Сентябрь 1985

Кровать сотрясалась.

Тряска вписалась в ее сновидение, а потом проникла в пробуждающееся сознание.

Сев, Нора смотрит на часы, но не может разглядеть цифры: они мелко вибрируют, расплываются перед глазами. Нора тянется поставить часы поустойчивее. Сейчас 8:15 утра. Тут она понимает, что дрожит прикроватный столик. Трясется все: столик, лампы, стул, кровать...

Она в комнате на седьмом этаже отеля «Реджис», в знаменитом элегантном старом отеле на Авенида Хуарес рядом с парком Ла‑Аламеда, в самом центре города. Ее привезли сюда как гостью члена совета министров помочь ему отпраздновать День независимости. Прошло три дня, а она все еще тут. Вечерами министр уходит домой к жене. А днем приходит в «Реджис» праздновать свою независимость.

Нора думает: а может, она еще спит? И ей снится сон? Потому что теперь заметно колеблются уже и стены.

Или я заболела? – гадает она. У нее действительно кружится голова, ее поташнивает, и затошнило еще сильнее, когда она слезла с кровати; ходить или даже стоять она не может: пол уходит из‑под ног.

Нора смотрится в большое зеркало напротив: нет, лицо у нее не сказать чтоб бледное. Только голова качается, а потом зеркало отделяется от стены, падает и разлетается вдребезги.

Нора защищает руками глаза, осколки больно жалят тело. Тут она слышит шум проливного дождя, но это не дождь, это ливнем сыплются обломки с верхних этажей. Двигается пол, будто аттракцион «металлическая тарелка» в комнате смеха, но сейчас ей совсем не смешно – ей страшно.

Нора напугалась бы еще больше, если б видела, что творится снаружи. Отель раскачивается так сильно, что его крыша ударяет по крыше соседнего дома. Но ударов Нора не слышит. Слышит она тошнотворный глухой треск, потом стена позади кровати обрушивается внутрь комнаты. Нора распахивает дверь и вылетает в коридор.

Мехико сотрясается, словно в агонии.

Город построен на дне исчезнувшего озера, почва тут мягкая, она прикрывает большую тектоническую плиту Кокос, которая постоянно движется. Город и его мягкое подвижное основание располагаются всего в каких‑то двухстах милях от края плиты и одной из самых крупных огрехов мира – гигантской Средне‑Американской впадины, которая тянется под Тихим океаном от мексиканского курортного городка Пуэрто‑Валларта до самой Панамы.

Уже многие годы вдоль северной и южной границ плиты происходили небольшие землетрясения, но не рядом с центром, с Мехико, который ученые назвали «сейсмическая лакуна». А геологи сравнивали эти явления с цепочкой фейерверков, которая взрывается на концах, не доходя до середины, и утверждали, что рано или поздно, но центр непременно загорится и взорвется.

Брожение началось на глубине около тридцати километров под земной поверхностью. Уже многие и многие эры плита Кокос пытается сдвинуться под плиту на востоке от нее, и сегодня утром ей это удается. В сорока милях от побережья и в двухстах сорока милях к западу от Мехико земля раскололась, что отозвалось гигантским толчком в литосфере.

Находись город ближе к эпицентру, он, возможно, выдержал бы удар. Высотные здания, может, и выстояли, подпрыгнули бы и опустились, может, пошли бы трещинами, но не разрушились.

Но по мере того, как землетрясение расходится от эпицентра, энергия его рассеивается, что, как ни странно, делает его еще опаснее, когда почва мягкая. Толчки, слабея, переходят в долгое плавное раскачивание, становятся гигантскими волнами, которые подкатываются под мягкое дно озера, это блюдо с желе, на котором построен город. И желе это вздымается и опадает, а с ним здания, сотрясающиеся не столько вертикально, сколько горизонтально, и в этом главная беда.

Каждый этаж высоток, раскачиваясь, уходит в сторону дальше нижнего этажа. И верхушки высоток сшибаются с соседними зданиями и вновь встают на место. Несколько долгих минут здания раскачиваются в воздухе, а потом попросту ломаются.

Вываливаются бетонные блоки, рассыпаясь на мостовых. Лопаются окна, огромные зазубренные осколки ракетами взлетают в воздух. Внутренние стены обваливаются, а вместе с ними и опорные балки. Плавательные бассейны на крышах дают трещины, извергая тонны воды, крушащей крыши.

У некоторых зданий как ножом срезает уже четвертый или пятый этаж, и два, три, восемь, а то и двенадцать этажей камня, бетона и стали обрушиваются на улицу, тысячи людей оказываются погребенными под завалами.

Здание за зданием – всего двести пятьдесят за четыре минуты – рухнули при этом землетрясении. Правительство пало в буквальном смысле: здания министерства Морфлота, министерства торговли и министерства связи – рассыпались все. Туристический центр города – как список жертв: отель «Монте‑Карло», отель «Романо», отель «Версаль», «Рим», «Бристоль», «Эхекутиво», «Паласио», «Реформа», «Межконтинентальный» и «Реджис» – превратились в кучи мусора. Верхняя часть отеля «Карибы» разломилась, вывалив наружу матрацы, чемоданы, шторы и гостей через трещины на улицы. В руинах лежат целые кварталы: Колониа Рим, Колониа Докторес, Юнидад Арагон и жилой квартал Тлателолко там, где двадцатиэтажное здание‑башня обрушилось на жильцов. При одной из особо крутых волн землетрясение уничтожило Главный госпиталь Мехико и госпиталь Хуарес; одних больных убив, других заперев в ловушки вместе с отчаянно нужными сейчас докторами и медсестрами.

Ничего этого Нора не знала. Она выбежала в коридор, где двери комнат попадали, будто строительный материал в карточном домике, который начал рассыпаться. Впереди нее бежала женщина, она нажала на кнопку лифта.

– Нет! – завопила Нора.

Женщина обернулась на крик, в ее глазах застыл ужас.

– Не надо вызывать лифт! – кричит Нора. – Лучше по лестнице!

Женщина все так же таращится на нее.

Нора старается вспомнить, как это по‑испански, но ей не удается.

Тут двери лифта расходятся, и оттуда водопадом хлещет вода, словно в сцене из фильма ужасов.

– Vamos, – зовет Нора. – Vamos, быстрее!

И, схватив женщину за руку, пытается сдвинуть ее с места, но женщина упирается. Выдернув руку, она снова и снова жмет на кнопку лифта.

Нора бросает ее и отыскивает дверь на лестницу. По полу пробегает рябь, он ходит волнами у нее под ногами. Нора выскакивает на площадку и будто оказывается в раскачивающейся коробке. Ее с силой швыряет из стороны в сторону, пока она бежит вниз. Теперь и впереди, и позади нее люди. На лестнице становится тесно. Жуткие звуки, шумы здания, расползающегося на части, эхом перекатываются в замкнутом пространстве: что‑то трещит, ломается, раздается женский визг и, что еще хуже, пронзительный плач детей. Нора хватается за перила, чтобы не упасть, но они вырываются у нее из рук.

Один этаж, второй, она пытается считать по площадкам, но быстро сбивается. Сколько этажей – три, четыре, пять? Она знает, ей надо преодолеть семь. Идиотство, но она никак не может вспомнить, как нумеруют этажи в Мексике. Сначала нижний, а потом первый, второй, третий?..

Да какое это имеет значение? Беги и не останавливайся, приказывает она себе. Вдруг так резко качнуло, точно корабль завалился набок, и ее с силой швыряет о левую стену. Обретя равновесие, Нора снова бежит. Быстрее, быстрее! Надо выбираться из здания, прежде чем оно свалится на тебя. Вниз по ступеням, вниз, вниз...

Норе вспоминаются, совсем некстати, крутые ступеньки, ведущие вниз с Монмартра; некоторые люди ездили с холма на фуникулере, а она всегда спускалась пешком, потому что это полезно для икр и просто потому, что ей нравилось. К тому же если идти пешком, а не ехать, то можно позволить себе выпить чашечку горячего шоколада в симпатичном кафе внизу. Я хочу очутиться там опять, думает она, хочу сидеть за столиком на улице, и чтоб мне улыбался официант, и смотреть на людей, видеть на вершине Монмартра базилику Сакре‑Кёр – церковь Сердца Христова, словно слепленную из сахарной ваты.

