Евангелие от учителя

Дети, а вы – вы верите в образование? Вы верите, что мир взрослеет и что он чему-то учится? Вы верите во всю эту чушь насчет мудрых старцев и дурашливых юнцов? В то, что старший знает лучше, в «делай как я», в уроки жизненного опыта?..

Вы верите в детей? Что они являются в облаке славы, что приносят с собой аккуратно расфасованные кусочки рая, что в них сияет отблеск мира, каким он может когда-нибудь стать?

Что есть учитель истории? Некий тип, который учит ошибкам. В то время как все говорят: вот как надо, он говорит: а вот из-за чего все пойдет насмарку. В то время как все говорят вам: сюда, сюда, дорога здесь, он твердит: а вот вам на выбор ляпы, растяпы, тюк туфты и полные кранты. Этого добра всегда навалом; а человеку свойственно плутать (так что нам теперь, сотворить себе Бога, чтобы направлял нас и прощал нам грехи?). Он сам-себе-противоречие (поскольку все мы знаем: история учит нас тому, что она еще никого ничему…). Наставник-саботажник, этакий Иван Сусанин. Может, от него вообще один вред. Может, детям вообще с ним лучше не общаться…

Темнота. Школьная площадка. Темно в классах, в актовом зале, в лабораторном корпусе, в гимнастическом, в библиотеке. И только в административном крыле горит одинокий огонек.

Учитель идет нетвердыми шагами через школьную площадку. Учитель слегка пьян. Учитель больше не будет учить. Он уже не в том состоянии, чтобы. Учитель ходил к Шефу. Он запинается, он медлит, на детской площадке, под подернутыми дымкой пригородными звездами…

Дети, пара наблюдений над состоянием опьянения (сделанных в состоянии опьянения). Феномен, свойственный по большей части взрослым. Детям, по большей части, ни-ни. А им незачем. Потому что с какой бы стати им бы вдруг захотелось снова почувствовать себя детьми… Чтобы мир стал похож на игрушку. Чтобы дурное не выглядело таким дурным. Чтобы реальность стала не так чтоб реально реальной… Его, состояния, социологические и идеологические модусы. Способ выпустить историю на волю (Гля! – а мы еще и шутим!). Предмет для эклектических штудий (может, как раз бы и заняться на досуге?): производство вин – и шампанских вин – во Франции в эпоху Французской революции. Потребление, оно как, выросло или упало?

«Сэр?»

Это Прайс. Его бледное, с немым вопросом про запас, лицо выплывает из тьмы, как изможденная луна.

«Прайс, что ты тут делаешь до сих пор, в такое время?»

«Встреча, сэр».

«Какая встреча?»

«Наше общество. Холокост-клуб – Анти-Армагеддонская Лига. Мы еще не решили насчет названия».

«И тем не менее. Кто вам эти ваши встречи разрешил? Если только Льюис…»

«Все в порядке. Мы забронировали помещение вроде как для шахматного клуба».

Он примеряется к моей походке.

«Значит, вы были у него, сэр?»

«У кого у него?»

Прайс кивает на плывущий параллельным курсом квадратик света.

«А ты, конечно, в курсе?»

«Мы все в курсе».

«Да, я у него был. По правде говоря, был и пил его виски».

«Ну – и вас уволили?»

«А ты как думаешь, Прайс?»

«Мы могли бы организовать протест, сэр. Направить петицию в вышестоящие инстанции. Написать в эту дерьмовую местную газетенку…»

«Я польщен. Однако…»

(Однако с чего вдруг такая забота? Такая солидарность? Эти экстрауважительные «сэры»? Уж от тебя-то…)

«Я просто хочу сказать, сэр, что мы все – весь класс – я имею в виду, очень сожалеем обо всем, что случилось».

«Да нет, Прайс, ты не так понял. Я не уволен. Я выхожу на пенсию».

«И. И эти – эти ваши новые уроки. Это что-то».

Истории, Прайс. Сказки.

«И нам очень жаль – насчет миссис Крик».

«Ладно, ладно. Но – ты, кстати, знаешь, что она о тебе наслышана? Я ей о тебе рассказывал. Ты как раз из тех учеников, о которых учителя рассказывают женам».

«Как она, сэр?»

Учитель не отвечает.

