ШАГ ВТОРОЙ 7 page

– Что за нах?.. – бормочет один.

За воротами стоит человек с блокнотом на планшете. Пограничник. Я должен буду назвать свое имя и заполнить стопку заявок, а потом меня, скорее всего, все равно выставят. Милостью этого пограничника, регулярно выгоняющего на улицу беззащитных бродяг, район рядом с воротами давно превратился в кормушку для мертвецов.

Он подходит, листая блокнот и не поднимая на меня глаз.

– Едва ушел, да? Мне нужно будет…

– Тед! Иди сюда, посмотри!

Тед поднимает глаза и видит за открытыми воротами ошарашенных солдат. Бросает мне:

– Подожди здесь.

Он выбегает наружу и замирает рядом с охранниками, глядя вслед небывало бодрым зомби, бегущим, совсем как живые. Мне остается только представлять, что написано у них на лицах, когда внутри все бурлит, а земля с отвратительной очевидностью уходит из‑под ног.

Пока обо мне не вспомнили, поворачиваюсь и бегу прочь. Залетаю в темный коридор и мчусь вперед, к свету на другом конце туннеля, даже не зная, где я – в родовом канале или на дороге в рай.

Что я натворил? Так или иначе, отступать некуда Укрытый полумраком красного вечернего неба, я вступаю в мир живых.

Спортивная арена, которую Джули зовет домом, непостижимо огромная. Наверное, это один из "суперстадионов", рассчитанный на два мероприятия одновременно и построенный еще в те времена, когда величайшим затруднением для большинства людей было куда пойти развлечься. Снаружи смотреть особо не на что – гигантский бетонный забор овальной формы, бетонный ковчег, который даже Господу не удалось спустить на воду. Но изнутри у Стадиона есть душа: здесь царит хаос, стремящийся к порядку, – как если бы бесконечные бразильские трущобы спроектировал архитектор‑модернист.

Вместо трибун повсюду высятся миниатюрные небоскребы – шаткие башенки, маленькие, но высокие – максимум жилья на минимум площади. Стены собраны из мешанины вторсырья: одна башня внизу бетонная, но чем выше, тем более хлипкой она становится – бетон сменяется сталью, сталь – пластиком, а завершается все это девятым этажом, сбитым на соплях из подмоченной фанеры. Кажется, большая часть зданий готова развалиться от малейшего ветерка, но их скрепляет жесткая сеть стальных канатов, тянущихся от башни к башне и накрепко соединяющих все домики в единую конструкцию. Надо всем этим нависают стены Стадиона, ощетинившиеся вырванными трубами, проводами и стержнями арматуры. Тусклые уличные фонари мерцают оранжевым, и Стадион – этот игрушечный город – задыхается в хаосе теней.

Стоит выйти из туннеля, в мои ноздри бьет сокрушительный запах жизни. Он повсюду – сладкий и до боли сильный, я как будто тону во флаконе с духами. Но даже в этом смоге я чувствую Джули. Ее запах выбивается из хаоса, зовет, как голос под водой.

Я иду на зов.

Улицы здесь не шире тротуаров снаружи – узкие дорожки, залитые асфальтом поверх искусственного газона. Местами газон пробивается наружу, как пронзительно‑зеленый мох. Нигде нет ни названий улиц, ни указателей. Вместо имен президентов и названий деревьев – белые примитивные рисунки: яблоко, мяч, кошка, собака – будто иллюстрации из букваря. Грязь везде, она покрывает асфальт ровным слоем, а по углам скапливаются ошметки повседневной жизни – жестянки, окурки, использованные презервативы и гильзы.

Я очень стараюсь не глазеть по сторонам, как турист, но мой взгляд приклеивается к каждой обочине, каждой крыше – им управляет что‑то посильнее праздного любопытства. Я никогда здесь не был, но мной завладел призрак узнавания, ностальгии. Иду по улице, которая, видимо, называется "улица Глаза", и во мне просыпается память.