Думай про Париж, думай про Париж, не думай про то, что умрешь в этой ловушке, этой набитой людьми, раскачивающейся смертельной ловушке. Боже, как тут жарко! Господи, да прекратите визг, толку от этого никакого, заткнитесь же! Пахнуло воздухом с улицы, теперь впереди нее сбилась плотная толпа, потом скопление людей разваливается на несколько потоков, и она двигается, зажатая со всех сторон.

С потолка обрушивается люстра, словно сгнивший фрукт с дерева, падает и разлетается вдребезги на старом плиточном полу. Под ногами Норы хрустят осколки, когда она шагает к крутящимся дверям. Там полно народу. Наконец, дождавшись своей очереди, она входит. Толкать дверь нет необходимости: сзади и так толкают изо всех сил. Она тянет ноздрями воздух – чудесный воздух, – она уже видит тусклый солнечный свет, она почти вышла...

И тут на нее обрушивается здание.

Когда обрушивается удар, он читает мессу.

В десяти милях от эпицентра, в соборе городка Сьюдад‑Гусман, епископ Парада держит над головой гостию и возносит молитву Богу. Это одна из дополнительных льгот и привилегий архиепископа Гвадалахарской епархии: он ездит иногда читать мессу в этот заштатный городишко. Ему очень нравится архитектура собора: уникальный сплав европейской готики и языческой архитектуры ацтеков и майя. Две готические башни собора с двух сторон примыкают к куполу, облицованному разноцветной черепицей. Даже теперь, когда епископ стоит лицом к retablo [64]позади алтаря, он все равно видит позолоченную деревянную резьбу: европейских херувимов и головы людей, а также гирлянды из местных фруктов, цветов и птиц.

Любовь к ярким краскам, к природе, радость жизни – вот что заставляет его наслаждаться мексиканским вариантом христианства: полное слияние туземного язычества со страстной, непоколебимой верой в Иисуса. Это не сухая, сдержанная религия европейского интеллектуализма с ее ненавистью к естественному миру. Нет. Мексиканцам присуща врожденная мудрость, духовная щедрость, и – как же это получше выразить – руки у них такие длинные, теплые и ласковые, что могут заключить в добрые объятия и этот мир, и следующий.

Да, так, пожалуй, близко к истине, думает Парада, поворачиваясь опять к прихожанам. И мне нужно суметь передать это в молитве.

Собор переполнен: хотя сегодня и четверг, но служит мессу сам архиепископ. И у меня, думает он, достаточно самолюбия, чтобы получать от этого удовольствие. Он пользуется огромной популярностью, это правда, он ходит к людям, разделяет с ними тревоги, мысли, трапезы. Вот уж насчет трапез, думает он, это точно. Он знает, что в городках, где он бывает, а он заезжает во многие, даже шутят: «Поставьте самый большой стул во главе стола: к обеду приедет архиепископ Хуан».

Он уже хочет положить гостию на язык верующего, преклонившего перед ним колени.

И тут у него под ногами подпрыгивает пол.

Именно это он и ощущает – прыжок. Потом еще один и еще, и наконец тряска становится непрерывной.

На рукав ему что‑то льется.

Опустив глаза, он видит, что из чаши, которую держит рядом с ним мальчик‑служка, выплескивается вино. Он обнимает мальчика за плечи.

– Иди первым через арки, – велит он, – на улицу. Выходят все. Спокойно, не толкаясь.

Епископ мягко подталкивает служку:

– Ступай.

Мальчик спускается с алтаря.

Парада остается на месте. Ждет, пока не выйдут из церкви, двигаясь плотной колонной, все прихожане. Сохраняй спокойствие, твердит он себе. Если будешь спокоен ты, то и они останутся спокойными. Упаси бог поднимется паника, люди затопчут друг друга, пытаясь выбраться на улицу.

И он стоит оглядываясь.

Оживают позолоченные животные.

Они подскакивают, мелко дрожа.

Кивают резные лица людей.

Как будто с чем‑то соглашаясь, думает Парада. Интересно, с чем?

Дрожат и обе башни собора.

Они сделаны из старого камня. Красиво, вручную построены местными мастерами. Столько в них вложено любви, столько тщания. Однако высятся они в городке Сьюдад‑Гусман, в провинции Халиско, название которой осталось от тарасканских индейцев, населявших в древности этот край, и означает «песчаное место». Камни башен крепкие и ровные, но строительный раствор сделан из местной песчаной земли.

Они сумели устоять против ветров, дождей и времени, но изначально не предназначались выдерживать землетрясение в восемь баллов, идущее из глубины в тридцать километров, всего в десяти милях от собора.

И пока верующие терпеливо, гуськом выходят, башни сотрясаются, раствор крошится, и они рушатся на головы правнуков тех, кто их строил. С треском башни проваливаются сквозь купол и придавливают двадцать пять прихожан.

Ведь церковь нынешним утром переполнена.

Из‑за любви к архиепископу Хуану.

Который стоит на алтаре невредимый, пораженный ужасом: люди перед ним исчезли в тучах желтой пыли.

В руке он по‑прежнему держит гостию.

Тело Христово.

Нору вытаскивают.

Жизнь ей спасла стальная балка, упавшая на разрушенный кусок стены и помешавшая другой колонне раздавить девушку. Осталась щель, куда просачивалась струйка воздуха, пока она лежала похороненная под каменными обломками отеля «Реджис», так что Нора могла хотя бы дышать.

Правда, дышать‑то особенно было нечем: в воздухе густо висит пыль.

Нора давится пылью, кашляет, она ничего не видит, но слышать может. Сколько прошло времени: несколько минут, часов? Она гадает: может, она уже умерла? Может, это и есть ад – тесная жаркая ловушка, где ничего не видно и тебя душит пыль. Тогда я умерла, думает Нора, умерла и похоронена. Она слышит стоны, крики боли. Может, это и есть уготованная ей вечность? Место, куда попадают шлюхи после смерти?

Нора с трудом переворачивается, кладет голову на руку, места едва хватает. Может, я сумею переспать весь этот ад, думает она, переспать вечность. Как больно. Она видит у себя на руке загустевшую кровь и вспоминает, что разлетелось зеркало и осколки впились ей в руку. Я не мертвая, решает она, чувствуя влажность крови. У мертвых кровь не идет.

Нет, я не мертвая.

Меня похоронило заживо.

Тут на нее нападает паника.

Она глубоко вздыхает, хотя и понимает, делать этого нельзя: так она быстрее тратит воздух, проникающий сюда через невидимые трещины. Но ничего не может с собой поделать. В голове бьется одна мысль: она похоронена заживо в этом гробу под землей, – вспоминается какой‑то дурацкий рассказ Эдгара По, который ее заставляли читать в школе. Царапины на крышке гроба...

Норе хочется завизжать.

Но что толку расходовать воздух еще и на визг. Можно потратить с большей пользой. И она кричит:

– Помогите!

Снова и снова. Изо всех сил.

Тут она слышит сирены, шаги, шарканье ног прямо над собой.

– Помогите!

Удар, потом:

– Donde estas? (Где ты?)

– Тут! – вопит она. И, подумав, вопит снова: – Aqui!

Нора слышит и чувствует, как сверху снимают обломки. Раздаются приказания, предостережения. Она вытягивает руку высоко, как только может. И через секунду чувствует неправдоподобное тепло другой руки. Ее тянут наверх, и через минуту – настоящее чудо – Нора стоит на открытом месте! Ну почти открытом. Над ней что‑то вроде потолка. Стены и колонны накренились под фантастическим углом. Будто находишься в музее руин.

За руки ее держит спасатель, с любопытством глядя на нее. Тут Нора чувствует сладковатый тошнотворный запах. Господи, что это?

И тут случайная искра подожгла газ.

Нора слышит резкий треск, затем утробный грохот, от которого у нее заходится сердце, и она падает. Когда она поднимает голову, всюду полыхает огонь. Будто горит даже сам чертов воздух.

И огонь наступает на нее.

Кричат люди.

Vamonos! Ahorita! (Пойдем! Скорее!)

