Ученики и последователи Хуэй‑нэна: Хэцзэ Шэнь‑хуэй, Усян и Баотан У‑чжу

Историческая картина становления китайского чань‑буддизма в течении многих столетий подвергалась тенденциозным искажениям и до сих пор лишена достаточной ясности. Несомненно то обстоятельство, что долгое время считавшееся принципиальным разделение чань‑буддизма на Южную (мгновенную) и Северную (постепенную) школы, в значительной степени является плодом искаженных толкований, произведенных Хэцзэ Шэнь‑хуэем с целью возвеличивания своего наставника Хуэй‑нэна, которго он стремился представить истинным наследником учения Бодхидхармы, а себя соответственно истинным преемником Хуэй‑нэна.

Кисти Шэнь‑хуэя принадлежит произведение,озаглавленное «Записи о разъяснении веры Bеликого наставника Хэ‑цзэ»[449]. Идеи этого текста также разделяют недвойственный взгляд Хуэй‑нэна на «отсутствие мысли»: «Отсутствие мысли в отношении истинной реальности есть познание истинного свойства (реальности) вне мышления в признаках и свойствах. … Мысль отсутствия мысли есть мысль об истинной реальности. … Ум изначально не проявляет себя, Путь свободен от мысли. Отсутствие мысли, размышлений, отсутствие стремлений и приобретений, нет прихода и ухода, разделения на то и это. … Это есть обретение пути недвойственности, постижение принципа единой колесницы (наивысшего учения – К.С.)» Еще одной характерной чертой учения Шэнь‑хуэя было утверждение наличия у пробужденного ума некоего сущностного свойства – «одухотворенного знания» (лин чжи), которое понималось как присущее всем людям «все‑знанине», «спонтанная мудрость», сродни мудрости Будды[450]. Подобная теория могла появится только как проявление традиционного китайского мышления в парадигме «субстанции и акциденции» или, как говорили китайцы «природы и сущностных свойств». Элементы подобного подхода в мышлении Хуэй‑нэна ощущаются даже в приведенных нами выше кратких отрывках его высказываний. Шэнь‑хуэй в этом отношении оказался верным последователем своего наставника.

В определенном противостоянии Шэнь‑хуэю находились сторонники более радикального толкования «отсутствия мыслей» – наставники чань‑буддизма из Сычуани У‑сян и Баотан У‑чжу. Их учение описано в весьма тенденциозном и апологетическом по духу сочинении «Запись о передаче Дхармы (учения) в течении поколений»[451]. Учение обоих наставников восходит к Хуэй‑нэну, причем они, как и Шэнь‑хуэй, полагали себя его истинными преемниками. У‑сян был последователем учеников монаха Чу‑цзи, одного из преемников Хуэй‑нэна. У‑чжу следовал еще одному представителю традиции Хуэй‑нэна Цзы‑цзаю.

Учение Цзы‑цзая автор «Ли‑дай фа‑бао цзи» формулирует одной фразой: «В чистоте нет признака чистоты, это и есть истинная чистота природы Будды»[452]. Как представляется, в таком виде учение Цзы‑цзая находится в непосредственной генетической связи с учением У‑чжу об «отсутствии мысли». Однако, У‑чжу привел концепцию «отсутствия мысли» к ее логическому завершению‑представлению о неразличении и абсолютной неприверженности, «когда отсутствует даже отсутствие мысли». У‑чжу опираясь на воззрения Цзы‑цзая по поводу отсутствия признака чистоты в чистоте, установил необходимость сохранять совершенную неприверженность ума и добиваться освобождения даже от малейшего различения (конструирующей деятельности ума), способного вызвать в сознании приверженность к феноменальному многообразию[453]. Из такой концепции следовал вывод о непосредственном тождестве человеческого сознания и Будды и призыв к отвержению традиционных канонических практик и доктринальных учений и обращению к созерцанию собственной природы как наивысшему пути освобождения. В этом и выразилось основное содержание доктрины У‑чжу об «отсутствии мыслей». Поскольку подобная формулировка учения делала бесполезной всю предшествовавшую буддийскую традицию и обрядность, снимала необходимость формализованных практик и официального принятия обетов, уборки территории монастыря, возделывания огородов и т.д.

C доктринальной точки зрения учение У‑сяна определялось формулой так называемых «трёх фраз»: «не‑запоминания», «не‑мыслия» и «не‑забвения».

«Не‑запоминание» соответствует буддийской морально‑этической практике исполнения заповедей, «не‑мыслие» или «отсутствие мыслей» соответствует практике сосредоточения и «не‑забвение» соответствует мудрости[454].