Здесь все началось. Сюда нас отправили, когда затопило берега. Когда полетели бомбы. Когда наши друзья умерли и восстали из мертвых беспощадными незнакомцами.

Это говорит не Перри. Это нестройный хор всех поглощенных мной жизней, собравшихся во мраке моего подсознания пропустить стаканчик и предаться воспоминаниям.

Флаг‑авеню, изукрашенная цветами национального флага еще в те времена, когда нации существовали и их цвета имели значение. Улица Ружей, где они разбили первые военные лагеря и планировали военные действия против бессчетных врагов – и мертвых, и живых.

Держусь как можно ближе к стене, опустив голову. Если на пути попадается прохожий, до последнего смотрю прямо перед собой и только потом, чтобы не показаться странным, мельком встречаюсь с ним взглядом. Неловко киваем друг другу и расходимся.

Карточный домик цивилизации развалился чуть ли не сам по себе. Несколько слабых порывов ветра – и все. Равновесие разрушено, чары рассеялись. Законопослушные граждане обнаружили, что их сковывают лишь воображаемые границы. У них были нужды, средства и возможности – и они ими воспользовались. Стоило выключить свет – все прекратили притворяться.

Меня беспокоит мой костюм. Все, кого я до сих пор видел, одеты в плотные серые джинсы, влагооталкивающие куртки и заляпанные грязью рабочие ботинки. Из какого мира я явился? Разве остался еще хоть кто‑нибудь, кто до сих пор следует моде? Даже если никто не догадается, что я зомби, все равно кто‑нибудь может настучать на чокнутого пижона, который шляется в модной рубашке и при галстуке. Ускоряю шаг, отчаянно принюхиваясь к запаху Джули.

Остров‑авеню. Здесь они обустроили площадь для всеобщих собраний, и здесь, как нам тогда казалось, "они" наконец стали "нами". Мы голосовали, выбирали себе лидеров – обаятельных, с белоснежными чубами и безупречно подвешенным языком – и совали им в руки все наши страхи и мечты, ведь у людей с таким крепким рукопожатием не может быть слабых рук. И нас всегда подводили. Иначе и быть не могло. Ведь они тоже были всего лишь людьми.

Сворачиваю с улицы Глаза к центру. Запах Джули становится все сильнее, но откуда он идет, до сих пор непонятно. Я все надеюсь на подсказку от несмолкающего хора в моей голове, но мои дела мало его интересуют.

Улица Алмаза – здесь мы построили школы, когда наконец поняли, что именно этот мир и унаследуют наши дети. Мы учили их стрелять, месить бетон и убивать, а если они успевали овладеть этими навыками прежде, чем попадут кому‑нибудь на обед, – читать, писать, убеждать, объяснять и понимать этот мир. Сначала, пока вера и надежда нас еще не оставили, мы старались. Но карабкаться в гору под дождем было тяжело. И многие соскользнули вниз.

Эти воспоминания несколько устарели. К примеру, улица Алмаза переименована. Табличка с названием сверкает свежей зеленой краской. К моему удивлению, на ней красуется какое‑то слово. С любопытством подхожу к нетипично крупной для Стадиона металлической постройке. Запах Джули все еще слаб, да мне и не следовало бы останавливаться, но здесь, в свете этих окон, мой внутренний хор корчится в незримых муках. Стоит прижать нос к стеклу – и он резко умолкает.

Большое, просторное помещение. Ряды белых металлических столов под флуоресцентными лампами. Десятки детей не старше десяти сидят за столами, каждый ряд занимается отдельным делом. Ряд чинит генераторы, ряд очищает бензин, ряд чистит винтовки, точит ножи, зашивает раны. В самом углу, вплотную к моему окну, ряд анатомирует трупы. Только это, конечно, не трупы. Девочка лет восьми с белокурыми хвостиками срезает плоть с лица "трупа", обнажая его кривую скелетную ухмылку. Он распахивает глаза, озирается, несколько раз дергает свои оковы – и устало расслабляется со скучающим видом. Смотрит в окно, встречается со мной взглядом – но тут девочка вырезает ему глаза.

