Очень скоро они почти все время проводят вместе.

Слишком много времени, по мнению О'Бопа.

Потом начинают жить в одной квартире. Актриса, у которой Шивон снимала комнату в поднаем, вернулась с гастролей, и Шивон нужно подыскивать новую, что не так легко в Нью‑Йорке на те деньги, которые зарабатывает официантка. Вот Кэллан и предлагает – пусть она переезжает к нему.

– Ну, не знаю, – тянет Шивон. – Это важный шаг.

– Но мы все равно почти каждую ночь спим вместе.

– Вот именно – почти. Это главное слово.

– Кончится тем, что ты поселишься в Бруклине.

– А что? Бруклин – нормальный квартал.

– Нормальный, но это очень далеко на метро.

– Ты правда хочешь, чтобы я жила с тобой?

– Я правда хочу, чтобы ты жила со мной.

Беда в том, что квартирка у него совсем дрянная. Третий этаж без лифта на углу Сорок шестой и Одиннадцатой. Одна комната и ванная. У него есть кровать, стул, телевизор, плита, которую он никогда не включает, и микроволновка.

«Ты зашибаешь столько денег, – недоумевает Персик, – и живешь вот так?»

Но сейчас, конечно, Кэллан начинает подыскивать другую квартиру.

Он подумывает насчет Верхнего Вестсайда.

О'Бопу все это не по душе.

– Нехорошо будет выглядеть, если ты уедешь из квартала.

– Тут никаких приличных квартир не осталось, – возражает Кэллан. – Все разобрали.

Но оказывается, это не так. О'Боп перебрасывается словечком‑другим с несколькими смотрителями зданий, те возвращают кое‑кому авансы, и четыре‑пять квартир становятся свободны – Кэллан может выбирать из них. Он выбирает квартиру на углу Пятидесятой и Двенадцатой с маленьким балконом и видом на Гудзон.

Они с Шивон начинают играть в семейную жизнь.

Она накупает всякой всячины для дома: одеяла, простыни, подушки, полотенца, разное женское барахлишко для ванной. А еще сковородки, кастрюли, посуду, полотенца для посуды и всякое такое, что поначалу Кэллана бесит, но потом вроде как начинает даже нравиться.

– Мы сможем чаще есть дома, – заявляет она, – и сэкономим кучу денег.

– Есть дома чаще? – недоумевает он. – Да мы никогда дома не едим.

– Вот и я про это. Мы тратим кучу денег, а могли бы откладывать их.

– Откладывать – для чего?

Кэллан никак не может врубиться.

Персик просвещает его: «Мужчины живут сегодняшним днем. Едят, пьют, трахаются сейчас. Мы не думаем о следующей еде, о следующей выпивке, следующем трахе – мы счастливы сейчас. А женщины живут в будущем – и вот это тебе лучше понять, ты, ирлашка‑тупица. Женщина всегда вьет гнездо. Она все делает для этого. Она собирает прутики, листья и всякое дерьмо для гнезда. И гнездо это не для тебя, paisan [70]. И даже не для нее. Гнездо – оно для bambino [71]».

В общем, Шивон стала готовить дома, и поначалу это раздражало Кэллана: ему недоставало толпы, шума и болтовни, но потом он привык. И ему начинает нравиться тишина, нравится смотреть, как она ест и читает газету, нравится вытирать посуду.

– Какого черта ты возишься с посудой? – удивляется на него О'Боп. – Купи ты посудомоечную машину.

– Дорого.

– И вовсе нет. Ты идешь к Хэндригану, выбираешь себе машину, она «падает» из кузова грузовика, и Хэндриган получает за нее страховку.

– Проще вытирать.

Но неделей позже, когда они с О'Бопом ушли по делам, а Шивон сидела дома, зажужжал домофон, и двое парней внесли коробку с посудомоечной машиной.

– Что это? – удивляется Шивон.

– Посудомоечная машина.

– Но мы не заказывали.

– Эй, – говорит один парень, – мы же втащили эту штуковину сюда, обратно ее вниз не попрем. И я не стану говорить О'Бопу, что не выполнил его просьбы. Так что будьте милой девочкой и разрешите оставить машину.

Она разрешает, но, когда возвращается Кэллан, затевается спор.

– Что это такое? – спрашивает Шивон.

– Посудомоечная машина.

– Я знаю, что машина. Я имею в виду – что за дела?

Я задам этому засранцу Стиви трепку, думает Кэллан, вот что это за дела, но вслух говорит:

– Это подарок на новоселье.

– Чересчур уж щедрый.

– О'Боп – парень щедрый.

– Она краденая, да?

– Зависит от того, что ты понимаешь под словом «краденая».

– Она отправится обратно.

– Это будет сложно.

– Что тут такого сложного?

Кэллану не хочется объяснять, что Хэндриган, скорее всего, уже подал заявление на выплату страховки за эту машину и еще за три‑четыре других, которые толкнул за полцены, – обычная его хитрая комбинация, и только говорит:

– Все.

– Я не дура, ты знаешь.

Никто Шивон ничего не говорит, но она и так понимает все. Она ведь ходит по магазинам, в чистку, общается с телемастером, со слесарем и чувствует особую почтительность в обращении с ней. Проявляется это во всяких мелочах: пара лишних груш, брошенных в корзину; одежда готова назавтра, а не к послезавтрашнему дню, чрезмерная любезность таксиста, продавца в газетном киоске; строители, которые не вопят и не свистят ей вслед.

Ночью в постели Шивон говорит:

– Я уехала из Белфаста, потому что мне надоели гангстеры.

Кэллан понимает, про что она: ирландские бунтовщики стали больше чем простыми хулиганами, они взяли под контроль почти все в Белфасте. Ну в общем, контролируют то же, что и они с О'Бопом в Адской Кухне. Ему хочется попросить ее остаться, но вместо этого он говорит:

– Я постараюсь уйти от них.

