Модернизация: инновации или новая индустриализация?

Чрезмерно легковерное отношение к проблеме, как мне представляется, уже создало опасную иллюзию легкости решения важнейших экономических и социальных задач общества, оставляет вне внимания целый пласт острейших проблем национальной экономики. Пропагандисты уже создали иллюзию, что, стоит лишь «начать» процесс массовых изобретений (это тоже представляется в легкомысленном свете), их немедленно внедрят в производство, и Россия на всех модернизационных парах устремится вперед, к тому светлому будущему, которое все чаще в последнее время рисует премьер в своих публичных выступлениях.

А между тем задача модернизации экономики России крайне сложна. В том числе и в силу того, что целые отрасли промышленности подверглись в 90‑е гг. деиндустриализации и их надо создавать заново – какие здесь могут быть инновации на несуществующих предприятиях? Например, если в стране нет трех‑четырех десятков нефтеперерабатывающих заводов – можно ли говорить о каких‑то «инновациях» и «модернизациях» в этой отрасли? Вопрос: что мешало их построить в прошедшее десятилетие? Далее, состояние в отраслях машиностроения, химических производствах, станкостроении, предприятиях бывшего министерства электронной промышленности, транспортном машиностроении и т.д. – просто плачевное, этих отраслей практически не существует. А ведь должны и воспринимать новые технологии. Вопрос: где планы правительства по их строительству? На сегодняшний день вся промышленность и сельское хозяйство страны функционирует главным образом в силу того, что имеются финансовые ресурсы для импорта машинно‑технических изделий, оборудования и сырья из‑за границы, причем в растущих масштабах.

Следовательно, если речь идет о серьезной модернизации всего народного хозяйства, главная задача заключается в том, чтобы воссоздать сами базовые отрасли обрабатывающей промышленности, обеспечить сбалансированность как в отраслевом, так и региональном разрезе. Это означает, что стране прежде всего нужна новаяиндустриализация. Разумеется, на новой (инновационной) технологической базе.

Отметим: на обширных пространствах Российской Федерации за 20 трансформационных лет не заработал рыночный механизм и не привел к процветанию ни один регион на своей собственной капиталистической базе. Я неоднократно уже писал, что можно достаточно уверенно сказать, страну ожидало бы печальное будущее, если бы не тот мощный нефтедолларовый поток, непрерывно наполняющий казну все последнее десятилетие. И эти деньги либо транжирятся без пользы, либо «проедаются» через определенную социальную поддержку бедного населения.

Одна из серьезных ошибок и экономической науки, и государственной практики заключалась в том, что не были фундаментально проанализированы причины, приведшие к краху к концу прошлого десятилетия в целом Российское государство. Когда посыпался «золотой дождь» в результате резкого повышения цен на «черное золото», все дружно предали забвению то ельцинское десятилетие, которое едва не закончилось уже распадом России. И проблема состояла далеко не в том, что в стране не развивались инновации, – проблема, повторим, состояла (и состоит) в том, что в России произошла деиндустриализация. И этот факт почему‑то остается без внимания и сегодня.

Поэтому главная, стратегическая задача экономической политики – осуществить новую индустриализацию страны, обеспечить сбалансированное развитие всех отраслей и производственной инфраструктуры в том объеме, которое могло бы обеспечить экономический рост на собственной базе. Естественно и то, что эта индустриализация должна быть основана на современном технологическом уровне – с таких позиций, на мой взгляд, следует рассуждать об инновациях и модернизации.

В этой связи полезно осуществить анализ тех глубинных причин, которые привели в последние три десятилетия к необычайному экономическому подъему Азии. Этот подъем настолько значительный, что он фактически создал мощный сдвиг в сторону перемещения основной базы экономического развития с Запада на Восток – то есть в Азию. Причины этого глобального перемещения объективно обусловлены, по крайней мере, тремя глубинными тенденциями.

Первая. США, Япония и ряд других супериндустриальных стран, начиная с 80‑х гг., переносили (через ТНК) свои производства прежде всего в регионы Азии. Причины были разные – и требования экологии, и увлечение дешевизной рабочей силы, и близость к обширным рынкам сбыта и отчасти сырья. При этом на Западе была уверенность в том, что ключевые компоненты переносимых производств, основанных на высоких технологиях, остающиеся в метрополиях, долгое время будут иметь решающее значение. Запад полагал, что «ключ» к технологиям – у них «в кармане». И просчитался. В результате переноса производственных мощностей с Запада на Восток, а также Латинскую Америку, в целом значительно расширилась база для индустриализации этих развивающихся регионов мира, особенно группы новых индустриальных стран (НИС).