Мы пытались создать прекрасный мир, – шепчут голоса. – Многие приняли конец света за возможность начать все заново, исправить ошибки истории, смягчить нескладный пубертат человечества современной мудростью. Но все случилось слишком быстро.

С другой стороны здания доносится шум драки – скрип ботинок о бетон, удары локтей о стены из чистового железа. Потом слабый, низкий стон. Иду в обход в поисках лучшей точки обзора.

Все, кто остался снаружи – люди, чудовища, – спали к видели, как украсть то немногое, что у нас есть, а внутри, в тесной коробочке бурлила наша собственная безумная мешанина культур и языков и несовместимых ценностей. Наш мир оказался слишком мал, чтобы в нем сосуществовать. Ни гармонии, ни согласия так и не наступило. И мы изменили свои цели.

В другом окне я вижу большое, плохо освещенное помещение – какой‑то склад, заваленный разбитыми машинами и всякими прочими обломками, как будто нарочно разложенными так, чтобы имитировать городской пейзаж. Вокруг загона, собранного из отсеков бетонного забора и сетки‑рабицы, толпятся подростки. Это похоже на "зону свободы слова", которые когда‑то устанавливали, чтобы демонстранты не разбредались куда попало. Но сейчас в клетке не толпа диссидентов с транспарантами, а всего четверо – один мальчишка, с ног до головы одетый в полицейскую броню, и трое сильно покалеченных зомби.

Можно ли винить средневековых знахарей за их методы? За кровопускания, за пиявок, за дырки в черепах? Они нащупывали свой путь вслепую, добивались чуда без помощи науки – но ведь им грозила чума, и они должны были хоть что‑то делать. А когда пришел наш черед, ничего не изменилось. Несмотря на все наши знания и технологии, наши лазерные скальпели и системы социального обеспечения, мы оказались такими же слепыми и безрассудными.

Мертвые на арене заморены голодом и едва держатся на ногах. Они, очевидно, понимают, что происходит, но давно потеряли даже тот контроль над собой, который у них оставался. Они бросаются на мальчишку. Тот поднимает ружье.

Снаружи все утонуло в крови, волны уже перехлестывали к нам – стены нужно было укрепить. Мы поняли, что ближе всего к объективной правде то, во что верит большинство, – и мы выбрали большинство и наплевали на остальных. Мы назначили генералов и строителей, полицейских и инженеров, мы отказались от всего лишнего. Мы ковали наши идеалы, пока в них не осталось ни капли нежности и доброты, пока не остался один лишь жесткий каркас, способный выдержать мир, который мы сами для себя создали.

– Не так! – кричит тренер подростку в клетке, который палит по мертвым как попало, пробивает им дырки в груди, отстреливает пальцы и ноги. – В голову давай! Забудь, что там еще что‑то есть! – Мальчишка делает еще два выстрела мимо – пули летят в оклеенный фанерой потолок. Самый быстрый из троих зомби выкручивает ему руки и отнимает ружье. Пару секунд мертвый сражается со спусковым крючком, настроенным на распознавание пульса, наконец отбрасывает ружье в сторону и прижимает мальчишку к забору, пытаясь прокусить его зарешеченный защитный шлем. Тренер врывается в клетку и в упор простреливает зомби голову из пистолета.

– Помните, – объявляет он, убирая пистолет в кобуру, – у любой автоматической винтовки, а в особенности у этих старых "мосбергов" отдача дергает ствол вверх, так что цельтесь ниже, иначе все ваши выстрелы уйдут в молоко. – Подобрав ружье, он пихает его обратно в дрожащие руки ученика. – Продолжай.

Мальчишка медлит, потом поднимает ружье и делает два выстрела. Брызги крови и слизи летят ему в защитную маску, окрашивая ее в черный цвет. Он срывает шлем и, тяжело дыша, замирает над двумя трупами, изо всех сил сдерживая слезы.