– Возьми да уйди.

– Не так все просто, Шивон.

– Сложно, да?

– Да, верно, сложно.

Затасканный миф о том, что уйти можно только вперед ногами, – это, конечно, лишь миф. Уйти можно, только сложно это. Нужно полегоньку «отпускать тормоза», иначе возникнут опасные подозрения.

А что мне делать потом? – думает Кэллан.

Чем зарабатывать на жизнь?

Не очень‑то много денег он отложил. У него обычные жалобы, как у любого бизнесмена: денег приходит много, но и утекает тоже прорва. Люди не понимают: нужно отдать долю Калабрезе и Персику, с ходу. Взятки чиновникам профсоюзов, копам. Еще надо и ребятам в команде заплатить. А уж потом они с О'Бопом делят остаток, что, конечно, немало, но не так уж и много, как кажется. А теперь вот еще придется отстегнуть в фонд Защиты Большого Персика... В общем, денег не столько, чтобы уходить от дел. Даже открыть какой‑то легальный бизнес не хватит.

Да и вообще, какой бизнес‑то? – думает он. Чему я выучен? Я только и умею – выбивать деньги, выкручивать руки и – от фактов не уйдешь – вышибать людям мозги.

– Что ты хочешь, чтоб я делал, Шивон?

– Ну хоть что‑нибудь.

– Что? Служить официантом? Я не представляю себя с полотенцем через руку.

Долгая пауза в темноте, и она говорит:

– Тогда я, наверное, не представляю себя с тобой.

Когда Кэллан встает на другое утро, Шивон сидит за столом, пьет чай и курит. (Хоть из Ирландии возьми девушку, она все равно... думает он.) Он садится напротив.

– Я не могу просто так взять и уйти. Мне нужно время.

Шивон сразу задает конкретный вопрос, еще одно качество, которое ему в ней нравится, – она никогда не виляет,

– Сколько времени?

– Ну, с год, наверное.

– Это слишком долго.

– Но может, раньше управлюсь.

Она кивает, а потом говорит:

– Да, если только ты будешь двигаться к двери.

– О'кей.

– Я имею в виду – не сворачивая в сторону. Прямо к двери.

– Ну да, я понял.

И вот теперь, пару месяцев спустя, он старается объяснить все О'Бопу:

– Слушай, мне осточертела эта хренотень. Знаешь, даже не врублюсь, как оно все завертелось. Сидел себе в баре как‑то днем, тут вошел Эдди Фрил, и потом как‑то все закрутилось, вырвалось из‑под контроля. Я тебя не виню. Я никого не виню, только с этим надо завязывать. Я выхожу из игры.

И, как бы ставя жирную точку, Кэллан собирает все свое оружие, заворачивает в оберточную бумагу и дарит реке. Потом отправляется домой поговорить с Шивон.

– Я тут подумываю о плотницкой работе, – делится он. – Ну знаешь, парадные двери, квартиры и всякое такое. Может, я даже научусь мастерить шкафы, письменные столы разные. Я надумал пойти переговорить с Патриком Мак‑Гвиганом, может, возьмет меня бесплатно в подмастерья. У нас отложено немного денег, хватит продержаться, пока я не получу настоящую работу.

– Уже похоже на план.

– Но мы станем бедными.

– Я уже была бедной, – возражает девушка. – И неплохо справлялась.

И на следующее утро Кэллан отправляется на чердак к Мак‑Гвигану, в мастерскую на углу Одиннадцатой и Сорок восьмой.

Они вместе идут в «Священное сердце», болтают о средней школе с десяток минут, потом немного о хоккее, а потом Кэллан спрашивает, может ли он приходить работать с ним.

– Дурачишь меня, что ли? – удивляется Мак‑Гвиган.

– Нет, я серьезно.

Серьезнее некуда – Кэллан трудится, точно распоследний сукин сын, постигая ремесло.

Является точнехонько в семь каждое утро с пакетом бутербродов в руке и с желанием работать. Мак‑Гвиган не совсем уверен, чего от Кэллана ждать, но что Кэллан окажется и вправду рабочей лошадкой – полная неожиданность. Он считал его пьяницей или даже наркоманом, но уж никак не человеком, который каждое утро входит в дверь вовремя.

Значит, и правда, парень пришел вкалывать, пришел учиться.

Кэллан обнаруживает, что ему нравится делать что‑то своими руками.

Сначала у него будто обе руки левые, он чувствует себя олухом, неумехой, но потихоньку дело начинает ладиться. И Мак‑Гвиган, видя, что Кэллан настроен серьезно, терпелив с ним. Не жалеет времени, обучая парня навыкам, показывая, что к чему, поручает ему мелкие поделки, пусть себе портит, пока не наберется мастерства.

Вечерами Кэллан возвращается домой уставшим.

Конец дня, он физически вымотан, у него все болит, и руки больше всего. Но на душе у него отлично. Он спокоен, не из‑за чего дергаться, он ничего такого за весь день не сделал, из‑за чего его мучили бы ночью кошмары.

Он перестает ошиваться по барам и пабам, где раньше они зависали с О'Бопом. Не ходит больше к Лиффи или в «Лэндмарк». Почти каждый день он сразу идет домой, они с Шивон быстро ужинают, смотрят телевизор и идут спать.

Как‑то в плотницкой возникает О'Боп.

Стоит в дверях с глупым видом, но Кэллан даже не взглянул на него, он весь сосредоточен на шлифовке, и О'Боп, развернувшись, уходит. Мак‑Гвиган думает, может, надо было что‑то сказать, но что? Теперь Кэллан как бы его гарантия, и больше Мак‑Гвигану нечего дергаться из‑за парней с Вест‑сайда, заходящих к нему.

Однако после работы Кэллан идет и разыскивает О'Бопа. Находит его на углу Одиннадцатой и Сорок третьей, и они вместе шагают к набережной.

