Как получить новое, унаследовав старое? 4 page

Надо сказать, что взрослые, общаясь с ребенком, обычно не только не хвалят его за грамматически правильные предложения, но даже не всегда исправляют его ошибки, – нередко они обращают внимание не на грамотность, а на истинность сказанного, ср. такие диалоги:

(1) РЕБЕНОК: Mamma isn’t boy, he a girl (“Мама не мальчик, он девочка”; в первой части пропущен артикль, во второй – глагол‑связка.)

МАМА: That’s right. (“Правильно”.)

(2) РЕБЕНОК: And Walt Disney comes on Tuesday (“А Уолта Диснея показывают по вторникам”; грамматических нарушений нет.)

МАМА: No, he does not. (“Нет, не так”.) ¹⁵⁴

Тем не менее языковое поведение взрослых при общении с ребенком имеет целый ряд специфических черт, призванных способствовать овладению языком. “По сравнению с разговорами между взрослыми, речь родителей, обращенная к детям, медленнее, в ней более утрирована высота тона, она больше говорит о происходящем здесь и сейчас, и она более грамматически правильна” ¹⁵⁵. Четкие паузы на синтаксических границах, отсутствие семантически сложных слов и конструкций также облегчают для ребенка понимание обращенных к нему высказываний. Как пишет С.Н. Цейтлин, при общении с детьми “мы стараемся строить предложения правильно, планируем их структуру, не перестраиваемся на ходу, не обрываем посередине и т. п.” ¹⁵⁶, – в отличие от того, что часто можно наблюдать при обычных “взрослых” разговорах. “Еще одно существенное свойство речи, адресованной ребенку, – частые повторы, обычно сопровождаемые перестановкой компонентов предложения: “ Мячик упал у Мишеньки. Дай мне мячик. Красивый мячик ”. Это помогает ребенку членить высказывание, выделяя в нем слова” ¹⁵⁷. Кроме того, “матери повторяют многое из сказанного ребенком, корректируя эти фрагменты в звуковом и грамматическом отношении” ¹⁵⁸, ср. примеры, приводимые С.Н. Цейтлин ¹⁵⁹:

(1) МАМА: Кто это?

РЕБЕНОК: ‘ХУГУ

МАМА (с утвердительной интонацией): Хрюша.

(2) РЕБЕНОК (про котенка): Она не хочет гладить.

МАМА: Не хочет, чтобы ты гладил его?

Подобного рода корректирующие реплики можно наблюдать и в разговорах взрослых, ср., например: “Мы ужинали с ним со среды на пятницу”. – “Вы хотели сказать: со среды на четверг” ¹⁶⁰. Но, разумеется, в диалогах с детьми они встречаются гораздо чаще.

Кроме того, взрослый, разговаривая с ребенком, следит за проявлениями его внимания ¹⁶¹ и при необходимости может скорректировать свое речевое поведение. Если же ребенок слышит только не обращенную к нему речь взрослых (такое случается, например, со слышащими детьми глухих родителей, которые включают своему малышу телевизор), это не способствует усвоению им языка ¹⁶².

В некоторых культурах взрослые мало общаются с маленькими детьми ¹⁶³, но зато с ними могут говорить другие дети, и тогда именно они будут обеспечивать малышам этот особый регистр языка, называемый иногда “материнским языком” (англ. motherese). Дети достаточно рано начинают понимать специфику этого регистра – как отмечает психолингвист Ревекка Марковна Фрумкина, “уже четырехлетние дети в разговорах с двухлетними пользуются более короткими словами, чем в разговорах со сверстниками или со взрослыми” ¹⁶⁴.

Все это говорит о том, что онтогенез речевой коммуникации никак нельзя считать прямым повторением филогенеза. Какие‑то параллели между выучиванием языка детьми и возникновением языка в процессе эволюции человека проводить, безусловно, можно – но эти параллели, скорее, сами нуждаются в доказательствах, чем могут служить таковыми.

Еще один вопрос, который обычно задают, когда речь идет об эволюции человеческого языка, – это вопрос о том, почему не появляется язык у человекообразных обезьян, хотя они достаточно умны, пользуются орудиями (и обучают этому детенышей), умеют их изготавливать, демонстрируют феноменальные способности к овладению языками‑посредниками в языковых проектах. Правда, согласно старинному поверью, говорить обезьяны все‑таки умеют, но никогда не делают этого в присутствии людей, чтобы те не заставили их работать. Если же серьезно, ответ скорее всего таков: потому, что имеющейся у них системы коммуникации вполне достаточно для успешного выживания и размножения. Как уже говорилось (см. гл. 3), исследователи обнаружили у шимпанзе в природе 39 различных моделей поведения, которые являются обычными в одних группах, но отсутствуют в других, – в это число входит и использование орудий, и груминг, и ухаживание ¹⁶⁵. И это всё, чего смогли достичь шимпанзе за 6–7 миллионов лет своего существования как отдельного вида. У самых “примитивных” людей (что бы ни вкладывать в понятие “примитивности”) культурно‑специфичных практик (даже без учета языка) насчитывается гораздо больше. Видимо, у шимпанзе жизнь все же более однообразна, чем у людей, и поэтому нет потребности в увеличении количества сигналов. А вот в условиях неволи количество сигналов может возрастать: добиваясь от людей ласки, лакомства и т. п., шимпанзе весьма активно изобретают новые элементы поведения, и, “поскольку такие инновации почти всегда подкрепляются, частота проявления у “авторов” растет вместе с числом подражателей – наиболее предприимчивых сородичей” ¹⁶⁶. В природных же условиях подкрепления изобретаемых сигналов в большинстве случаев нет, и они угасают. Один такой случай приводит Дж. Гудолл ¹⁶⁷: в Гомбе самка‑подросток Фифи вдруг стала встряхивать кистями рук – этот жест она употребила, угрожая самке старшего возраста. В этот момент с Фифи была еще одна, более молодая самка – Гилка. На следующей неделе Гилка в сходной ситуации употребила этот жест. Какое‑то время он продержался в репертуаре обеих, а потом сошел на нет.

Некоторые из обезьян, как видно по данным экспериментов, проявляют больше способностей к овладению языком, некоторые – меньше, но жесткого отбора, при котором первые получали бы заметные преимущества перед вторыми, в природе нет. Точно так же и среди людей встречаются, например, великолепные имитаторы – они могут изобразить кудахтанье курицы, скрип двери и даже пение канарейки. Но отбора, который бы давал таким людям преимущество перед людьми, лишенными этого таланта, нет. Такие фенотипы, не выходящие за рамки нормы реакции, появляются с определенной частотой, но, поскольку необходимость в этом признаке отсутствует, закрепления его в генах не происходит.

Рассуждая о происхождении человеческого языка, трудно обойти вопрос о том, было ли оно неизбежностью или случайностью. На мой взгляд, оно было неизбежным – в том смысле, что являлось закономерным логическим продолжением той адаптации к мыслительной деятельности, на путь которой вступили приматы. У гоминид развивались не анатомо‑физиологические приспособления к определенным условиям окружающей среды, а орудийная деятельность, способность делать выводы (подтверждаемая увеличением префронтальных отделов коры) и – вследствие группового образа жизни – коммуникативная система. Таким образом, отбор благоприятствовал развитию (в числе прочего) успешности коммуникации, что и привело в итоге к появлению вида, высокоспециализированного в этой области, – человека разумного. Но и роль случайности в процессе глоттогенеза не следует недооценивать – ведь если бы на Земле сложились другие экологические условия, столь далеко зашедшая специализация, возможно, и не потребовалась бы.