Один из мужчин снова хватает Нору за руку, тянет ее, и они бегут. Вокруг пляшут языки пламени, на них валятся горящие обломки. В нос шибает едкий кислый запах, и мужчина хлопает Нору по голове; до нее доходит – это ее волосы загорелись, но она ничего не чувствует. Рукав мужчины занимается огнем, но он все толкает ее, толкает, и вдруг они оказываются на открытом пространстве, и ей хочется упасть, но мужчина не позволяет, он тянет ее дальше, потому что позади них рушится и пылает то, что осталось от отеля «Реджис».

Двум другим мужчинам выбраться не удалось. Они пополнили список ста двадцати восьми героев, которые погибли, пытаясь спасти людей, погребенных под руинами при землетрясении.

Нора бежит через Авенида Бенито Хуарес в относительно безопасное место – парк Ла‑Аламеда. Она валится на колени, когда женщина – дорожный полицейский набрасывает китель ей на голову, ударами сбивая пламя.

Нора оглядывается – отель «Реджис» превратился в груду горящих обломков. У соседнего здания супермаркета «Салинас и Роча», будто срезали верхнюю половину. Красные, зеленые и белые вымпелы, украшения, оставшиеся от Дня независимости, трепещут по воздуху над усеченным остовом здания. Все дома вокруг, насколько ей видно сквозь облака пыли, или повалены, или укоротились на несколько этажей. Всюду на улицах громоздятся груды камней, бетона и скрученной стали.

И люди. Люди в парке стоят на коленях и молятся.

Небо почернело от дыма и пыли.

Заслоняющих солнце.

Снова и снова Нора слышит фразу «El fin del mundo».

Конец света.

С правой стороны волосы у Норы обгорели до черепа, левая рука в крови от вонзившихся крошечных осколков стекла. Адреналин потихоньку рассасывается, шок проходит, и подступает настоящая боль.

Парада встает на колени перед телами прихожан.

Совершая над ними последний обряд.

Целая очередь трупов ожидает его внимания. Двадцать пять тел, завернутых в подобия саванов: одеяла, полотенца, скатерти – все, что нашлось второпях. Лежат ровным рядом в пыли вдоль рухнувшего собора, а жители городка раскапывают руины, разыскивая погребенных. Ищут своих любимых, пропавших, запертых в ловушку под старым камнем. Отчаянно, с надеждой, пытаясь уловить хоть стон, хоть движение.

Губы архиепископа бормочут латинские слова, но сердце...

Внутри него что‑то сломалось, душа пошла трещинами, такими же глубокими и смертоносными, какими покрылась земля. Теперь меня отделяет от Бога трещина разлома, думает он.

От Бога, каков он есть, от Бога, которого нет.

Сказать это людям он не может – слишком жестоко. Они надеются на него – он отправит души дорогих им людей на небеса. Он не может разочаровать их. Не сейчас. А может, и никогда. Людям нужна надежда, и я не могу отнимать ее. Я не так безжалостен, как Ты, думает Парада.

И он читает молитвы. Совершает помазание, продолжает ритуал.

Сзади к нему подходит священник.

– Падре Хуан?

– Ты разве не видишь, что я занят?

– Вы нужны в Мехико.

– Я нужен тут.

– Падре Хуан, это приказ.

– Чей?

– Папского нунция. Туда призывают всех для организации спасательных работ. Вы занимались такой работой и прежде, и потому...

– У меня тут десятки мертвых...

– В Мехико их тысячи, – говорит священник.

– Тысячи?

– Сколько, никто в точности не знает... И десятки тысяч бездомных.

Значит, думает Парада, требуется служить живым.

– Как только я закончу здесь, – говорит Парада.

И вновь возвращается к совершению обряда.

Они никак не могут заставить ее уйти.

Многие пытаются: полицейские, спасатели, санитары, но Нора ни за что не соглашается обратиться за медицинской помощью.

– Но ваша рука, сеньорита, лицо...

– Чепуха, – огрызается она. – Многие ранены гораздо серьезнее. Со мной все в порядке.

Мне больно, думает она, но со мной все нормально. Забавно, день назад она и подумать не могла, что так может быть. А сейчас у нее болит рука, голова; лицо, опаленное огнем, покрытое сильным загаром, болит тоже, но она чувствует себя нормально.

Боль?

Какая, к черту, боль, когда тут люди умирают.

Нора не желает помощи, она хочет помогать сама.

Присев, она осторожно выдергивает осколки из руки, потом промывает ее под струей воды из прорвавшейся трубы. Отрывает рукав от льняной пижамы, она все еще в пижаме, радуясь, что всегда предпочитала носить лен, а не тонкий шелк, и завязывает рану. Потом отрывает другой рукав и закрывает нос и рот, потому что в воздухе стоят удушающие пыль и дым, а уж запах...

Запах смерти.

Его невозможно вообразить, если вы никогда не ощущали его, но если хоть раз вдохнули, то никогда не забудете.

Нора плотнее прижимает кусок пижамы к лицу и отправляется на поиски хоть какой‑нибудь обуви. Найти несложно: универмаг вывалил все свое содержимое на улицу. И Нора подбирает резиновые шлепанцы, но не считает это кражей, это необходимость. Действительно, грабежей в городе нет – несмотря на крайнюю бедность многих жителей города. Она присоединяется к добровольной спасательной команде, раскапывающей руины отеля в поисках уцелевших. Таких команд сотни; тысячи добровольцев разбирают завалы по всему городу, работая лопатами, кирками, дисками колес, железными прутьями, а где и голыми руками, стараясь добраться до людей, запертых в ловушки под обломками. Выносят мертвых и раненых на одеялах, простынях, душевых занавесках, не жалея сил, только бы помочь безнадежно не успевающим спасателям. Другие добровольцы помогают расчищать завалы на улицах, освобождая дорогу для «скорых» и пожарных машин. Вертолеты зависают над горящими зданиями, спуская пожарных на лебедках, чтобы вытащить пострадавших, до которых невозможно добраться с земли.

И все время тысячи радиоприемников монотонно передают литании, прерываемые вздохами горя или радости слушателей, когда диктор зачитывает имена погибших и имена выживших.

Раздаются приглушенные стоны, хныканье, молитвы, визг, крики о помощи – они доносятся из‑под руин. Голоса людей, погребенных под тоннами развалин.

И спасатели продолжают работать. Без суеты, упорно все добровольцы и профессионалы ведут поиски выживших. Рядом с Норой копают девочки из отряда скаутов. Им всем всего лет по девять, думает Нора, глядя в их серьезные, целеустремленные глаза, вобравшие в себя – в буквальном смысле – всю тяжесть мира. Тут и девочки‑скауты, и мальчики‑скауты, члены футбольных и бридж‑клубов, и просто люди, вроде Норы, которые объединились в спасательные команды.

Доктора и медсестры, те немногие, выжившие и уцелевшие после обрушения госпиталей, прижимают стетоскопы к камням, стараясь уловить малейший признак жизни. Когда они слушают, то спасателей призывают к тишине, прекращается завывание сирен, машины выключают моторы – все замирает. И если доктор улыбнется или кивнет, то подключаются команды. Они тщательно, осторожно, но споро разбирают завалы, снимают сталь, бетон и иногда – счастье! – кого‑то вытаскивают живым из‑под руин. Но бывает, спасатели опаздывают, и из‑под завалов извлекают уже бездыханное тело.

Но так или иначе, все работают, и работают без устали.

Весь день и всю ночь.

Нора за ночь отдыхает только раз. Останавливается, чтобы выпить чашку чая и съесть кусок хлеба, доставленные из организованного в парке пункта помощи. Парк наводнен людьми: одни лишились крова, другие страшатся оставаться в своих домах и квартирах, и парк похож на огромный лагерь беженцев. В сущности, так и есть, думает Нора.

Отличает его только одно – тут тихо. Звук радио убавлен до едва слышного, люди молятся шепотом, тихонько успокаивают детей. Нет ни споров, ни толкотни, ни суеты в очередях за скудными порциями воды и пищи. Все терпеливо ждут, потом несут еду старикам и детям, помогают друг другу носить воду, ставят временные палатки и укрытия, копают ямы для отхожих мест. Те, чьи дома уцелели, приносят одеяла, кастрюльки и сковородки, еду, одежду.

Какая‑то женщина протягивает Норе джинсы и фланелевую рубашку:

– Возьми.

– Я не могу.

– Холодно становится.