– Отлично, – говорит тренер. – Прекрасно. – Кто следующий?

Мы знали, что так нельзя. Мы знали, что уничтожаем себя такими способами, каким даже нет названия, и рыдали иногда, вспоминая лучшие времена, Но другого выхода не видели. Мы делали все, чтобы выжить. Мы слишком вымотались, чтобы решить уравнения, скрытые в корне наших проблем.

Шумное сопение у ног отвлекает меня от происходящего за окном. Смотрю вниз и вижу щенка немецкой овчарки. Он сосредоточенно принюхивается к моей штанине. Смотрит мне в глаза. Я смотрю на него. Щенок радостно пыхтит и начинает жевать мою икру.

– Трина, фу! – К нам подбегает маленький мальчик, оттаскивает щенка через дорогу за ошейник и загоняет в дом. – Фу, стыдно!

Трина упирается и с тоской оглядывается на меня.

– Извините! – кричит мальчишка с порога. Я машу ему рукой: ничего страшного.

Рядом с ним возникает девочка. Она тоже останавливается на пороге, выпячивает живот и принимается меня рассматривать. У нее большие, темные глаза и темные волосы, у мальчика – светлые кудряшки. Обоим лет по шесть.

– Вы маме не скажете? – спрашивает девочка. Качаю головой, сглатываю внезапно накатившие

эмоции. Чистые голоса, безупречная детская дикция…

– Вы знаете… Джули? – говорю я.

– Джули Каберне? – переспрашивает мальчик.

– Джули Гри… джо.

– Джули Каберне очень хорошая. Она нам каждую среду читает.

– Сказки! – добавляет девочка.

Это имя мне не знакомо, но чье‑то обрывочное воспоминание за него цепляется.

– Вы знаете… где она живет?

– На улице Ромашек, – говорит мальчик.

– Нет, на улице Цветов! Там цветок нарисован!

– Ромашка тоже цветок.

– Ой, да.

– Она на углу живет. Угол улицы Ромашек и Черт‑авеню.

– Корова‑авеню!

– Там не корова, а черт. У них у обоих рога есть.

– Ой.

– Спасибо, – говорю я и собираюсь уходить.

– А вы зомби, да? – застенчиво спрашивает девочка. Я замираю. Она ждет моего ответа, покачиваясь взад‑вперед на подошвах ботинок. Беспечно улыбаюсь и пожимаю плечами:

– Джули… так не думает.

С пятого этажа детям сердито кричат что‑то насчет комендантского часа и чтобы они закрыли дверь и не разговаривали с незнакомцами, так что я машу им рукой и отправляюсь на угол Ромашек и Черта. Солнце уже заходит, небо ржавеет на глазах. Громкоговоритель вдалеке тараторит какую‑то последовательность цифр, и большая часть окон погружается во тьму. Распускаю узел на галстуке и бегу вперед.

С каждым кварталом запах Джули все сильнее. Когда в овальном небе Стадиона загораются первые звезды, я поворачиваю за угол и замираю перед одиноким домиком, обшитым белым сайдингом. Большая часть домов тут, похоже, многоквартирные, но этот меньше и уже остальных. Он смущенно держится на расстоянии от своих набитых под завязку соседей. Четырехэтажный, максимум в две комнаты шириной, он похож на внебрачное дитя загородного дома и тюремной сторожевой вышки. Одно из окон третьего этажа выходит на балкон. На аскетичном фоне он кажется романтической нелепостью, пока я не замечаю установленные по углам снайперские винтовки.

Затаившись за ящиками во дворе, устеленном искусственным газоном, я прислушиваюсь к доносящимся сверху голосам. Закрываю глаза и наслаждаюсь, их нежными тембрами и терпкими ритмами. Я слышу Джули. Джули что‑то обсуждает с другой девушкой, и их голоса полны джазовых вибраций и синкоп. Сам того не замечая, я пританцовываю под ноты их разговора.