– Пропади ты пропадом! – говорит О'Боп. – Что это такое было?

– Это я так сказал тебе, что моя работа – это моя работа.

– Я что, уже не могу забежать, сказать «привет»?

– Не тогда, когда я работаю.

– Мы что, больше уже не друзья?

– Мы друзья.

– Ну не знаю, – бурчит О'Боп. – Ты не появляешься, никто тебя нигде не видит. Мог бы заскочить иногда, опрокинули бы по пинте пива.

– Я больше не болтаюсь по барам.

О'Боп хохочет:

– Становишься настоящим, черт, бойскаутом, а?

– Смейся, если охота.

– Ага, и буду.

Они стоят, глядя на воду. Вечер сегодня холодный. Вода кажется черной и твердой.

– Да не надо мне твоих одолжений, – ворчит О'Боп. – С тобой все одно тоска зеленая с тех пор, как ты изображаешь из себя рабочий класс. Эдакий Джо с ланчем в корзинке. Просто люди тобой интересуются.

– Кто это?

– Люди.

– Персик?

– Слушай, нас припекло. Давят на нас. Ребята дергаются, как бы кто не начал болтать чего Большому жюри.

– Я ни с кем не болтаю.

– Ага, ты уж смотри, не болтай и дальше.

Кэллан хватает Стиви за отвороты зеленого пиджака:

– Ты что, Стиви, угрожаешь мне, что ли?

– Нет, что ты...

Уже даже чуть плаксиво.

– Стиви, ты не смей угрожать мне!

– Да я говорю просто... Ну понимаешь...

Кэллан отпускает его.

– Да понимаю я все.

Он понимает.

Гораздо труднее уйти, чем войти. Но он это делает. Он уходит, и с каждым днем все дальше и дальше. С каждым днем он приближается к тому, чтобы обрести новую жизнь. И эта новая жизнь ему нравится. Нравится вставать рано и идти на работу, тяжело работать, а потом возвращаться домой к Шивон. Обедать, рано ложиться спать, вставать и повторять все сызнова.

Им с Шивон чудесно вдвоем. Они даже поговаривают о том, чтобы пожениться.

И тут умирает Нил Демонти.

– Мне нужно пойти на похороны, – заявляет Кэллан.

– Зачем это? – недоумевает Шивон.

– Выказать уважение.

– Какому‑то гангстеру?

Она кипит от злости. Она сердится и боится. Ведь он сражается со всеми старыми демонами своей жизни, а теперь как бы не ввязался снова в то, от чего упорно старался отделаться.

– Я на минуту, только появлюсь и вернусь.

– А как насчет уважения ко мне? – спрашивает она. – Как насчет уважения к нашим отношениям?

– Я их уважаю.

Шивон разводит руками.

Ему хочется объяснить ей, но не хочется пугать. Про то, что его отсутствие на похоронах могут истолковать неправильно. Что люди, которые уже подозревают его, станут подозревать еще больше. Они могут запаниковать, и тогда мало не покажется.

– Ты что, думаешь, мне охота идти?

– Наверное. Раз идешь.

– Ты не понимаешь.

– Вот именно.

Она уходит в спальню, хлопнув дверью, и он слышит щелчок замка. Кэллан подумывает, не вышибить ли дверь, но потом решает, что не стоит, он только изо всех сил шарахает кулаком об стенку и уходит.

Возле кладбища не найти местечка для парковки: тут собрались все гангстеры города, не говоря уже о местных, федеральных копах и копах штата. Один из них снимает Кэллана, когда тот проходит мимо, но Кэллану это по барабану.

Настроение у него сейчас такое – а пошли бы вы все куда подальше.

И у него болит рука.

– Неприятности в раю? – интересуется О'Боп, когда видит его руку.

– Иди на хрен!

– Вот оно! Нет, не получить тебе значка «За заслуги в этикете на похоронах».

Но тут О'Боп затыкается; по мрачному лицу Кэллана ясно видно: шутить тот не в настроении.

Похоже, что все до единого, кого Джулиани еще не упрятал в каталажку, здесь. Братья Коццо, стриженные наголо, в костюмах от дорогих портных. И Пиккони, и Сэмми Грилло, и Фрэнки Лоренцо, и Маленький Ник Коротти. Леонард Ди Марса и Сол Скэки... И весь клан Семьи Чимино, да вдобавок некоторые из Семьи Дженовезе – Барни Белломо и Дон Чирилло. И кое‑кто из клана Луккезе – Тони Дакс и Малыш Аль. И оставшиеся от клана Коломбо после того, как Персика засадили отбывать срок, и даже некоторые из старых парней Бонанно – Санни Блэк и Левша Руджеро.

Все здесь, чтобы отдать последний долг Аньелло Демонти и попытаться разнюхать, как теперь повернется дело, когда он умер. Всем понятно, все зависит от того, кого Калабрезе поставит на пост помощника босса. Ведь теперь, когда есть вероятность, что Поли упрячут за решетку, новый помощник босса вскоре и станет главным боссом. Если Поли выберет Коццо, тогда в Семье будет мир. Но если кого‑то другого... Тогда берегись. Потому все эти гангстеры и явились – разузнать, что к чему.

Все они тут.

За одним – самым главным – исключением.

Тут нет Большого Поли Калабрезе.

Персик просто не может этому поверить. Все ждут, когда подъедет длинный черный лимузин Калабрезе, чтобы могла начаться церковная служба, но машины нет. Вдова в ужасе и растерянности: что же теперь делать? И наконец Джонни Коццо берет на себя роль распорядителя.

– Давайте начинать, – говорит он.

– Человек не приезжает на похороны своего помощника? – удивляется Персик после службы. – Так неправильно. Совсем неправильно.

Он поворачивается к Кэллану:

– А тебя я рад видеть. Куда ты, хрен дери, запропастился?

– Да я так, неподалеку.

– Неподалеку от меня тебя не было.