Нора принимает одежду:

– Спасибо вам. Gracias.

И заходит за дерево переодеться. Никогда еще одежда так не радовала ее. Такое чудесное ощущение фланели на коже, от нее так тепло. У меня дома шкафы забиты одеждой, думает она. Большинство вещей она надевала раз‑другой, не больше. Но сейчас она отдала бы их все за носки. Она знает, что высота города над уровнем моря больше мили, и теперь чувствует, как холодно тут по ночам. А каково людям, которые погребены под развалинами зданий, разве им тепло?

Нора допивает чай, доедает хлеб, снова обвязывает лицо, опускается на колени рядом с пожилой женщиной и снова принимается вынимать камни.

Парада шагает через ад.

Бешено полыхает пламя над прорвавшимися газовыми трубами. Блики пляшут на остовах разрушенных зданий, рассеивая адский мрак погруженного в темноту города. Едкий дым ест ему глаза, пыль забивает нос и рот, заставляя кашлять. Парада давится запахом. Тошнотворный смрад разлагающихся тел, вонь горящей плоти. А сквозь эти пронзительные запахи пробивается запах послабее, но тоже очень резкий – человеческих фекалий: канализационные системы разрушены тоже.

Дальше становится еще хуже: он видит детей, бредущих в одиночку, зовущих маму, папу. Иные только в нижнем бельишке или пижамах, на других школьные формы. Парада собирает всех на пути. На одной руке у него маленький мальчик, другой он держит девчушку, та тянет за руку еще одного малыша, тот другого...

Пока епископ доходит до парка Ла‑Аламеда, за ним бредут уже около двадцати ребятишек. Парада разыскивает палатку «Католическая помощь» и спрашивает у находящегося в ней священника:

– Вы видели Антонуччи?

То есть кардинала Антонуччи, папского нунция, верховного представителя Ватикана в Мехико.

– Он в соборе, служит мессу.

– Городу сейчас не месса нужна! – вспыхивает Парада. – Ему нужны электроэнергия и вода. Пища, кровь и плазма.

– Духовные потребности паствы...

– Духовные!.. Ну да, конечно, – бормочет Парада, отходя. Ему нужно подумать, собраться с мыслями.

Так много людей, которым необходима помощь. И срочно. Выудив из кармана сигареты, он закуривает.

Женский голос резко кричит из темноты:

– Потушите! Вы что, спятили?

Парада задувает спичку. Посветив фонариком, видит лицо женщины, поразительно красивое даже под слоем грязи и сажи.

– Газовые трубы прорвались, – говорит она. – Вы хотите, чтоб мы все взлетели на воздух?

– Но все равно огонь пылает всюду.

– Ну так еще один пожар нам ни к чему.

– Да, наверное. Вы американка?

– Угадали.

– Быстро подоспели сюда.

– Я и была тут, – отвечает Нора, – когда все случилось.

– А‑а.

Он оглядывает девушку. Чувствует слабый намек на давно забытое возбуждение. Она невысокого роста, женственная, но есть в ней что‑то от воина. Настоящий боевой дух. Она рвется сражаться, но не знает, с чем и как.

Так же, как и я, думает он.

– Хуан Парада, – протягивает он руку.

– Нора.

Просто Нора, отмечает Парада. Никакой фамилии.

– Ты живешь в Мехико, Нора?

– Нет, я сюда по делам приехала.

– Чем ты занимаешься? – интересуется он.

Она смотрит ему прямо в глаза:

– Я девушка по вызову.

– Боюсь, я не...

– Ну, проще, проститутка.

– А‑а.

– А вы кто?

– Я священник, – улыбается он.

– Но вы одеты не как священник.

– А ты – не как проститутка. Вообще‑то я даже еще хуже, чем священник. Я епископ. Архиепископ.

– А это выше, чем епископ?

– Если судить по рангу, то да. Но я был счастливее, когда был простым священником.

– Тогда почему вы снова не станете священником?

Он опять улыбается, крутит головой.

– Готов пари держать, что ты имеешь очень большой успех как девушка по вызову.

– Верно, – соглашается Нора. – А вы, спорим, очень хороший архиепископ.

– Вообще‑то я подумываю отказаться от сана.

– Почему?

– Я не уверен, что еще верую в Бога.

Пожав плечами, Нора советует:

– Так притворитесь.

– Притвориться?

– Ну да, это очень легко. Лично я притворяюсь все время.

– О. О‑о‑о, понятно. – Парада чувствует, что покраснел. – Но зачем мне притворяться?

– Власть, – заявляет Нора. И, видя, как озадачен Парада, торопится объяснить: – Ведь архиепископ, наверное, личность влиятельная.

– До некоторой степени да.

– Ну вот. Я сплю со многими влиятельными людьми. И знаю: когда они хотят, чтобы что‑то было сделано, им подчиняются.

– И?..

– А тут, – она указывает подбородком на парк, – много чего требуется сделать.

– А‑а.

Устами младенца, думает Парада. Не говоря уж об устах проститутки.

– Что ж, приятно было поболтать с тобой, – заключает он. – Давай будем дружить.

– Шлюха и архиепископ?

– Очевидно, ты никогда не читала Библию. А что написано в Новом Завете? А Мария Магдалина? Припоминаешь?

– Нет.

– Не важно. Мы вполне можем стать друзьями, – заключает епископ. И быстро добавляет: – Я, конечно, не имею в виду... Я ведь давал обет... Я только про то... Мне бы хотелось, чтобы мы были друзьями.

– Думаю, мне тоже.

Парада вынимает из кармана визитку:

– Когда все уляжется, позвонишь мне?

– Да.

– Хорошо. Ну а теперь мне пора. Дел предстоит много.

– Это верно.

Он возвращается к палатке.

– Перепиши имена этих ребятишек, – велит Парада священнику, – а потом сопоставь со списком мертвых, пропавших и выживших. Кто‑то где‑нибудь наверняка ведет список родителей, разыскивающих своих детей.

– А вы кто? – интересуется священник.

– Архиепископ Гвадалахары. А теперь давай пошевеливайся, распорядись, чтоб детям принесли одеяла и еду.

– Да, ваше преосвященство.

– А мне требуется машина.

– Простите?

– Машина, – повторяет Парада. – Мне нужна машина доехать в нунциат.

Папский нунциат, резиденция Антонуччи, располагается на юге города, далеко от наиболее пострадавших районов. Наверняка там есть электричество, горит свет. И что еще важнее, работают телефоны.

– Многие улицы блокированы, ваше преосвященство.

– Но многие и нет, – парирует епископ. – Ты все еще тут? Почему?

Через два часа, вернувшись в свою резиденцию, папский нунций кардинал Джироламо Антонуччи видит, что служащие его в тревоге и волнении, а в своем кабинете – архиепископа Параду. Тот, закинув ноги на стол, посасывает сигарету и делает распоряжения по телефону.

Парада вскидывает глаза на вошедшего Антонуччи.

– Вели принести нам еще кофе, – просит Парада. – Ночь предстоит долгая.

А завтрашний день будет еще длиннее.

Непозволительные слабости. Мелкие грешки.

Крепкий горячий кофе. Теплый свежий хлеб.

Благодарение Богу, Антонуччи итальянец и курит, думает Парада, втягивая легкими самый крупный из мелких грешков, по крайней мере из тех, что дозволительны священнику.

Он выдыхает дым, наблюдает, как тот плывет к потолку, слушает, как Антонуччи, поставив чашку, говорит министру внутренних дел:

– Я лично беседовал с Его Святейшеством, и он желает, чтобы я заверил правительство народа Мексики, что Ватикан готов предложить любую помощь, какую сможет, несмотря на то, что мы еще не установили официальных дипломатических отношений с Мексикой.

Антонуччи, думает Парада, похож на птицу.

Птичку‑невеличку с маленьким аккуратным клювиком.

Его прислали из Рима восемь лет назад с миссией вернуть Мексику официально в лоно Римско‑католической церкви после ста лет антиклерикализма на государственном уровне, воцарившегося в 1856 году, когда к власти пришли либералы и у церкви были отобраны – и распроданы – обширные гасиенды и другие принадлежавшие ей земли. Революционная конституция 1875‑го лишила власти церковь в Мексике, и Ватикан отомстил, отлучив от церкви всех мексиканцев, принявших конституцию.