Собственная традиция У‑сяна и параллельно с ним Хэцзэ Шэнь‑хуэя определялась как «чань Татхагаты», т.е. «созерцание Вместилища Так Приходящего». Это учение было призвано преодолеть приверженность Северной школы к постоянному созерцанию и совершенствованию изначально чистой природы собственного ума. Постоянное очищение чистого зеркала ума, уничтожение постоянно возникающих аффектов, к которому призывал основоположник Северной школы Шэнь‑сю в известной гатхе из «Алтарной сутры», должно было, по мысли Шэнь‑хуэя и У‑сяна, быть заменено непосредственным созерцанием природы собственного сознания, которое и есть Будда[455]. Очевидно, что в интерпретации практики достижения «отсутствия мысли» как непосредственной реализации природы ума, и У‑сян и У‑чжу и Шэнь‑хуэй были вполне солидарны.

Несмотря на очевидную связь, в том числе и генетическую, с учением Шэнь‑хуэя, доктрина У‑сян и в последствии У‑чжу в определённом смысле более радикальна – ими не признавалось базовое положение Шэнь‑хуэя о существововании некоего «естественного знания» или «одухотворенного знания» (лин‑чжи), высвобождение которого и составляет суть «отсутствия мысли», которое, в свою очередь, есть не что иное, как мгновенное пробуждение само по себе. Иными словами, по учению Шэнь‑хуэя, «отсутствие мысли» можно понять как подготовительный этап, предшествующий реализации одухотворенной природы ума, в то время как У‑сян и У‑чжу рассматривали «отсутствие мысли» как достижение окончательного пробуждения.

У‑чжу развил мысль своего учителя: У‑сян (преподобный Ким) понимал «отсутствие мысли» как одно из трёх направлений практики учения, а У‑чжу возвёл «отсутствие мысли» в ранг высшей доктрины. «Сян‑гун спросил: „Эти три фразы (имеется в виду „не‑запоминание“, „отсутствие мысли“ и „не‑забвение“, т.е. учение преподобного Кима – К.С.) составляют единство или три {раздельных} практики?“ Наставник (У‑чжу) ответил: „Они едины, а не тройственны. Не‑запоминание есть практика исполнения обетов, отсутствие мысли есть сосредоточение, не‑забвение есть мудрость… Отсутствие мысли есть полнота обетов, сосредоточения и мудрости… Отсутствие мысли есть отсутствие {мирского} знания“[456]. Из этого отрывка вполне ясно то, почему последователи У‑чжу не соблюдали монашеских правил: «отсутствие мысли» преодолевает необходимость формальной практики и одновременно дает возможность любой, самой причудливой формы исполнения учения[457].

Таким образом, основой учения У‑чжу стало понятие «отсутствия мыслей», которое определяется как всеобъемлющее отсутствие различений. «Отсутствие мыслей» приобрело у У‑чжу практически универсальный характер, став основой обретения буддийского мировидения в целом:

«Общее неразделение (цзун у цзе) есть отсутствие различений. Отсутствие различений (у‑цзи) есть отсутствие мыслей. Отсутствие мыслей есть отсутствие восприятия. Отсутствие восприятия есть отсутствие себя (субъекта – К.С.). Отсутствие мыслей есть отсутствие другого (объекта – К.С.)»[458].

У‑чжу под «отсутствием мысли» понимал прежде всего отсутствие иллюзорной деятельности ума, освобождение его от крайних воззрений, причем «отсутствие мыслей» есть скорее психологическая или психо‑онтологическая категория. Вместе с тем, У‑чжу, как и большинство китайских буддистов, не отказался в стороне от споров о природе истинной реальности и откликнулся на расхожую в среде буддистов того времени теорию «вещей и принципов» (ли‑ши). Данная оппозиция является одной из универсальных парадигм традиционного китайского мышления в духе отношений «субстанций и акциденций» (ти‑юн). Число высказываний У‑чжу именно на эту тему весьма незначительно, создается впечатление, что он сознательно не рассуждал о подобных предметах, ибо не считал это полезным. Одно из его высказываний по этому поводу таково: «{Отсутствие мыслей} не есть принцип, не есть вещь, не рождается и не умирает»[459]. Тем самым, «отсутствие мысли» приобретает изначально не свойственный этой категории онтологический смысл.

Таким образом, «отсутствие мыслей» становится еще одним обозначением всеобщего первоначала, истинной реальности, имманентной человеческому уму. Эта реальность не описывается категориально (не есть принцип, не есть вещь) и постоянна (не рождается и не гибнет). В этом смысле у «отсутствия мыслей» появляется онтологическое измерение.