Кэллан не в том настроении.

– Я не личная собственность макаронников.

– Ну‑ну, ты поосторожнее пасть разевай.

– Хватит тебе, Джимми, – вмешивается О'Боп. – Он хороший парень.

– Значит, ты теперь, – поворачивается Персик к Кэллану, – как уж там, плотник, мне говорили?

– Да.

– Слыхал я про одного плотника, его к кресту приколотили.

– Когда явишься за мной, Джимми, – говорит Кэллан, – то приезжай на катафалке, потому что в нем тебя и увезут обратно.

Между ними втискивается Коццо.

– Ну какого черта? – спрашивает он. – Желаете, чтоб у ФБР было еще больше записей? Чего вы теперь хотите им подарить? «Альбом Джимми Персика – запись вживую»? Я хочу, приятели, чтобы теперь вы держались вместе. Ну‑ка пожмите друг другу руки.

Персик протягивает руку Кэллану.

Кэллан принимает ее, и Персик другой рукой притягивает Кэллана к себе.

– Прости, приятель. Это все напряжение. Все горе.

– Знаю. И ты меня прости.

– Я люблю тебя, ты, хренов тупица‑ирлашка, – шепчет Персик ему на ухо. – Хочешь уйти, ну и ладно. Проваливай. Отправляйся мастерить свои шкафы, столы и всякую там ерунду и будь счастлив. Жизнь коротка, и человек должен быть счастлив, пока может.

– Спасибо, Джимми.

Персик отпускает Кэллана и громко говорит:

– Развяжусь с наркотой, и закатим пирушку, о'кей?

– О'кей.

Кэллана приглашают на поминки вместе со всеми, но он отказывается.

Он отправляется домой.

Находит местечко для парковки, поднимается по лестнице, пережидает у двери с минуту, набираясь храбрости, прежде чем повернуть ключ и войти.

Шивон дома.

Сидит в кресле у окна и читает книгу.

А когда видит его, начинает плакать:

– Я думала, ты не вернешься.

– А я не знал, останешься ты у меня или нет.

Наклонившись, Кэллан обнимает ее.

Шивон крепко прижимается к нему. Когда она отпускает его, он говорит:

– Я подумал, давай пойдем и купим рождественскую елку!

Они выбирают красивую. Хотя невысокенькую и редковатую. Не самая лучшая елка, но она им нравится. Они ставят какую‑то затасканную рождественскую музычку и весь вечер украшают елку. И даже не знают, что новым помощником босса Большой Поли Калабрезе назвал Томми Беллавиа.

Они являются к нему на следующий вечер.

Кэллан шагает домой с работы, джинсы и башмаки у него в опилках. Вечер холодный, и он поднял воротник куртки и натянул шерстяную шапку поглубже на уши.

А потому не видит и не слышит машину, пока та не тормозит рядом с ним.

Опускается стекло.

– Залезай.

Пистолета не видно, нет, никакого ствола не высовывается в окошко. Да это и ни к чему. Кэллан знает: рано или поздно ему все равно придется сесть в машину – если не в эту, так в другую, и потому он залезает. Плюхается на переднее сиденье, поднимает руки и не протестует, когда Сол Скэки, расстегнув его куртку, обхлопывает ему подмышки, спину и ноги.

– Значит, правда, – заключает Скэки, закончив осмотр. – Ты теперь гражданский.

– Да.

– Гражданин, значит, – продолжает Скэки. – А это что еще за дерьмо? Опилки?

– Ну да.

– Черт, все пальто себе извозил.

А пальтишко, думает Кэллан, ничего себе, красивое. Стоит, поди, не меньше пяти штук.

Скэки заворачивает на вестсайдское шоссе, направляясь к окраине, и тормозит под мостом.

Самое то местечко, мелькает у Кэллана, чтобы всадить пулю в человека.

И очень удобно – река рядом.

Он слышит, как бешено стучит у него сердце.

И Скэки тоже слышит это.

– Нечего пугаться, дружище.

– Сол, чего ты от меня хочешь?

– Одну последнюю работу.

– Я больше этим не занимаюсь.

Кэллан смотрит через реку на огни Джерси. Может, нам с Шивон стоит переехать в Джерси, думает он, подальше от всего этого дерьма. Гуляли бы там по берегу реки и смотрели на огни Нью‑Йорка.

– А у тебя, приятель, нет выбора, – значительно говорит Скэки. – Ты или с нами, или против нас. А позволять тебе быть против нас слишком опасно. Ты у нас, Кэллан, настоящий Малыш Билли. Я про то, что ты с самого первого дня показал, что ты малый мстительный. Правильно? Припоминаешь Эдди Фрила?

Да, Эдди Фрила я припоминаю, думает Кэллан.

Помню, я боялся за себя, боялся за Стиви, и пистолет как‑то сам собой выскочил и выстрелил, будто действовал кто‑то другой. И помню выражение в глазах Эдди Фрила, когда пули вонзились ему в лоб.

И помню, что мне тогда было всего семнадцать.

И я бы отдал все на свете, только чтобы находиться в тот день где‑то еще, а не в том баре.

– Кое‑кому, приятель, следует исчезнуть, – продолжает Скэки. – Но было бы неразумно, если б исчезнуть им помог кто‑то из Семьи. Ну ты понимаешь.

Понимаю, подумал Кэллан. Большому Поли охота избавить Семью от ветви Коццо – убрать Джонни Боя, Джимми Персика, Персика Маленького, но он хочет с чистой совестью отрицать, будто это сделал он. Лучше взвалить все на бешеного ирландца. У ирландцев убийство в крови.

Конечно, у меня есть выбор, думает он. Шикарный такой.

Я могу убить, а могу умереть сам.

– Нет, – говорит он.

– Нет – что?

– Я больше не убиваю людей.

– Послушай...

– Нет. Желаешь убить меня – убивай.