А затем последовало столетие беспокойного перемирия между Ватиканом и мексиканским правительством.

Официальные отношения так и не были восстановлены, но даже самые ярые социалисты ИРП, Институционно‑революционной партии, которые правили Мексикой с 1917‑го, образовав однопартийное псевдодемократическое правительство, не пытались наложить категорический запрет на Римско‑католическую церковь в этой стране верующих крестьян. Случались мелкие выпады вроде запрета на священническое облачение, но все же правительство и Ватикан пытались как‑то сосуществовать.

Но целью Ватикана всегда оставалось восстановление в Мексике своего официального статуса, и как политик, принадлежащий к архиконсервативному правому крылу церкви, Антонуччи всегда твердил Параде и другим епископам: «Мы не должны уступать верующую Мексику безбожникам‑коммунистам».

Так что вполне естественно, думает Парада, Антонуччи воспримет землетрясение как удобный случай. Будет рассматривать смерть десятков тысяч верующих как Божье произволение, способное помочь поставить правительство на колени.

Необходимость вынудит правительство проглотить немало обид в следующие несколько дней; ему придется унизиться и принять помощь от американцев. А еще – приползти за помощью к церкви, так уж сложились обстоятельства.

И мы дадим им деньги.

Деньги, которые мы веками собирали с верующих, богачей и бедняков. Монеты, не облагаемые налогами, на тарелке для сбора подаяний. И теперь, думает Парада, мы выжмем награду из поверженной страны за то, что вернем им деньги, которые у нее же и взяли.

Христос рыдать будет.

Менялы в храме?

Да, это мы и есть.

– Вам требуются деньги, – говорит Антонуччи министру. – И требуются быстро. А получить заем вам будет трудненько. У вашего правительства уже и так сомнительная кредитоспособность.

– Мы выпустим облигации.

– И кто станет их покупать? – Намек на удовлетворенную усмешку играет в уголках рта Антонуччи. – Вы не сумеете предложить достаточно высокий процент, чтоб привлечь инвесторов. Вы не можете даже обслуживать свои долги, не говоря уж о том, чтобы выплатить их полностью. Нам это прекрасно известно. У нас целая пачка обязательств от Мексики.

– Страхование, – роняет министр.

– У вас неполное страхование, – парирует Антонуччи. – Ваш собственный Департамент внутренних дел ради поощрения туризма закрывал глаза на практику отелей страховаться не полностью. Магазины, жилые дома – то же самое. Даже правительственные здания, которые рухнули, были застрахованы по минимуму. А то и самозастрахованы, без обеспечивающих фондов. И хотя ваше правительство относится к Ватикану с пренебрежением, финансовые институты считают нас... кажется, на жаргоне это называется «тяжелой артиллерией», то есть самым надежным партнером.

Макиавелли конечно же мог быть только итальянцем, думает Парада.

Несмотря на всю циничность ситуации, искусство диалога папского нунция вызывало восхищение.

Однако работы предстояло слишком много, и безотлагательной, поэтому Парада перебивает:

– Давайте обойдемся без лишних словес, а? Мы с радостью окажем всяческую помощь, какую сумеем, финансовую и материальную, но, так сказать, приватно. А вы в свою очередь разрешите нашим священникам носить кресты и четко обозначите материальную помощь как поддержку от Святой Римской церкви. И дадите гарантии, что следующее правительство начнет переговоры по установлению официальных отношений между государством и церковью.

– Да это случится только в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, – вмешивается Антонуччи. – Еще почти три года.

– Я тоже знаю арифметику, – замечает Парада. И он снова поворачивается к министру. – Так мы договорились?

Да, договорились.

– Интересно, кем это вы себя воображаете? – спрашивает Антонуччи после ухода министра. – Больше никогда не смейте подменять меня в переговорах. Я его уже дожимал.

– А что, теперь наша роль в Мексике – держать нужных людей на коротком поводке? – иронизирует Парада.

– У вас нет полномочий...

– Меня что, поведут на порку в сарай? – перебивает Парада. – Если так, то, пожалуйста, поскорее. У меня полно работы.

– Вы, похоже, забыли, что я ваш прямой начальник.

– Нельзя забыть того, чего не признаешь изначально, – возражает Парада. – Вы не мой начальник. Вы политик, присланный Римом проводить тут определенный политический курс.

– Землетрясение, – заявляет Антонуччи, – было деянием Бога...

– Ушам своим не верю!

–...которое предоставляет нам возможность спасти души миллионов мексиканцев.

– Не души их спасайте! – вопит Парада. – Спасайте их самих!

– А вот это чистейшая ересь.

– Ну и превосходно.

И ведь дело не только в жертвах землетрясения, думает Парада. Тут миллионы живут в нищете. Миллионы обитают в трущобах Мехико, на мусорных свалках в Тихуане; безземельные крестьяне в Чьяпасе в реальности ничем не отличаются от крепостных.

– Эта ваша теология освобождения не убеждает меня, – заявляет Антонуччи.

– А мне все равно. Я отвечаю не перед вами, я отвечаю перед Богом.

– Я могу сейчас позвонить, и вас переведут в церковь на Огненную Землю.

Схватив трубку, Парада протягивает ему:

– Так звоните! Буду только рад стать приходским священником на краю земли. Чего же вы не набираете номер? Мне сделать это за вас? Или это пустой блеф? Я сообщу в Рим, а потом газетам подробности о причинах моего перевода.

Он наблюдает, как на щеках Антонуччи расползаются красные пятна. Птичка расстроена, думает Парада. Я взъерошил ее гладкие перышки. Но Антонуччи тут же, положив трубку на место, обретает хладнокровие, безмятежную ясность, и даже прежняя самодовольная улыбка возникает у него на губах.

– Хороший выбор, – с уверенностью, какой не чувствует, замечает Парада. – Я возглавлю оказание помощи. Я «отмою» деньги церкви так, чтобы не ставить правительство в неловкое положение, и помогу вернуть церковь в Мексику.

– А я жду, какую услугу, – замечает Антонуччи, – вы потребуете в обмен.

– Пусть Ватикан сделает меня кардиналом. Потому что возможность делать добро появляется только, ну да, все верно, с обретением власти.

– Вы и сами стали политиком.

И это правда, думает Парада.

Ну и прекрасно.

Пусть так и будет.

– Итак, мы достигли взаимопонимания, – заключает Парада.

Тут Парада замечает, что Антонуччи стал похож больше на кота, чем на птичку. Ему мнится, будто он слопал канарейку. Будто я продал ему душу ради своих амбиций. Такой обмен доступен его пониманию

Ну и отлично. Пусть так и считает.

Притворяйся, посоветовала ему красивая американская проститутка.

И как же она права! Это очень легко.

Тихуана

Адан Баррера снова проворачивает в мыслях сделку, которую только что заключил с ПРИ, Конституционно‑революционной партией.

Все получилось так легко и просто. Идешь на завтрак с кейсом, набитым наличными, а уходишь без него. Кейс стоит под столом у твоих ног, его никто будто и не замечает. Негласное соглашение: несмотря на давление американцев, Тио разрешат вернуться домой из ссылки в Гондурасе.

И он отойдет от дел.

Тио будет тихонько жить в Гвадалахаре и мирно управлять своим законным бизнесом. Такова внешняя, видимая сторона договоренности.

А изнанка – Гарсиа Абрего осуществит свои давние честолюбивые притязания: заменит Тио в качестве Эль Патрона. И может, это не так уж и плохо. Здоровье у Тио неважное, и – надо смотреть фактам в лицо – он сильно переменился после того, как эта сучка Талавера предала его. Господи, он в самом деле любил эту маленькую потаскушку и хотел жениться на ней. Теперь он совсем уже не тот.

Абрего станет управлять Федерасьон со своей базы в штатах Залива. Эль Верде по‑прежнему будет вести дела в Соноре, а Гуэро Мендес все так же останется в Бахе.

А мексиканское федеральное правительство отвернется в другую сторону.

Спасибо землетрясению.

Правительству требуются наличные на восстановительные работы, и сейчас есть только два источника: Ватикан и наркотики. Церковь уже отстегнула, знает Адан, и мы тоже не заставили себя ждать. Но тут будет «ты – мне, я – тебе», правительству придется выполнять уговор.