В то же время, указание на то, что «отсутствие мыслей» не есть ни вещь ни принцип позволило У‑чжу отказаться от выяснения отношения между умом и феноменами, от дискурса по поводу истинной реальности, разницы между потенциальностью и актуальностью истинной реальности, отношения между субстанцией и свойствами и прочего. Тем самым он освободился от традиционной парадигмы китайского онтологического мышления – «субстанции и акциденции» (ти‑юн), в рамках которй мыслили и Хуэй‑нэн и Шэнь‑хуэй и Фа жун[460].

Таким образом, в трудах деятелей раннего чань‑буддизма понятие отсутствия мыслей является ключевым в учении об уме, выступая в качестве его базового свойства. В том случае, когда речь идет об уме в абсолютном измерении, отсутствие мысли оказывается полностью тожественным уму. B рамках учения об «отсутствии мыслей» был предпринят определенный прорыв в самых основаниях китайского мышления: появилась возможность отказаться от дихотомического мышления «в субстанциях и функциях». Другое дело, что эта возможность была использована недостаточно.

Из краткого описания чаньской традиции отсутствия мыслей следует, что она находится в определенной корреляции с хайдеггеровскими построениями. Прежде всего концептуальное сходство обнаруживается в базовой посылке «предсущестования» истинного бытия феноменальному многообразному. Бытие проявляет себя однако в каждом моменте феноменального существования, или, скорее, через совокупность моментов. Здесь, при желании, можно усмотреть определенное сходство с Dasein, тем более, что и познание этого бытия открывается не через логические или иные интеллектуальные конструкции, но через созерцание конкретных проявлений бытия в их многообразии. Основой истинного постижения, и одновременно, его результатом, является реализация мира в его «текучей и изменчивой» природе, свободной от дуальностей и различения. В этой базовой установке и коренится фундаментальное сходство мысли Хайдеггера и чаньбуддистов, нашедшее свое выражение в теории «чистого опыта» Нисиды, которая сама по себе может быть понята как некий синтез Хайдеггера и чань[461]. Определенным образом можно говорить и о некотором сходстве мысли Хайдеггера и чань‑буддистов в интерпретации человеческой личности. Очевидно, что стремление переформулировать концепцию бытия в не картезианской парадигме, породило необходимость иного, неабсолютизированного понимания личности. Естественно, что будучи европейским мыслителем, Хайдеггер не мог отказаться от понятия личности вообще, как не смогли этого сделать и китайские буддисты. Однако, понимание Хайдеггером основы личности как «молчания»[462]имеет сходство с концепцией «истинного Я» (истинного бытия, лежащего в основании эмпирической личности) китайского буддизма.

Концепция личности как «молчания» имеет непосредственное касательство к Хайдеггеровской концепции языка. Однако в этом отношении мысль Хайдеггера не имеет соответствий в восточной традиции, прежде всего в силу представления чань‑буддистов о том, что язык не только не называет сущностей, но, скорее, скрывает их, не являясь, таким образом ни средством познания, ни путем к бытию. Существует мнение, что Хайдеггеровское понимание языка, как посредника через которого проявляется сам факт бытия людей в мире, имеет соответствие в учениях эзотерического буддизма т.н. «школы мантр» – оппонентов чаньских монахов[463]. Нам это мнение представляется не вполне основательным, ибо язык мантр не есть обычный язык, к которому аппелируют Хайдеггер и Гадамер, но магическая субстанция, свободная от значений, существующая в рамках ритуала. Этот язык есть «путь к Бытию» в том смысле, что он является одним из средств его реализации в результате всеобъемлющего религиозного и медитативного усилия, в результате которого язык мгновенно трансцендируется, уступая место непосредственному созерцанию.

«Истинное Я» дальневосточного буддизма проявляет себя в преодолении слов, а не в медитации над языком, приоткрывая вновь «тишину» фундаментального человеческого бытия, свободного от разделения на «Я и Другой».

В рамках данного краткого исследования были лишь намечены контуры проблем, которые предстоит решить в ходе дальнейшего исследования. Важнейшими нам представляются проблемы соотношения понимания языка Хайдеггером и чань‑буддистами, проблема установления аналогов чаньским «отсутствию мысли» и «одухотворенному знанию» среди понятий и концепций, используемых Хайдеггером, анализ понимания механизма деятельности ума в чань‑буддизме и у Хайдеггера, понимание времени в традиции чань и мысли Хайдеггера.