Вторая. Информационно‑технологический прорыв, начавшийся с конца 80‑х гг. (на базе ИКТ), оказал огромное (не прогнозируемое) воздействие на товары и услуги «новой экономики». В частности, он привел к быстрому снижению цен на них, и они стали общедоступными. Это привело к тому, что основная часть прибыли компаний стала формироваться в процессе торговли этими товарами, а не вследствие продажи технологий; это – очень важный момент. При этом заметим, группа развитых стран, которые направляют на цели НИОКР свыше 2,5% ВВП, в последние 20 лет показывали общий годовой рост ВВП 1,5–2%. В то же время страны Азии и в целом группа НИС выделяли на цели НИОКР не более 1,5% ВВП, но обеспечивали рост ВВП в 5–10%. Вот этот момент представляется весьма интересным. Дело в том, что новые технологии, как я указывал выше, стали общедоступными по цене, и фактор расширения производства и сбыта новых изделий стал играть решающую роль в экономическом росте, а не просто высокий технологический уровень экономики. В результате Китай (вместе с рядом других стран НИС) заполняет чуть ли не весь мировой рынок компьютерами. С таких позиций и осуществлялся процесс перемещения новых технологических производств в группы развивающихся стран, – чтобы расширить производство товаров для мирового рынка. Но эта политика Запада оказалась более чем удачной для НИС, которые, в громадной степени расширив производство новых товаров и услуг, тем самым разрушили монополию Запада и на новые технологии. Выше приведенный пример с китайскими компьютерами хорошо иллюстрирует это положение.

Резкое удешевление новых товаров необычайно расширило их рынок: еще в середине 1990‑х более 80% покупок новых компьютеров, оргтехники и мобильных телефонов приходилось на Японию, Западную Европу и Северную Америку. Ныне доля этих регионов сократилась до менее чем 35% (и быстро сокращается); это произошло прежде всего из‑за роста объема спроса. А объем спроса растет в силу, во‑первых, снижением цен на инновационные товары, а во‑вторых, как следствие роста уровня жизни некоторых слоев населения в РС. До 80‑х гг. «новые индустриальные страны» всего лишь обслуживали рынки Запада (за счет «колониальных товаров»), и их возможности были крайне ограниченны по объективным причинам (бедность и нищета населения, узкий внутренний рынок, плохая инфраструктура, проблемы с кадрами и т.д.). Поэтому товарооборот в те времена между Югом и Западом, Востоком (Азия) и Западом был ограниченным и соответствовал схемам МРТ, которые определялись потребностями ТНК и рынком Запада на неоколониальной основе. Последний производил всю высокотехнологичную продукцию в основном «сам для себя», а не для РС (т.е. для западного мира).

Технологические перевороты 80–90‑х гг. и первого десятилетия XXI в. изменили саму конфигурацию МРТ: по итогам 2010 г., например, Китай – главный экспортер на планете. Он произвел больше компьютеров, оргтехники, мобильных телефонов и планшетных устройств, чем весь остальной мир. Само появление возможности покупать такие товары у населения бедных стран мира внесло кардинальные изменения в структуру глобальной экономики, в частности они отразились в громадном расширении географической зоны индустриализма, к похоронам которого готовились, по остроумному замечанию профессора Владислава Иноземцева, «в 1990‑е годы так же, как и к «концу истории».

Третья тенденция. В результате указанных выше процессов и тенденций в мировой экономике произошел феномен индустриального ренессанса. Он (этот ренессанс), в свою очередь, создал еще одну предпосылку для своей эволюции. В частности, в качестве производной от роста промышленности быстро стал увеличиваться спрос на сырье. Как отмечается в ряде международных исследований последнего времени, процесс устойчивого роста на сырье совпал по времени с кризисом в «новой экономике», который обвалился в ходе мирового кризиса 2001–2002 гг. В то же время за все прошедшее десятилетие большинство сырьевых товаров и энергоносителей подорожало в 3–6 раз. Это отразилось сильнейшим образом прежде всего на PC, в частности на НИС, и в группе переходных стран СНГ: России, Казахстане, Азербайджане. Именно этот рост создал реальные условия для позитивных сдвигов в плане увеличения уровня жизни людей – по данным ПРООН, порядка 600–700 млн чел. из развивающихся и переходных стран вышли из нищеты благодаря росту цен на сырье. Эти сотни миллионов людей стали покупателями инновационных товаров. Наглядный пример одного из направлений влияния «нового индустриализма», основанного на элементах «новой экономики», – это революции в арабском мире, которую аналитики связывают с распространением доступных по цене компьютеров даже среди арабских бедняков. Например, только ливийские школьники получили 100 тыс. компьютеров по ценам ниже 100 долл. в 2008–2010 гг.