Вдобавок Федерасьон придется щедро раскошелиться, чтобы гарантировать победу правящей партии на предстоящих выборах, как она побеждала всякий раз со времен революции. Уже сейчас Адан помогает Абрего организовать благотворительный обед по сбору двадцати пяти миллионов долларов; пожертвования, как предполагается, внесет каждый наркоделец и бизнесмен в Мексике.

Ну то есть если они и дальше хотят заниматься своим бизнесом.

А уж нам бизнес сейчас необходим позарез, думает Адан. События после смерти Идальго были глобальным крушением, и даже если Артуро уедет из страны и все утрясется, потребуются огромные суммы на возмещение ущерба. Теперь, когда наши отношения с Мехико снова упрочились, мы сможем заниматься своим делом, как прежде.

Что означает – надо отнять Баху у Гуэро.

Идея Тио – пусть его племянники внедрятся в Тихуану.

Словно кукушки.

Долгосрочный план таков: постепенно накапливать силы и влияние, а потом выкинуть Гуэро из его гнезда. Все равно он «отсутствующий хозяин», управляет Бахой со своего ранчо у Кульякана. Управление повседневными делами Гуэро переложил на заместителей – преданных ему наркодельцов вроде Хуана Эспарагосы и Тито Микэла.

И на Адана с Раулем.

Еще одна идея – Адану и Раулю надо подружиться с наследниками богатых и знатных в Тихуане. Переплетитесь с ними, как волокна ткани, так, чтобы когда они захотят выдрать вас, то уже не смогут, не разорвав всего одеяла. А на такое они не пойдут. Действуйте медленно, исподволь, так, чтобы Гуэро ничего не заметил. Но действуйте.

– Начинайте с мальчишек, – наставлял он. – Старшие пойдут на все, чтобы защитить младших.

Итак, Адан и Рауль начали наступление, пустив в ход все свое обаяние. Купили дома в дорогом квартале Колониа Иподромо. И вдруг будто материализовались там. Вчера и в помине не было никакого Рауля Барреры, а сегодня вы натыкаетесь на него всюду, он уже везде, куда б вы ни пошли. Идете в клуб – а Рауль уже там, расплачивается за что‑то. Идете на пляж – а Рауль упражняется в каратэ на песке. Отправляетесь на скачки – Рауль ставит огромные суммы на темных лошадок. Идете потанцевать, Рауль угощает всех шампанским «Дон Периньон». Вокруг него уже сбиваются подражатели – отпрыски высшего общества Тихуаны, двадцатилетние сынки банкиров, юристов, врачей и правительственных чиновников. Они взяли в привычку парковать машины у стены, рядом с огромным древним дубом, и сидеть под ним, болтая о том о сем с Раулем.

Очень скоро дуб становится «знаковым» деревом – любой, хоть что‑то представляющий собой парень, тусуется на Эль‑Арболе.

Ну хоть тот же Фабиан Мартинес...

Фабиан красив, как кинозвезда.

Он непохож на своего тезку – давнишнего певца, звезду пляжа, нет, похож он на молодого Тони Кёртиса в испанском варианте. Фабиан очень красив и знает это. Об этом ему все твердят с шестилетнего возраста, а зеркало – всего лишь подтверждение тому. Высокий, с кожей бронзового оттенка и большим чувственным ртом. У него неотразимая белозубая улыбка, созданная не за один год дорогими стоматологами. Густые черные волосы гладко зачесаны назад.

Однажды Фабиан тусуется, как всегда, с друзьями и вдруг слышит, кто‑то из них небрежно бросает:

– А пойдем убьем кого‑нибудь.

Фабиан оглядывается на своего cuate – дружка – Алехандро.

Как‑то это чересчур уж круто.

Будто в киношке «Лицо со шрамом» [65].

Хотя Рауль Баррера совсем, ну ни капельки не похож на Аль Пачино. Рауль высок и хорошо сложен, с массивными плечами и шеей, вполне соответствующей ударам каратэ, какие он не устает демонстрировать. Сегодня он в кожаной куртке и бейсболке «Сан‑Диего Падрес». Правда, обвешан золотом – а это уже в стиле Пачино: на шее массивная золотая цепь, золотые браслеты на запястьях, кольца и, уж конечно, непременный «Ролекс».

Вообще‑то, думает Фабиан, старший брат Рауля куда больше внешне похож на Аль Пачино. Но на этом сходство кончается. Адана Барреру Фабиан встречал всего несколько раз – в ночном клубе с Рамоном, на боксерском матче и еще раз в забегаловке «Биг Бой Теда» на Авенида Революсьон. Адан больше походит на бухгалтера, чем на narcotraficante. Никакой тебе норковой шубы, никаких драгоценностей, очень тихий и не бросающийся в глаза. Если кто‑то не укажет вам на него, вы и знать не будете, что он тут.

А вот Рауль – личность заметная.

Сейчас он прислонился к своему ярко‑красному «порше‑тарго», небрежно толкуя про то, что надо бы кого‑нибудь пришить.

Кого – без разницы.

– Может, имеете зуб на кого‑то? – спрашивает Рауль. – Кого, парни, вы желаете смыть с улицы?

Фабиан с Алехандро снова обмениваются взглядами.

Они были cuates давно, чуть ли не с рождения. Они даже родились в одном и том же госпитале с разницей всего в несколько недель – в «Скриппсе» в Сан‑Диего. Таков был обычай среди дам высшего класса Тихуаны в конце шестидесятых: рожать они ездили за границу, чтобы дети имели преимущество двойного гражданства. А потому и Фабиан, и Алехандро, и большинство их cuates родились в Штатах, в детский сад и подготовительные школы ходили вместе в фешенебельном квартале Иподромо на холмах над центром Тихуаны. А когда наступала пора идти в пятый или шестой класс, их матери снова переезжали в Сан‑Диего, чтобы дети ходили в американскую школу, учили английский, знакомились с двумя культурами и заводили приятелей‑американцев, что очень важно для успеха в будущей взрослой жизни. Родители понимали: пусть Тихуана и Сан‑Диего в разных странах, но мир бизнеса – общий.

Фабиан, Алехандро и все их приятели ходили в Католическую мужскую среднюю школу Августина в Сан‑Диего, а их сестры – в школу Девы Марии (государственные школы их родители, быстренько произведя им осмотр, отвергли, решив: детям не стоит приобретать такую вторую культуру). Будни они проводили со священниками в Сан‑Диего, а уикенды – в Тихуане, устраивая вечеринки в загородных клубах или поездки на прибрежные курорты в Росарито и Энсенаде. А иногда оставались в Сан‑Диего, проводя уикенды так же, как и американские тинейджеры: покупали одежду в торговых центрах, бегали в киношки, ездили на Тихоокеанский пляж или побережье Ла‑Холла, веселились на вечеринках в доме того друга, чьи родители уезжали на уикенд (а они уезжали часто: одно из преимуществ ребенка богатых родителей, у которых не переводились деньги на путешествия), пили вино, трахались и покуривали травку.

У этих парнишек всегда были наличные в карманах, и они модно одевались. И так было и в младших классах, и в средней школе. Фабиан, Алехандро и вся их компашка щеголяли в одежках по последней моде, покупали всё в самых дорогих магазинах. И даже теперь, когда оба учились в колледже в Бахе, у них вполне хватало карманных денег таскать наимоднейшие шмотки. Все время, какое оставалось от дискотек, клубов и тусовок на Эль‑Арболе, они проводили в магазинах, болтались там гораздо больше времени, чем проводили за уроками, это уж точно.

Не то чтобы они были тупыми.

Нет, дураками они не были.

Особенно Фабиан, парнишка весьма умный и смышленый, мог бы идти первым на бизнес‑курсе с закрытыми глазами; вообще‑то он так и сидел на занятиях. Фабиан успевал сосчитать сложные проценты в уме, пока другие нажимали кнопки на калькуляторе. Он мог бы быть превосходным студентом.

Но зачем? Это не входило в его планы.

Он собирался закончить среднюю школу в Штатах, возвратиться и получить диплом, подобающий джентльмену, в колледже. Потом папочка внедряет его в бизнес, и со всеми связями, которые он завязал по обе стороны границы, он делает деньги.

Такой он представлял свою дальнейшую жизнь.