Наконец они замолкают, и Джули выходит на балкон. Мы расстались всего день назад, но меня охватывает чувство воссоединения, такое сильное, будто я ждал его десятки лет. Джули опирается локтями на перила. Она босая и одета в одну черную футболку. Кажется, ей холодно.

– Вот я и снова дома, – говорит она, судя по всему, ни к кому не обращаясь. – Папа хлопнул меня по плечу, когда я вернулась. Натурально хлопнул, как будто он футбольный тренер какой‑то. Сказал: "Рад тебя видеть", – и убежал на рабочую встречу. Какой он все‑таки… правда, душкой он никогда не был, но… – Слышу щелчок, на некоторое время она замолкает. Еще один щелчок. – Пока я ему не позвонила, он считал, что я погибла, так? Поисковые отряды он посылал, конечно, но где это видано, чтобы после такого возвращались‑то? Значит, я была для него… мертва. Может, я слишком много от него хочу, не знаю. Но вряд ли он проронил хотя бы слезинку. Не знаю, кто и как ему сообщил. Все равно. Наверное, они похлопали друг друга по плечу, сказали "крепись, солдат" и вернулись к работе. – Джули смотрит вниз, как будто видит землю насквозь до самого адского пекла в ядре. – Что с ними со всеми творится? – шепчет она так тихо, что я едва разбираю слова. – Может, они родились такими… дефектными? Или уже потом растеряли детали?

Некоторое время Джули молчит, но когда я уже готов выйти из укрытия, вдруг закрывает глаза и со смехом качает головой.

– С ума сойти… я скучаю по этому… Я скучаю по Р! Безумие… а впрочем, почему? Только потому что он… такой, какой есть? И вообще, "зомби" – дурацкое слово. Название для того, чего мы не понимаем. И что такого в имени? Если бы мы… Если бы можно было… – Она замолкает, подносит диктофон к лицу и угрюмо его разглядывает. – Какая все‑таки хрень этот аудиодневник, – бурчит она. – Не мое. – И швыряет диктофон вниз. Отскочив, он падает мне под ноги. Подбираю, засовываю в карман рубашки и прижимаю к груди – уголки впиваются мне в кожу. Если я когда‑нибудь вернусь к себе в "боинг", то положу сувенир рядом с тем местом, где сплю. Джули запрыгивает на поручень с потрепанным "молескином" в руках и замирает спиной ко мне.

Просто дневник или стихи?

И то, и то, глупый.

А про меня там есть?

Выхожу из тени.

– Джули, – шепчу я. Даже не вздрогнув, она медленно оборачивается. Ее лицо смягчается и, как снег весной, тает в улыбке.

– Боже мой, – почти смеется она и спрыгивает с перил. – Р! Ты здесь! Господи!

– Привет, – ухмыляюсь я.

– Что ты здесь делаешь?! – шепчет она, боясь ненароком повысить голос.

Я пожимаю плечами. Этим жестом легко злоупотребить, но и он бывает к месту. В таком неописуемом мире, как наш, ему причитается главная роль, в лексиконе.

– Пришел… навестить.

– Я должна была вернуться, помнишь? А ты должен был попрощаться.

– Не знаю… почему… ты говоришь… прощай… я говорю… привет.

Сначала она не знает, как реагировать, но потом ее дрожащие губы расплываются в нерешительной улыбке.

– Господи, какой же ты придурок, Р, честное слово…

– Джулс! – раздается вдруг голос из дома. – Иди сюда, хочу тебе кое‑что показать.

– Сейчас, Нора, – отвечает Джули и смотрит на меня. – Ты с ума сошел! Тебя тут убьют. Нашим главным все равно, как ты изменился, они и слушать тебя не станут, пристрелят – и все. Ты понял?

Киваю:

– Да.

И лезу вверх по водосточной трубе.

– Р! Господи! Ты слышишь, что я тебе говорю?! Вскоре, взобравшись примерно на метр, я понимаю, что хоть и могу бегать, говорить и, кажется, даже влюбляться, карабканье по трубам все еще не мой конек. Срываюсь вниз и падаю на спину. Джули закрывает рот руками, но все равно не может сдержать смех.