И вдруг чувствует себя свободным, будто душа его уже в воздухе, парит над этим старым грязным городом, странствует между звезд.

– У тебя вроде девушка есть, а?

Бац.

Он снова на земле.

– У нее еще забавное такое имя, – продолжает Скэки. – Пишется типа не так, как произносится. Что‑то ирландское, да? А‑а, вспомнил – оно похоже на название ткани, из которой девушки носили раньше платья. Шифон? Как‑то так?

Снова в этом грязном мире.

– Как думаешь, если с тобой что‑то случится, ей вот так просто возьмут и позволят бежать к Джулиани пересказать все твои ночные откровения?

– Она ничего не знает.

– Ну да. Но кто же станет рисковать‑то, а? Сам подумай.

Я ничего не могу поделать, думает Кэллан. Даже если я накинусь сейчас на Скэки, отниму у него пистолет и разряжу ему в рот – это я вполне могу, – Скэки – гангстер из банды, и меня пристрелят, а следом все равно убьют Шивон.

– Кого? – бурчит Кэллан.

Кого тебе надо чтобы я убил?

Телефон Норы звонит.

И будит ее. Ей ужасно хочется спать, она допоздна пробыла на свидании.

– Хочешь поработать на вечеринке? – спрашивает Хейли.

– Да нет, – отвечает Нора, удивляясь, что Хейли спрашивает об этом. Она уже давно не обслуживает вечеринки, такое осталось далеко в прошлом.

– Но вечеринка особенная, – настаивает Хейли. – Они просят нескольких девушек, но по одной на каждого. На тебя специальный вызов.

– Корпоративная рождественская вечеринка?

– Ну, можно сказать и так.

Нора смотрит на часы. 10:35 утра. Пора вставать, пить кофе и грейпфрутовый сок и отправляться в спортклуб.

– Давай соглашайся же, – настаивает Хейли. – Будет весело. Даже я пойду.

– А где это?

– И это тоже необычно.

Вечеринка в Нью‑Йорке.

– Вот это елка так елка! – поворачивается Нора к Хейли.

Они стоят у катка на Рокфеллер‑Плаза, рассматривая громадную елку. На площади толпятся туристы. По радио громко передают рождественские песнопения, звонит в колокольчики Армия спасения в костюмах Санта‑Клаусов, разносчики с тележек громогласно зазывают покупать теплые каштаны.

– Видишь? – замечает Хейли. – Я же говорила тебе, будет весело.

И правда весело, признается себе Нора.

Пять девушек и Хейли прилетели первым классом ночным рейсом, их встретили на двух лимузинах в Ла Гуардиа и отвезли в отель «Плаза». Нора бывала там, конечно, и прежде, но никогда на Рождество. Все по‑другому. Красиво, чуть старомодно из‑за украшений повсюду, и комната у нее с видом на Центральный парк, где даже экипажи, запряженные лошадьми, украшены венками из остролиста и ветками пуансеттии [72].

Нора немножко поспала, приняла душ, потом они с Хейли отправились в серьезный поход по магазинам: «Тиффани», «Бергдорф», «Сакс», – Хейли покупала, Нора в основном просто смотрела.

– Раскошелься немножко‑то, – замечает Хейли. – Ты такая скупердяйка.

– Я не скупердяйка, – возражает Нора. – Я бережливая.

Потому что тысяча долларов для нее не просто тысяча долларов. Это проценты с тысячи долларов, вложенных на срок, скажем, в двадцать лет. Это квартира на Монпарнасе и возможность комфортно жить там. И потому она не швыряется деньгами, она хочет деньги вкладывать, пусть работают на нее. Но все‑таки она покупает два кашемировых шарфа: один для себя, другой для Хейли, – и холодно очень, и ей хочется сделать Хейли подарок.

– Вот, – говорит Нора, когда они снова выходят на улицу. Она вытаскивает серовато‑белый шарф из сумки. – Надень.

– Это для меня?

– Я не хочу, чтобы ты простудилась.

– Какая ты милая!

Свой шарф Нора тоже повязывает на шею.

Стоит ясный, морозный, такой обычный для Нью‑Йорка день, когда глоток воздуха обжигает холодом, а по каньонам авеню заметает порывистый ветер, кусая прохожим лица и заставляя слезиться глаза.

Глаза Норы, когда она смотрит на Хейли, тоже наполняются слезами. Она убеждает себя, что это от холода.

– Ты когда‑нибудь видела рождественское дерево? – спрашивает Хейли.

– Какое?

– Елку в Рокфеллер‑Центре, – объясняет Хейли.

– Нет.

– Тогда пойдем.

И вот теперь они стоят вытаращив глаза, дивясь на огромную елку, и Норе приходится признать, что ей и правда весело.

Это его последнее Рождество.

Вот что втолковывает Джимми Персик Солу Скэки.

– Ведь это, черт его дери, последнее мое Рождество за стенами тюряги, – говорит он. Он звонит из одного телефона‑автомата на другой, чтобы не радовать фэбээровццев. – Пришпилили они меня, Сол, намертво. Припаяют срок от тридцатника до пожизненного по этому хренову акту Рокфеллера. К тому времени, пока я снова получу девку, мне, может, вообще уже плевать будет на них на всех.

– Но...

– «Но» еще какие‑то, – перебивает Персик. – Это мой праздник. И я желаю огромный стейк, желаю войти в «Копа» с красивой телкой под ручку и услышать песню Вика Дэймона, а потом желаю самую красивую задницу в мире и трахаться, пока у меня член не обдерется...

– Подумай, как это будет выглядеть, Джимми.

– Мой член!

– То, что ты притащишь на вечеринку пять шлюх! – Сол бесится: когда же Джимми Персик уймется, перестанет думать только о траханье, если он вообще когда‑нибудь перестанет. Парень – настоящий баламут. Ты надрываешься, яйца рвешь, чтоб урегулировать какое‑то дело, а потом этот жирный тупой козел отчебучивает номер: вызывает пять шлюх самолетом из дерьмовой Калифорнии. Ему только этого и не хватало – пятерки девок в комнате, где им совсем незачем находиться. Пятерки ни в чем не повинных хреновых посторонних.