Но Фабиан не мог предусмотреть, что в город нагрянут братья Баррера и купят большой белый особняк на холме в Колониа Иподромо.

С Раулем Фабиан познакомился на дискотеке. Он сидел за столиком с приятелями, когда появился этот клоун: норковое пальто до полу, ярко‑зеленые сапоги и черная ковбойская шляпа.

– Взгляни‑ка на этого придурка, – улыбнулся Фабиан Алехандро.

Они решают, что это какой‑то шут гороховый, только вот этот шут смотрит на них, подзывает официанта и заказывает тридцать бутылок шампанского.

Тридцать!

И не какого‑то там дрянного пойла – нет, «Дом Периньон».

И платит наличными.

А потом спрашивает:

– Ну, кто желает повеселиться со мной?

И выясняется, что все.

Угощает Рауль Баррера.

Все за его счет – и точка.

А потом в один прекрасный день случается так, что он уже приглашает тебя сюда.

Ну, в общем, сидят на Эль‑Арболе как‑то, покуривают травку, забавляются каратэ, и Рауль заводит разговор про Фелисардо.

– Боксер? – спрашивает Фабиан. Цезарь Фелисардо – считай, самый знаменитый герой в Мексике.

– Нет, фермер, – иронизирует Рауль, улыбаясь. – Боксер конечно же. Он дерется против Переса на следующей неделе тут, в городе.

– Так билетов‑то не достать, – говорит Фабиан.

– Да, ты‑то, конечно, не достанешь, – соглашается Рауль.

– А ты? Достанешь?

– Он из моего города. Из Кульякана. Раньше я был его менеджером, он мой старый приятель. Хотите, парни, пойти, так я организую.

Да, они хотят, и Рауль все устраивает. Места рядом с рингом. Матч не затягивается: Фелисардо вырубает Переса в третьем раунде, но все равно кайф они словили. А еще больший, когда Рауль ведет их раздевалку и они знакомятся с Фелисардо. Он стоит и болтает с ними, будто бы и они его старые дружки.

Фабиан замечает и еще кое‑что: Фелисардо обращается с ними, будто с приятелями, и с Раулем обращается, как с cuate, но к Адану боксер относится совсем по‑другому. С Аданом он разговаривает подчеркнуто почтительно. Адан задерживается тут ненадолго; заглянул на минутку, вполголоса, тихо поздравил боксера с успехом и исчез.

Но на те несколько минут, пока он тут, все в комнате затихает.

Да, Фабиан понимает, что братья Баррера могут провести вас куда угодно, и не только на шикарные места на футбольный матч (Рауль ведет их туда), или в ложу на игру «Падрес» (Рауль оплачивает ложу), или даже в Вегас (туда они все летят месяц спустя, останавливаются в «Мираже», проигрывают все свои хреновые деньги, опять любуются на Фелисардо, как тот шесть раундов избивает до синяков Родольфо Агилару, чтобы сохранить свой титул в легком весе, потом закатываются на вечеринку с целым батальоном высокооплачиваемых девушек по вызову в номер люкс к Раулю и на следующий день летят домой – хмельные, измученные сексом и счастливые).

Не только это. Он соображает, что Баррера с ходу могут протолкнуть тебя в такие места, куда ты не сумел бы добраться и за много лет, даже горбатясь по четырнадцать часов в сутки в офисе своего папочки, если б вообще просочился туда.

Про братьев Баррера болтают разное: деньги, которыми они швыряются, достаются им будто от продажи наркотиков (ну да, конечно), и особенно много слухов гуляет насчет Рауля. Одна из историй, рассказываемых про него шепотком, такая.

Рауль сидит в своей тачке у дома, и музыка «Бандера» прямо‑таки вопит из приемника, басы бухают уже на инфразвуковом уровне, и кто‑то из соседей выходит и стучит в окошко его машины.

Рауль опускает стекло:

– Да?

– Вы не могли бы сделать потише? – орет мужик, стараясь перекричать музыку. – Слышно даже в доме! Стекла дрожат!

Рауль решает позабавиться.

– Что? – вопит он в ответ. – Я не слышу!

Человек не в том настроении, ему не до шуток. Он тоже весь из себя мачо. И опять орет во всю мочь:

– Музыка! Убавь ее! Слишком, мать твою, громкая!

Рауль выдергивает из куртки пистолет, упирает недовольному в грудь и спускает курок.

– Ну как, мать твою, теперь не слишком громко? Ты, pendejo? [66]

Труп соседа исчезает, и после этого никаких жалоб на музыку Рауля уже не поступает.

Фабиан с Алехандро обсудили сплетню и решили, что все это, скорее всего, ерунда собачья, это не может быть правдой, слишком уж похоже на «Лицо со шрамом». Но теперь вот Рауль докуривает «косячок» и произносит: «А давайте пойдем убьем кого‑нибудь», словно предлагает отправиться в «Баскин Роббинс» съесть по порции мороженого.

– Ну чего вы, – настаивает Рауль, – должен же быть тип какой, с кем вам давно охота поквитаться.

Фабиан улыбается своему дружку Алехандро и говорит:

– Что ж, ладно.

Папочка Фабиана подарил ему «миату», родители Алехандро в ответ выставили «лексус», и накануне вечером друзья устроили гонки, как частенько случалось. Только на этот раз Фабиан шел на обгон Алехандро по двухполосной дороге, а навстречу мчалась другая машина. Фабиан нырнул на свою полосу, едва избежав столкновения в лоб с этим pelo del chocho [67]. Оказалось, что водитель этот – парень из офиса отца Фабиана и он узнал машину. Он позвонил отцу Фабиана, тот аж взбесился и запретил сыну полгода ездить на «миате». И Фабиан в результате без колес.

Он рассказывает эту грустную историю Раулю.

Ведь все в шутку, правда? Так, розыгрыш, потеха, пустая болтовня.

Таким все и кажется целую неделю, а потом этот служащий исчезает.

В один из редких вечеров Фабиан дома, когда отец приходит на обед. Отец начинает рассказывать, что пропал один из его служащих. Просто взял и пропал невесть куда. Фабиан, извинившись, выходит из‑за стола, в ванной подставляет лицо под струю холодной воды.

Позже он встречается с Алехандро в клубе, и они обсуждают происшествие под прикрытием оглушительной музыки.

– Вот дерьмо‑то, – говорит Фабиан, – как думаешь, он что, и правда сделал это?

– Ну не знаю, – тянет Алехандро. Смотрит внимательно на Фабиана и хохочет. – Да не‑е‑ет!

Но служащий этот так и не появился. Рауль и словом про него не упоминает, а человек исчез бесследно. И Фабиан с ума сходит. Ведь это была всего лишь шутка! Он же просто прикалывался, просто включился в игру Рауля. А теперь человек мертв?

Он вне себя от бешенства, его грызет вина, но и...

Здорово он себя чувствует.

Могущественным.

Ты тычешь пальцем, и...

Adios, сукин сын.

Будто секс, только еще забористее.

Через две недели он набирается духу поговорить с Раулем про бизнес. Они, сев в красный «порше», едут покататься.

– Как насчет того, чтобы и я поучаствовал? – роняет Фабиан.

– В чем?

– La pista secreta [68]. Денег у меня, правда, очень немного. Ну, то есть собственных.

– Тебе и ни к чему деньги, – отвечает Рауль.

– Не нужны?

– «Зеленая карта» у тебя имеется?

– Ну да.

– Вот это и будет твоим стартовым взносом.

Так вот все легко. А еще через две недели Рауль дает Фабиану «форд» и велит ехать на нем через границу в Отей‑Меса. Говорит ему, в какое точно время нужно пересечь границу и по какой полосе шоссе. Фабиан напуган до тошноты, но это странный и приятный страх – будто укол адреналина; это развлечение. Он пересекает границу, точно бы никакой границы и нет, постовой машет ему – проезжай, Фабиан едет по адресу, который дал ему Рауль, там двое парней садятся в его «форд», а он перебирается в их машину и на ней возвращается в Тихуану.

Рауль выкладывает ему десять кусков в американской валюте.

Наличными.

Фабиан подцепляет на крючок и Алехандро.

Они же cuates, дружки.

Пару поездок Алехандро ездит с ним напарником, а потом самостоятельно. Это все так классно, карманы набиты баксами, но...