– Эй, Каберне! – снова зовет Нора. – Ты там что, с кем‑то разговариваешь?

– Погоди минутку, ладно? Я делаю запись на диктофон.

Поднимаюсь и отряхиваюсь. Смотрю вверх на Джули. Она глядит на меня хмуро, прикусив нижнюю губу.

– Р, – говорит она жалобно. – Тебе нельзя…

Тут балконная дверь распахивается и появляется Нора. Она очень выросла, хотя кудри у нее все такие же густые и растрепанные, как у меня в видениях. До сих пор я видел ее только сидящей – окапывается, она очень высокая, чуть не на голову выше Джули. Нора тоже босая, в юбке камуфляжной расцветки. Я думал, они с Джули одноклассницы, но теперь понимаю, что Нора старше – ей, наверное, лет двадцать пять.

– Что ты тут… – начинает она и вдруг видит меня. Ее брови ползут вверх. – Господи боже, это что, он?

Джули вздыхает:

– Нора, это Р. Р, это Нора.

У Норы такое лицо, как будто я снежный человек или, на худой конец, единорог.

– Э‑э… приятно познакомиться… Р.

– Взаимно, – отвечаю я. Нора хлопает себя по губам, чтобы сдержать восторженный писк, и переводит взгляд с меня на Джули и обратно.

– Что нам делать? – спрашивает Джули, стараясь не обращать внимания на ее восторги. – Он только что пришел. Вот пытаюсь объяснить, что его тут убьют.

– Для начала надо провести его в дом, – отвечает Нора, не сводя с меня глаз.

– В дом? Ты с ума сошла?

– Да ладно тебе, твой папа еще пару дней не вернется. Тут безопаснее, чем на улице.

Джули задумывается.

– Ладно. Подожди, Р, я сейчас за тобой спущусь.

Обхожу дом и нервно жду у парадного входа. Она со стыдливой улыбкой открывает дверь. Я при галстуке и в модной рубашке. У нас выпускной бал перед концом света.

– Привет, Джули, – говорю я, как будто только что пришел.

Поколебавшись, она заключает меня в объятия.

– Ты знаешь, я по тебе скучала, – говорит она в мою рубашку.

– Я… слышал.

Она отстраняется и смотрит мне в глаза – в ее взгляде сверкают дикие искорки.

– Слушай, Р… – говорит она. – А если я тебя поцелую, я тогда… ну… тоже превращусь?

Мысли скачут, как игла проигрывателя во время землетрясения. Насколько мне известно, властью превратить живого в мертвого, кроме, собственно, смерти, обладает только укус – насильственная передача крови и лимфы. Только так можно ускорить неизбежное. С другой стороны, что‑то мне подсказывает, что на такой вопрос еще никому отвечать не приходилось.

– Вряд ли… – говорю. – Но…

Другой конец улицы вдруг освещается фонариком. Ночную тишину прерывают командные голоса двух патрульных.

– Черт, патруль, – шепчет Джули, затаскивая меня в дом. – Комендантский час, надо погасить свет. Пойдем.

Она взбегает вверх по ступенькам, я поднимаюсь за ней. В груди бурлит смесь облегчения и досады.

Дом Джули кажется нежилым. В кухне, в общей комнате, в коротких коридорах и на крутых лестницах голые, ничем не украшенные стены. Минимум мебели, да и та пластиковая, ряды флуоресцентных ламп злобно сияют на бежевый ковролин. Пустые комнаты и запах отчаяния – это место больше похоже на какой‑то заброшенный офис, чем па жилой дом.

Проходя по комнатам, Джули выключает за собой свет. Когда мы добираемся до ее спальни, дом уже погружен во тьму. Здесь она тоже гасит верхний свет и оставляет только настольную лампу. Я делаю шаг внутрь и, медленно кружась на месте, жадно впитываю то, чем живет Джули.