– А что Джон про это думает?

– Джон думает – это моя вечеринка.

Вот именно, мысленно добавляет Персик. Джон – чувак старой закалки. Джон – классный, не то что этот хренов старый зануда, который теперь стал их боссом. Джон был, как положено, благодарен, что я веду себя как настоящий мужчина и принимаю то, что мне грозит, не пытаясь организовать сделку с прокурором, чтобы скостить срок, не называю никаких имен. А тем более его.

Что думает Джон? Джон оплатит все расходы.

– Все, что пожелаешь, Джимми! Все! Это твоя ночь. За мой счет.

А Джимми желает «Спаркс Стейк‑Хаус», «Копа» и эту девчонку, Нору, самую красивую, самую сладкую из всех, какие у него были. Попка у нее будто спелый персик. Он никак не мог выбросить ее из головы. Поставить ее на карачки и отодрать сзади, так чтобы эти ее персики ходуном ходили.

– О'кей, – бурчит Сол. – Ну может, встретимся с девками в «Копа» после «Спаркса».

– Ни хрена.

– Джимми...

– Что?

– Сегодня вечером у нас очень серьезный бизнес.

– Знаю.

– Ну то есть серьезнее не бывает.

– Вот потому, – говорит Персик, – я и вечеринку хочу устроить серьезную.

– Послушай, – Сол ставит точки над «i», – я отвечаю за безопасность на этом...

– Ну и постарайся, чтоб я был в безопасности. Вот и все, что от тебя требуется, Сол, а потом забудь про все, о'кей?

– Мне это не нравится.

– Ну и пускай. Пошел бы ты. Веселого тебе Рождества.

Ага, думает Сол, кладя трубку.

И тебе, Джимми. Веселого Рождества.

А уж сюрпризец я тебе припасу.

Под елкой лежит несколько пакетов.

Хорошо, что деревце маленькое, потому что подарков немного: с деньгами напряженка, и все такое. Но Кэллан купил в подарок Шивон часы, серебряный браслет и несколько свечей с ванильным ароматом, ей они нравятся. Есть несколько пакетов и для него: похоже, в них одежда, какая ему нужна: новая рабочая рубашка, может, и новые джинсы.

Милое, скромное Рождество.

Они планировали пойти к полуночной мессе.

А утром открыть подарки, попробовать приготовить индейку, сбегать на дневной сеанс в кино.

Но теперь ничего не будет, думает Кэллан.

Сейчас – нет.

В общем, так и так все должно было раскрыться, но получилось быстрее, потому что Шивон наткнулась еще на один пакет, который он запрятал далеко под кровать. Вечером он пришел с работы рано, Шивон сидит у окна, а у ее ног – коробка.

Она включила огоньки на елке, и они помаргивают красным, зеленым и белым позади нее.

– Что это? – спрашивает она.

– Как ты нашла?

– Вытирала пыль под кроватью. Так что это?

Это – шведский пистолет‑пулемет «Карл Густав» девятого калибра. Со складывающимся металлическим стволом и магазином на тридцать шесть патронов. Хватит, чтобы выполнить работу. Номера спилены, проследить оружие невозможно. Со сложенным стволом всего двадцать два дюйма в длину, а вес – восемь фунтов. Донесет коробку, будто рождественский подарок, а потом коробку бросит, а оружие спрячет под куртку.

Оружие принес Сол.

Ничего этого Кэллан ей рассказывать не стал. А сказал глупое и очевидное:

– Тебе этого не полагалось видеть.

Шивон горько засмеялась:

– Я подумала, это подарок для меня. Даже чувствовала себя виноватой, когда открывала коробку.

– Шивон...

– Ты опять вернулся к прежнему, да? – Серые глаза смотрят холодно и твердо. – Ты берешься за новую работу.

– Мне приходится.

– Почему?

Кэллану хочется рассказать ей все. Но он не может позволить, чтоб она тащила на себе этот груз до конца жизни. Он говорит:

– Ты все равно не поймешь.

– Нет, я пойму, – возражает она. – Я ведь с Кашмир‑Роуд, не забыл? Из Белфаста. Я выросла, наблюдая, как мои братья и дядья уходят из дому с маленькими рождественскими коробками, идут убивать людей. Я видела пулеметы под кроватью и раньше. Потому‑то и уехала – меня уже тошнило от убийств. И убийц.

– Вроде меня.

– Я думала, ты переменился.

– Я и переменился.

Она ткнула в коробку.

– Мне приходится, – повторил он.

– Но почему? – недоумевает она. – Что есть такого важного, ради чего стоит убивать?

Ты, думает он.

Ты...

Но он ничего не говорит.

– На этот раз, когда ты вернешься, меня здесь не будет.

– Я не вернусь. Мне придется на какое‑то время уехать.

– Господи! А мне ты собирался сказать? Или просто взял бы и уехал?

– Я хотел просить тебя поехать со мной.

И это правда. У него два паспорта и билеты. Он выуживает все со дна ящика стола и кладет поверх коробки у ее ног. Шивон до документов не дотрагивается. И даже не смотрит на них.

– Значит, так? – говорит она.

Голос внутри него вопит: «Скажи же ей. Объясни, что поступаешь так ради нее, ради нас обоих. Умоляй уехать с тобой». Кэллан порывается было сказать, но... не может. Шивон ни за что не простит себя потом за то, что стала частью этой его жизни. И его никогда не простит.

– Я люблю тебя, – выдавливает Кэллан. – Очень сильно люблю.

Шивон встает с кресла.

Подходит к нему близко:

– А я не люблю тебя. Любила, но теперь больше нет. Я не люблю того, кем ты становишься. Убийцу.