Мы доходим до школьных ворот. Учитель останавливается, его ведет в сторону.

«Слушай, а тебе сейчас непременно нужно идти домой, а? Они что, станут беспокоиться, где ты и что ты? Я только что пропустил три порции скотча. И у меня такое чувство, что надо бы добавить. Пойдем, составишь мне компанию».

«О'кей». (Несколько настороженно.) «Хорошо. А у него что, и вправду там целый склад бухла?»

«За это в тюрьму не сажают. Вашему директору нужен буфер, шина, протектор. Он с удовольствием сыграл бы для вас для всех роль лорда-протектора, но все дело в том, что ему бы самому… Мне, наверное, не следует всего этого говорить».

«Да, конечно… В „Герцогскую Голову“, сэр? Вы в курсе, что мне еще нет восемнадцати?»

«Ты что, Прайс, на самом деле пытаешься убедить меня в том, что ты никогда?..»

«Герцогская Голова». Тепло, и даже – с холода – немного чересчур. Фон: инструментальная партия для телешоу и игровых автоматов: клокотание космических войн, икотка фруктового покера. Столик в углу. Полупьяный учитель и школьник с лицом краше-в-гроб-кладут. Напитки: у первого большой скотч, у второго (следовало бы догадаться, что наш Прайс не преминет продемонстрировать себя) «Кровавая Мэри», маленькими глотками.

Скандально известная школа в южном Лондоне преподносит очередной сюрприз. После занятий: ребята, почему бы вам не выпить…

«Ну так и что он вам сказал?»

«Льюис? Да бог с ним, с Льюисом. Расскажи мне лучше об этом вашем… Холокост-клубе?»

«Ну, если вам интересно». Он как будто сомневается – а вдруг я подумаю, что это так, детские игры?

«Это просто идея такая. Не группа протеста, нет. Мы верим – в силу страха».

«Страха, Прайс?»

Страха?

«Протестами в нашей школе не всякого проймешь. Но вот боятся наверняка очень многие. Мы хотим повытянуть из народа все их страхи. Сказать, чтобы они их не прятали. Вытащить их на свет божий. Мы хотим сказать, чего вы стесняетесь, покажите свой страх, добавьте его к нашим».

«Ну и как же вы?..»

«Была такая мысль – начать издавать журнал. Чтобы заставить народ выговориться. Страхи. Ну, знаете, как они себе представляют конец света. Последние минуты, последние мысли, паника, что ожидает тех, кто умрет не сразу…»

Он возбужден. Очередной глоток крови.

«А знаете, что натолкнуло нас на эту мысль, сэр?»

«Нет».

«Нет? Серьезно? Тот урок. Ну, вы помните. Когда мы рассказывали наши сны…»

«Да, конечно. – (Итак, мои уроки чему-то их все-таки научили: бояться.) – Тот урок».

Он смотрит на меня.

«Знаете, мне и в самом деле очень жаль, что я мешал вам вести уроки, сэр. Что из-за меня в конечном счете заварилась вся эта каша».

Однако, Прайс, на том-то и стоит образование. (И не прикидывайся скромником. Куда девался весь твой революционный пыл? Или вышел весь, как только тиран повернулся к тебе другой стороной? Как только выяснилось, что он в конечном счете всего лишь несчастный сукин сын.)

Не на пустых мозгах, которые только и ждут, чтобы их наполнили, и не на учителях, которых подпирает изнутри до полного перекипания. На противостоянии учителя и ученика. На том положительном сальдо, которое остается после столкновения лоб в лоб настойчивости и упрямства. Долгой, многотрудной борьбы против естественного сопротивления среды. Нужны колоссальные запасы флегмы. Я не верю в скорый результат, в волшебные палочки и мановения рук. Я не верю, как верит Льюис, в подготовку ко встрече с нынешним реальным миром. Но я верю в образование.