Будь ее разум комнатой, именно так бы он и выглядел.

Стены выкрашены в разные цвета. Красная, белая, желтая, черная – и надо всем этим небесно‑голубой потолок, увешанный игрушечными самолетиками. Каждая стена посвящена отдельной теме. Красная почти целиком покрыта билетами в кино и музыкальными афишами, выцветшими и пожелтевшими от старости. Белая вся в картинах – от пола, где висит ряд любительских акрилов, до самого потолка, где коллекцию венчают три великолепных холста: спящая девушка, которую вот‑вот разорвут тигры, кошмарный Иисус на геометрическом кресте и сюрреалистический пейзаж с оплавившимися часами.

– Узнаешь? – спрашивает Джули, которую явно распирает от гордости. – Сальвадор Дали. Оригиналы, конечно.

Нора возвращается с балкона и смеется, глядя на меня, чуть ли не носом уткнувшегося в холсты.

– Неплохо, да? Мы с Перри хотели подарить ей "Мону Лизу" на день рождения, потому что она тоже вечно так ухмыляется – вот опять, смотри! – но на своих двоих до Парижа далековато. Приходится обходиться местными выставками.

– У Норы дома целая стена увешана Пикассо, – добавляет Джули. – Если бы хоть кому‑нибудь еще было дело до искусства, мы бы уже считались грабителями века.

Сажусь на корточки, чтобы поближе рассмотреть нижний ряд.

– Это Джули рисовала, – сообщает Нора. – Правда, здорово?

Джули раздраженно отводит глаза:

– Нора заставила меня их повесить.

Я внимательно рассматриваю картины, выискивая в неловких мазках секреты их создательницы. Два холста – яркие краски и истерзанная, неровная поверхность. Третья – неумелый портрет женщины со светлыми волосами. Смотрю на черную стену с ее единственным украшением – захватанным поляроидом той же женщины. Джули плюс двадцать лет нелегкой жизни. Заметив, куда я смотрю, Джули переглядывается с Норой.

– Это мама, – говорит она. – Ушла, когда мне было двенадцать лет. – Закашлявшись, Джули отворачивается к окну.

Кивая на неожиданно пустую желтую стену, вопросительно поднимаю брови.

Это… это стена надежд, – объясняет Джули с ноткой смущенной гордости и почти детской невинностью. – Я приготовила ее для того, что ждет меня в будущем.

– Нап… ример?

– Не знаю. Зависит от того, что случится. Надеюсь, что‑нибудь хорошее.

Джули пожимает плечами, закрывая тему, и садиться на край кровати. Постукивает пальцами по колену и смотрит на меня. Нора садится рядом. Стульев нет, так что я опускаюсь на пол. Если тут и есть ковер, то его не видно под грудами мятой одежды.

– Ну что ж… Р, – нарушает молчание Нора. – Ты зомби. Как это – быть зомби?

– Я… э‑э…

– Как это случилось? Когда ты превратился?

– Не… помню.

– Не вижу на тебе ни старых укусов, ни огнестрельных ран – ничего. Очевидно, ты умер сам. Неужели рядом не нашлось охотников выжрать тебе мозг?

Пожимаю плечами.

– Сколько тебе лет?

Пожимаю плечами.

– На вид меньше тридцати, но может быть и больше – у тебя лицо такое. А почему ты не гниешь? Я даже запаха почти не чувствую.

– Я не… э‑э…

– А функции организма у тебя все работают? Ведь нет, так? Я о чем – ты еще можешь… ну… это?

– Господи, Нора, – перебивает Джули и для пущей убедительности тычет ее локтем в бок. – Оставь его в покое. Он не на допрос пришел.

Смотрю на Джули с благодарностью.

– Но у меня тоже есть вопрос, – говорит она. – Как ты сюда попал? Там же охрана.

Пожимаю плечами:

– Вошел.

– Ас охраной что?

– Притворился… живым.

– И они тебя пустили? – не унимается она. – Тед тебя пустил?