– Ты права, – кивает он.

Кэллан, пройдя мимо нее, сует в карман билет и паспорт, закрывает коробку и закидывает ее на плечо.

– Ты можешь жить тут, если хочешь, – говорит он. – Оплачено вперед.

– Я здесь жить не могу.

Хорошая все‑таки была квартира, думает он, оглядываясь по сторонам. Самое счастливое, самое лучше место в его жизни. Место и время с Шивон. Кэллан стоит, стараясь найти слова, чтобы высказать ей это, но ничего не получается.

– Убирайся! Ступай, убей кого‑то там. Ты ведь для этого уходишь?

– Да.

Кэллан выходит на улицу, там льет как из ведра. Поливает холодный, ледяной дождь. Подняв воротник, он смотрит на окно.

Видит – Шивон все еще сидит там.

Сгорбясь, спрятав лицо в ладони.

А позади нее помаргивают красным, зеленым и белым огоньки на елке.

Ее платье искрится под электрическим светом.

Расшитый сверкающими чешуйками красно‑зеленый лиф.

Платье самое рождественское, одобрила Хейли, очень сексуальное.

Tres décolleté [73].

Джимми Персик не может удержаться и все запускает глаза за вырез ее блистающего платья.

А во всем другом, вынуждена признать Нора, он ведет себя вполне по‑джентльменски. Выглядит на удивление пристойно в серо‑стальном костюме от Армани. Даже черная рубашка и галстук не кажутся такими уж кошмарными; отдает мафиозным шиком, но не так уж чтобы.

Да и ресторан... Нора думала увидеть какую‑то разудалую оглушающую сицилийскую вульгарность. Но «Спаркс Стейк‑Хаус», несмотря на претенциозное название, оказался отделан сдержанно и солидно. Интерьер в английском стиле не в ее вкусе – на стенах, обшитых дубовыми панелями, гравюры со сценами охоты, – но все равно совсем не то, чего она ожидала от вечеринки гангстеров.

Прикатили гости на нескольких лимузинах, и швейцар держал зонт, прикрывая их от дождя те два шага, что они прошли от машин к длинному зеленому навесу. Приезд свой гангстеры со своими красотками под руку обставили эффектно и пышно. Обедающие за столиками в просторном переднем зале перестали есть и откровенно таращились на них. Ну, почему бы и нет, подумала Нора.

Девушки все просто сногсшибательно хороши.

На этот вызов Хейли отобрала лучших.

Сдержанные, прелестные, изысканные дамы, в них и намека нет на их профессию. Элегантно одетые, безупречно причесанные, с идеальными манерами. Мужчины пыжились от гордости, входя в зал. А девушки – нет, они принимали восхищение как нечто само собой разумеющееся. Даже никак не показали, что заметили его.

Подобострастный, как и положено, метрдотель сопровождает их в отдельный зал в глубине ресторана.

Посетители провожают их глазами.

Кэллан не наблюдает их процессию.

Он стоит за углом на Третьей авеню, дожидается приказа начать действовать. Видит, как подъезжают лимузины, лавируя в густом потоке праздничного часа пик, как сворачивают на Сорок шестую улицу к «Спарксу», и догадывается, что Джонни Бой, Пиккони и О'Боп прибыли на гулянку.

Он смотрит на часы.

5:30 – минута в минуту.

В зале их приветствует Скэки, каждого гангстера и его девушку по очереди. Все правильно, он хозяин, это он организовал вечеринку. Он даже (запустив украдкой глаза за вырез) целует Норе ручку.

– Рад видеть, – говорит он. Понятно теперь, почему Персик требовал именно эту для своей последней гулянки. Отпадная красотка. Они и все хороши, но эта...

Джонни Бой берет Скэки под руку.

– Сол, – зовет он, – на минутку. Хочу поблагодарить тебя за то, что ты устроил встречу. Я понимаю, тут потребовалось дипломатическое умение, нужно было уладить множество разных деталей. Если сегодня вечером достигнем результата, на какой надеемся, то, может, в Семье наступит мир.

– Только этого, Джонни, я и хочу.

– И места для себя за столом.

– Этого я не добиваюсь, – возражает Скэки. – Я просто, Джонни, люблю свою Семью. Люблю наше дело. И хочу, чтобы оно оставалось крепким, единым.

– Этого хотим и мы, Солли.

– Мне надо выйти, проверить кое‑что, – говорит Скэки.

– Конечно, – соглашается Джонни Бой. – Теперь можешь позвонить, сказать королю, что он может входить. Подданные уже собрались.

– Слушай‑ка, такое отношение...

Джонни Бой хохочет:

– Веселого тебе Рождества, Сол.

Они обнимаются и целуются.

– И тебе, Джонни. – Сол набрасывает на плечи пальто и идет к выходу. – А кстати, Джонни...

– Да?

– И счастливого Нового года!

Сол выходит под козырек. Погода препаршивая. Поливает ледяной дождь. Поездка обратно в Бруклин будет поганой.

Сол, достав из кармана пальто маленькую рацию, подносит к самому рту:

– Ты там?

– Угу, – отзывается Кэллан.

– Сейчас звоню боссу, чтоб приезжал. Так что время пошло.

– Все в порядке?

– Все как мы планировали. У тебя, приятель, десять минут.

Кэллан, подойдя к мусорному баку, швыряет туда коробку, сует пистолет‑пулемет под куртку и шагает по Сорок шестой улице.

Под проливным дождем.

Пенясь, шампанское льется через края бокала.

Под смех и хихиканье.

– Какого черта! – восклицает Персик. – Шампанского полно!

И наполняет все бокалы.

Нора поднимает свой. Она не пьет, только чуть смачивает губы при каждом тосте. Ей нравится, как пузырьки щекочут в носу.

– Эй! Тост! – провозглашает Персик. – В жизни, конечно, есть и плохое. Но хорошего больше. Так что пускай никто не грустит в этот праздник. Жизнь прекрасна!