Уволенный учитель, муж льюишэмской воровки, заявляет: «Я верю в образование…»

А знаешь, почему я стал учителем? Ладно, согласен, был у меня на истории пунктик. Хобби, любимая игрушка. Но – откуда это желание, учить? Из Германии сорок шестого года. Из битого камня. Там его были тонны. Видишь, не так уж много было и надо. Всего два-три города, стертых с лица земли. Никаких спецкурсов. Экскурсий в концлагеря. А попросту говоря, я сделал открытие, что эта штука, называемая цивилизацией, эта штука, над которой мы трудились три тысячи лет, так, что время от времени она встает поперек горла и нам хочется отвесить ей пинка, ну совсем как школьникам, просто для забавы (она ведь склонна иногда принимать вид надутого классного наставника), что она драгоценна. Так, безделка, остроумная и хрупкая – и разбить, делать нечего, – но при том драгоценна.

Это было тридцать – сорок лет назад. Я не знаю, стала наша жизнь с тех пор лучше или хуже. Я не знаю, была она тогда лучше или хуже, чем в нулевом году от Рождества Христова. Есть мифы о прогрессе и мифы об упадке. И грезы о революции… Я не знаю, была ли какая-нибудь польза от того, что я тридцать два года учил детей. Но я знаю, что и тогда вокруг было черным-черно, и теперь. В 1946 году мне было видение развалин мира. (И моей будущей жене, насколько мне известно, тоже бывали видения – но мы в эту тему углубляться не станем.) И вот ты теперь, Прайс, в 1980-м, с черепом вместо лица и с этим твоим Холокост-клубом, и говоришь, что миру, может быть, не так уж и долго осталось – и ведь ты не намного моложе, чем я был тогда.

«Но ты хочешь знать, что мне сказал Льюис? Давай лучше я тебе передам кое-что из того, что я ему сказал, я сказал: „Льюис, ты веришь в детей?“

«Не понял, сэр. Может, еще по одной?»

«И Льюис тоже. Я ему говорю: „Мы их учим. А ты в них веришь? Во все то, чем они вроде как должны в итоге стать. Наследники будущего, сосуды надежд наших. Или ты веришь, что мы и оглянуться не успеем, а из них уже вырастут точные копии их же собственных родителей, чтобы повторить все те же самые ошибки, и так до бесконечности, один и тот же круг?“ А Льюис и говорит: „А ты сам во что веришь?“ А я ему: „Второй вариант“. А Льюис: „Об этом ты и на уроках им рассказываешь, так, что ли?“ А я: „Это не я, это история им рассказывает: однажды, мол, вы будете точь-в-точь как ваши родители. Но если перед тем, как стать похожими на родителей, они бы попытались побороться за то, чтобы не стать такими, если бы они только попробовали (теперь ты понимаешь, Прайс, почему ученик должен сопротивляться учителю, почему молодой обязан держать старшего под подозрением) если бы они только попробовали не дать себе и миру соскользнуть. Не дали бы миру стать хуже?..“

«И знаешь, что сказал мне Льюис?»

«Нет».

«Типичная точка зрения старого циника, который слишком долго простоял у доски».

Прекрасно, на том и порешим, значит, борьба за сохранность некой хрупкой безделки. Борьба за то, чтобы все вокруг не лишилось смысла. Борьба против страха. Ты же боишься. Тут никаких клубов не надо. По лицу видать, сразу. А я, думаешь, нет? А с чего бы я тут с тобой трепался и с какой бы радости вдруг стал рассказывать все эти истории, этакий заключительный аккорд к моей учительской карьере, которые – вот уж порадовал – таки возымели действие. Оно от страха помогает, понимаешь? И мне плевать, как это называется – объяснять, уходить от фактов, придумывать лишние смыслы, смотреть со стороны, представлять вещи в перспективе, ходить вокруг да около, образованием, историей, сказками, – это помогает избавиться от страха. И почему, ты думаешь, я тут с тобой сижу, и я ведь не все еще тебе сказал? Тебе ведь еще не пора, а, Прайс? Мама с папой по стенкам бегать не станут? Да, я бы не против еще по одной. Да, я знаю, что я уже пьян. Давай я расскажу тебе еще одну. Давай я расскажу тебе…

Прайс встает за еще по одной. Бармен, подошел собрать стаканы, его останавливает. Разглядывает подозрительно сперва его, потом меня.

«А ему восемнадцать-то есть?»

«Есть». Бармен не удовлетворен, продолжает пялиться. «Кому, как не мне, знать. Это мой сын».

…давай я расскажу тебе (даже сквозь слой мертвецки-бледного грима видно, как Прайс густо залился краской), давай я расскажу тебе