– Он… отвлек… ся.

Джули хлопает себя по лбу:

– Вот это да. Это же… – Тут она замолкает, и на ее лице вдруг появляется недоверчивая улыбка. – Ты выглядишь… по‑другому. Р, ты причесался, что ли?

– Он под живого замаскировался! – хохочет Нора. – Вот умора!

– Невероятно. Не понимаю, как тебе удалось. Никогда ни о чем таком и не слышала.

– Думаешь, он сойдет за живого? – говорит Нора. – Что будет, если вывести его на улицу, к людям?

Джули придирчиво меня разглядывает, как фотограф, которому навязывают толстую модель:

– Наверное… шанс есть.

Я ерзаю под их испытующими взглядами. Наконец Джули, тяжело вздохнув, встает.

– В общем, пока мы не знаем, что с тобой делать, придется тебе остаться тут как минимум до завтра. Пойду погрею рису. Нора, ты будешь?

– Нет, я утром приняла карбтеин, – отвечает она и с опаской косится на меня. – А ты, Р… не голодный?

Качаю головой:

– Нет, спасибо.

– Потому что я, например, понятия не имею, что нам делать с твоей диетой. То есть делать‑то нечего, Джули говорила, что у тебя нет выбора, но все равно тут…

– Правда, – перебиваю я. – Все… нормально.

Она смотрит на меня с недоверием. Я знаю, какие картинки мелькают сейчас у нее перед глазами. Темная комната, залитая кровью. Ее друзья, умирающие на полу. Я, тянущий к Джули окровавленные руки. Даже если Джули и убедила ее, что я особенный, подозрительным взглядам удивляться не стоит. Нора разглядывает меня еще несколько минут. Потом бросает это дело и принимается скручивать косяк.

Когда Джули возвращается с рисом, я с улыбкой беру ложку и кладу немного в рот. Как и все остальное, рис мало чем отличается на вкус от картона. Но все же мне удается его проглотить. Джули с Норой переглядываются.

– И как тебе? – интересуется Джули.

Корчу противную рожу.

– Все равно! Ты очень давно не ел – и все еще на ногах. Как думаешь, вдруг у тебя когда‑нибудь получится совсем отказаться от живой еды?

Криво улыбаюсь:

– Наверное… шанс есть.

Джули улыбается до ушей. Отчасти ее смешит мой сарказм, отчасти она радуется скрытой за ним надежде. Я еще ни разу не видел ее такой счастливой, и от всей души надеюсь, что не ошибся. Что это правда. Что я еще не научился врать.

К часу ночи Джули с Норой начинают зевать. В общей комнате есть раскладные койки, но уходить туда никто не хочет. Этот ярко раскрашенный кубик – теплый бункер в ледяной пустоте Антарктиды. Нора ложится на кровать. Я и Джули – на пол. Примерно полчаса Нора пишет что‑то в блокнот, потом щелкает лампой и вскоре уже похрапывает, как крошечная, грациозная бензопила. Мы с Джули лежим под толстым одеялом на груде ее одежды, сваленной на жестком полу вместо матраса. Здесь все пропитано ее запахом. Я полностью окружен. Она сверху, и снизу, и рядом. Вся эта комната сделана из нее.

– Р, – шепчет Джули, глядя в потолок. Он весь изрисован и исписан люминесцентной краской.

– Что?

– Я ненавижу это место.

– Знаю.

– Давай сбежим куда‑нибудь.

Я молчу и гляжу в потолок. Жаль, что я не могу прочитать, что там написано. Я представляю, что буквы – это звезды. Слова – созвездия.

– Куда… хочешь?

– Не знаю. Далеко. На какой‑нибудь затерянный континент, где ничего такого не было. Где все живут в мире.

Я молчу.

– Перри дружил с одним бывшим летчиком… давай запустим твой самолет! Он будет как автофургон с крыльями! Мы куда угодно сможем полететь! – Джули поворачивается ко мне. – Что скажешь, Р? Хоть на край света!