В этот сезон надежды, мысленно добавляет Нора.

И тут словно все дьяволы ада срываются с цепи.

Распахнув куртку, Кэллан выхватывает пистолет, передергивает затвор, целясь сквозь завесу дождя.

Первым его замечает Беллавиа. Он только, что открыл дверцу машины для мистера Калабрезе и тут увидел Кэллана. В его поросячьих глазках мелькает «А, это ты», а потом возникает тревога. Он начал было спрашивать: «Что это ты тут делаешь!», но мигом догадался и дернулся за своим пистолетом под куртку.

Но слишком поздно.

Руку ему отрывает, когда пули девятого калибра дырявят ему грудь. Беллавиа отлетает на открытую дверцу черного «Линкольн‑континенталя» и оседает на тротуар.

Кэллан переводит пистолет на Калабрезе.

Глаза их на полсекунды встречаются, и Кэллан нажимает курок. Старик пошатнулся, а потом словно бы растекся лужицей, смешавшись со струями дождя.

Подойдя, Кэллан приставляет дуло к голове Беллавиа и дважды стреляет. Голова подскакивает на мокром асфальте. Кэллан приставляет дуло к виску Калабрезе и спускает курок.

Бросает пистолет, поворачивается и поспешно уходит в сторону Второй авеню.

За ним вдоль бровки тротуара бежит кровавый ручеек.

Нора слышит визг.

Дверь распахивается, стукается о стену.

Врывается метрдотель с криком: «На улице кого‑то убили!» Все вскакивают, сами не понимая почему. Не зная, то ли мчаться на улицу, то ли растянуться на полу, прикрыв голову.

Тут входит Сол Скэки.

– Всем оставаться на местах, – приказывает он. – Убили босса.

Нора в недоумении. Какого такого босса? Кто это?

Раздается пронзительный вой сирен, и Нора вздрагивает, когда слышит – чпок!

Сердце у нее замирает. Пугаются все. Но это Джонни Бойон один по‑прежнему сидит–открыл бутылку шампанского и наполняет себе бокал.

Машина ждет на углу.

Распахивается задняя дверца, и Кэллан влетает внутрь. Машина поворачивает к Сорок седьмой улице и едет к шоссе ФДР [74], потом дальше, к окраине. Сзади лежит приготовленная чистая одежда. Кэллан стягивает свою и влезает в новую. Все это время водитель не проронил ни слова, молча и ловко лавируя в плотном потоке машин.

Пока что, думает Кэллан, все идет по плану. Беллавиа и Калабрезе задумали, что они приезжают и видят сцену преступления: все их дружки зверски убиты. Они рыдают, скрипят зубами и причитают: «Мы ведь приехали, чтобы установить в Семье мир!»

Только на уме у Сола Скэки и всего остального клана было совсем другое.

«Займешься наркотиками – ты покойник». Но без них невозможно, потому что они означают деньги и власть. А если ты позволяешь, чтобы все деньги и власть захватили другие кланы, ты укорачиваешь свой жизненный путь. Таковы были доводы Скэки, абсолютно правильные.

И Калабрезе пришлось убрать со сцены.

Королем станет Джонни Бой.

– Идет смена поколений, – объяснял Сол во время их долгой прогулки по Риверсайд‑парку. – Старики – на выход, приходят молодые.

Конечно, потребуется какое‑то время, чтобы все успокоилось.

Джонни Бой станет отрицать свою причастность к убийству, потому что главы других Четырех Семейств, те, что уцелели, никогда не смирятся с тем, что он что‑то предпринял без их разрешения, а они его ни за что бы не дали. «Ни один король, – наставлял его Скэки, – никогда не даст санкцию на убийство другого короля».

А значит, Джонни Бой вынужден будет провести расследование, что за сукины дети наркодельцы замочили его босса. Потом придется отправить еще несколько упрямцев, преданных Калабрезе, вслед за их боссом в мир иной, но в конце концов все утрясется.

И Джонни Бой, как бы с неохотой, позволит избрать себя новым боссом.

И другие боссы примут его.

И снова потечет наркота.

Непрерывным потоком из Колумбии в Гондурас, в Мексику.

И в Нью‑Йорк.

Где в конце концов наступит белое от порошочка Рождество.

Но меня тут уже не будет, думает Кэллан, и я не увижу этого.

Он открывает пакет на полу.

Как и договорено, сто тысяч долларов наличными, паспорт, билеты на самолет. Скэки организовал все. Перелет в Южную Америку и новую жизнь.

Машина въезжает на мост Трайборо.

Кэллан смотрит в окно и даже сквозь пелену дождя видит очертания Манхэттена. Где‑то там, думает он, проходила моя жизнь. Адская Кухня, «Священное Сердце», паб Лиффи, «Лэндмарк», «Глокка Мора», Гудзон. Майкл Мэрфи и Кении Мэхер. И Эдди Фрил. А еще – Джимми Бойлан, Ларри Моретти и Мэтти Шихэн.

А теперь прибавились Томми Беллавиа и Поли Калабрезе.

И призраки живые...

Джимми Персик.

И О'Боп.

А еще Шивон.

Кэллан оглядывается на Манхэттен, представляет, как она выходила из спальни, садилась к столу позавтракать. По утрам в субботу волосы у нее спутанные, лицо не подкрашено, но она все равно такая красивая. Сидит за чашкой кофе с газетой, но не столько читает ее, сколько смотрит на серый Гудзон и Джерси на другом берегу.

Кэллан вырос на легендах.

Кухулин, Эдуард Фитцджеральд, Вулф Тоун, Родди Маккорли, Патрик Пирс, Джеймс Коннели, Шон Саут, Шон Барри, Джон Кеннеди, Бобби Кеннеди, Кровавое воскресенье, Иисус Христос.

Все они приняли кровавую смерть.