– Серьезных денег мы не делаем, – замечает Фабиан другу как‑то днем.

– А по‑моему, это хорошие деньги.

– Нет, серьезные деньги – в переправке «кокса».

И он идет к Раулю и говорит, что готов подняться выше.

– Ну и клево, дружище, – откликается Рауль. – Мы целиком за продвижение.

Рауль рассказывает Фабиану, как действует механизм, и даже отводит его к колумбийцам. Сидит с ним, пока они заключают вполне стандартный контракт: Фабиан берется доставить пятьдесят кило «кокса» и отгрузить их в рыбачью лодку в Росарито. Он перевезет его через границу за тысячу баксов за килограмм. Но сотня из каждой «штуки», однако, полагается Раулю за защиту.

Бац!

Сорок штук, вот так.

Фабиан заключает еще два контракта и покупает себе «мерседес».

А «миату», папочка, ты можешь оставить себе. Припаркуй свою японскую «газонокосилку» хоть навечно. Хватит меня грызть за оценки и отвали от меня, папуля, потому что я тебя уже переплюнул. Я деловой человек, папа. И не трепыхайся насчет того, сумеешь ли ты воткнуть меня на службу в свою фирму, потому что меньше всего на свете мне нужна ра‑бо‑та.

Не могу себе позволить сокращения своих доходов.

Вы думаете, Фабиан шиковал раньше? Посмотрите на него теперь!

У Фабиана есть Д‑Е‑Н‑Ь‑Г‑И!

Ему двадцать один, и он живет на широкую ногу.

Другие парни это замечают – а они тоже относятся к верхушке: сыновья врачей, адвокатов и биржевых брокеров – и тоже так хотят. И очень скоро большинство парней, сбившихся в маленькую компашку вокруг Рауля у Эль‑Арбола – до сих пор они только демонстрировали каратэ да покуривали травку, – в наркобизнесе. Перевозят наркоту в Штаты, а не то заключают собственные контракты и отстегивают Раулю.

Новое поколение высшего общества Тихуаны – все в наркобизнесе по самые ноздри.

И скоро эта группа получает прозвище.

Хуниоры, то есть Младшие.

А Фабиан возглавляет группу Хуниоров.

Как‑то вечером он болтается в Росарито и натыкается на боксера по имени Эрик Касавалес и его агента, парня постарше, по имени Хосе Миранда. Боксер Эрик, в общем, ничего себе, но сегодня вечером он пьян и явно промахнулся в оценке слабака яппи и как бы невзначай толкает его. Выплескивается спиртное, рубашки заляпаны, грубые слова сказаны. Покатываясь с хохоту, Касавалес выхватывает из‑за ремня пистолет и тычет под нос Фабиану, прежде чем Хосе успевает увести его.

Касавалес, спотыкаясь, уходит, потешаясь над испуганным выражением лица богатенького молокососа, когда тот увидел пистолет. Он все хохочет и хохочет, а Фабиан между тем подходит к своему «мерседесу», вынимает из бардачка свой пистолет, разыскивает Касавалеса и Миранду – они у машины боксера – и убивает обоих.

Пистолет Фабиан бросает в океан, садится в «мерседес» и катит обратно в Тихуану.

Чувствуя себя превосходно.

Гордясь собой.

Такова одна версия этой истории. Другая, популярная в «Биг Бое Теда», – что стычка Фабиана Мартинеса с боксером была вовсе не случайна, что агент Касавалеса не соглашался на матч, нужный Цезарю Фелисадро, чтобы продвинуться наверх, и не пожелал подыграть им даже после того, как Адан Баррера лично обратился к нему с очень разумным предложением. В общем, какова истинная причина, никому точно не известно, но Касавалес и Миранда убиты. Позже в том же году Фелисадро все‑таки участвует в матче за чемпионский титул в легком весе и выигрывает его.

Фабиан отрицает, что убивал кого‑то вообще, но чем яростнее он отрицает, тем больше верят истории.

Рауль даже награждает его прозвищем.

Эль Тибурон.

Акула.

Потому что наверх он прорывается с целеустремленностью морского хищника.

Адан с малышами не связывается, он обрабатывает взрослых.

Люсия с ее происхождением и консервативным стилем очень ему помогает. Она ведет мужа к хорошему портному, сама выбирает ему деловые костюмы и неброскую одежду (Адан пытается заставить и Рауля переменить стиль, но ему не удается. Его брат, наоборот, стал одеваться совсем уж кричаще, добавив к своему синалоанскому гардеробу ковбоя‑наркодельца еще и норковое пальто до полу). Люсия вводит Адана в частные клубы для власть имущих, ходит с ним во французские рестораны в квартале Рио, на вечеринки для избранных в частные дома Иподромо, Чапултепека.

Они посещают конечно же и церковь. Каждое воскресенье они на утренней мессе. Оставляют крупные чеки на тарелке для сборов, вносят щедрые пожертвования в фонд строительства, в фонд сирот, для престарелых священников. Они приглашают отца Риверу к себе домой на обед, устраивают барбекю на заднем дворе, они все чаще и чаще становятся крестными родителями у молодых супружеских пар. Супруги Баррера ничем не отличаются от других семей из высшего общества Тихуаны: он уравновешенный, серьезный деловой человек, владелец ресторанов – сначала одного, потом двух, пяти; она – молодая прелестная жена бизнесмена.

Люсия ходит в спортклуб, встречается за ланчем с другими молодыми женами, ездит в Сан‑Диего делать покупки в «Долине Мод» и «Хортон‑Плаза». Она поступает так из чувства долга перед бизнесом мужа, но для нее это только долг. Другие жены понимают: бедной Люсии хочется проводить больше времени со своим несчастным ребенком, она желала бы остаться дома, она так предана церкви.

Сейчас Люсия – крестная мать уже полудюжины младенцев. Ей так больно, что она будто обречена стоять с застывшей улыбкой, держа чужого младенца у крестильной купели.

Адан проводит время то дома, то в офисе или в задней комнате одного из своих ресторанов: пьет кофе и производит расчеты на желтых листах блокнота. Если не знать, в каком он на самом деле бизнесе, то ни за что и не догадаешься. Вылитый молодой бухгалтер, утонувший в цифрах. Если не видеть цифр, какие выводит его карандаш, то и не подумаешь, что это подсчеты «икс» килограммов кокаина, умножаемые на плату за доставку от колумбийцев, минус расходы на транспорт, охрану, жалованье служащим и другие накладные расходы: десять процентов для Гуэро, скидка в десять пунктов для Тио. Ведет он и более прозаические расчеты: стоимость говяжьей вырезки, льняных салфеток, чистящих средств и тому подобное для своих пяти ресторанов. Но все‑таки основное время занимают более сложные подсчеты стоимости перевозки тонн колумбийского кокаина, сенсимиллы от Гуэро. И небольших партий героина – но это так, чтобы не пропадать с рынка.

Сами наркотики, грузы или клиентов Адан видит редко, если вообще когда‑нибудь видит. Он занимается только деньгами – платит, подсчитывает, отмывает. Но не собирает их – это уже бизнес Рауля.

Взять, к примеру, дело двух перевозчиков‑«мулов», которые должны были доставить двести штук баксов. Они перевозят их через границу, а дальше – вдруг едут в Монтеррей, а не в Тихуану, куда полагалось бы. Но мексиканские шоссе такие длинные, конечно же этих двоих придурков арестовывает рядом с Чиуауа федеральная полиция и держит под арестом, пока не приезжает Рауль.

Рауль очень недоволен.

Руки одного «мула» засовывают в бумагорезательную машину, и Рауль спрашивает:

– Разве твоя мать не учила тебя держать руки при себе?

– Да‑да! – визжит «мул».

– Вот и надо было ее слушаться, – наставляет Рауль. И всем телом налегает на рычаг, острие врезается в запястья перевозчика. Копы быстро мчат парня, лишившегося кистей рук, в госпиталь: Рауль желает, чтобы парень остался в живых – как напоминание другим.

Второй «мул» до Монтеррея добирается, но в багажнике, в наручниках и с заткнутым ртом. Машину Рауль отводит на свободную стоянку, щедро поливает бензином и поджигает. Потом Рауль сам отвозит наличные в Тихуану, обедает там с Аданом и отправляется на футбольный матч.

После этого