Как реагировали на эти глобальные сдвиги в мировой экономике «постиндустриальные государства»? Примитивно: они продолжали политику поощрения аутсорсинга и переносили в зоны PC – причем не только через ТНК, но и через средние и малые фирмы (современные ИКТ позволяют это) – производства, и уже не только традиционные («тяжелые»), но и современные, создавая дисбалансы в национальных промышленных структурах. Одновременно, компенсируя этот дисбаланс, и стали формироваться «финансовые пузыри» вокруг отдельных сфер бизнес‑деятельности (нефть, газ, ИКТ, ипотека, строительство, услуги и пр.). Спекуляции на движении фиктивных денежных потоков в развитых центрах капитализма приобрели колоссальный размах. Эти спекуляции как бы компенсировали «уход» из стран реальной экономики. Аналитики разных стран приводили данные о том, что перед глобальным кризисом, например, сумма деривативов превышала 800 трлн долл. (при мировом валовом продукте 60 трлн долл.). Источником благосостояния стали уже не промышленность и сельское хозяйство, не отрасли, их обслуживающие, а денежные превращения, узаконенное спекулятивное движение денежных массивов, ценные и не ценные бумаги, их производные, деривативы, хедж‑фонды и т.д. Их потоки «оторвались» от реальной экономики. В то же время интенсивный процесс индустриализации «третьего мира» продолжали и продолжает свое победное шествие по миру, ослабляя США и Западную Европу (Япония ослабила себя сама).

Низкие темпы роста западных экономик, их неустойчивость при нарастающих темпах увеличения внутренней и международной задолженности – это характерная черта всех развитых стран в посткризисный период. Эти тенденции становятся все более угрожающими и могут дать крупный негативный эффект в самых неожиданных формах, – как в США, так и в Европе. С другой стороны, они свидетельствуют о неизбежности смены парадигмы экономической политики; волей или неволей Западу придется взять на вооружение кейнсианские основания политики и более активно использовать механизмы государственного регулирования на постоянной основе. Это, повторим, необходимость, и скорее – неизбежность. Вопрос: как учитываются эти глобальные тенденции в российской политике? Никак! Они попросту не замечаются.

Таким образом, расширение глобального числа потребителей современных (индустриальных) товаров сделало доминирование индустриальной экономики фактом реальности. Именно мировая индустриальная экономика, но никак не постиндустриальная – выводит на первые позиции в мире огромный Китай, а также определяет бурное развитие Индии, Бразилии, Южной Кореи и целого ряда других влиятельных стран и регионов мира. Мощная «волна» производимых ими уже высококачественных товаров буквально «накрывает» постиндустриальный мир, разрушая все хитроумные «ловушки», направленные на удержание «третьего мира» вне «золотого миллиарда» от возможностей рывка в суперцивилизацию. В группу НИС, в Азию и Латинскую Америку смещается мотор глобального роста, поэтому надо понимать, что даже если мы обеспечим такую же долю в экспорте патентов и технологий, какой добились США и Евросоюз, – Россия не компенсирует экспортную выручку даже одной крупной российской нефтяной компании. Кто знаком с международной статистикой, хорошо знает и то, что в Америке крупнейшим экспортером является не Microsoft, и не Google, a Boeing. «Новая индустриализация» – вот что вывело Азию из нищеты, и только она способна радикально изменить облик современной России.

Все это позволяет утверждать, что Россия нуждается прежде всего в «новой индустриализации», в необходимости разработки фундаментальной экономической политики, в сбалансированном развитии основных обрабатывающих отраслей (а не только сырьевых). При той экономике, которую имеет страна сегодня, никакие инновационные программы – ни «Сколково» Медведева, ни «Стратегическое инновационное агентство» Путина – не смогут обеспечить устойчивое развитие страны и всеобщее процветание нашего общества.

Проект концепции «Стратегия‑2020»

В апреле Владимир Путин сказал, что берет «под свой контроль» разработку среднесрочной программы развития страны до 2020 г. под общим названием «Стратегия‑2020». Это разумно, любое современное государство планирует свое будущее развитие – это аксиома. Государство, опираясь на ученых и специалистов, разрабатывает долгосрочные планы и программы экономического, технологического, социального развития, внешнеэкономической деятельности. На протяжении почти 15 лет, с начала 90‑х и до середины прошедшего десятилетия XXI в., таких долгосрочных планов и программ в России не было. И лишь перед самым мировым кризисом в правящих кругах заговорили об их необходимости, а вскоре стали появляться разные их варианты: «Россия в 2008–2016 гг.», «Стратегия‑2025», «Стратегия‑2020». Но все они оказались непригодными в силу разных причин, в том числе в результате глобального кризиса, который опрокинул основные расчетные индикаторы, на базе которых выводились соответствующие тенденции и ожидаемые результаты на перспективу.

Естественно, возникла реальная задача подготовить новый проект такого фундаментального исследования. Первыми проявили инициативу экономисты‑гайдаровцы, направив письмо на имя президента Дмитрия Медведева, в котором изложили необходимость разработки новой «Стратегии‑2020» (или программы социально‑экономического развития России в период 2012–2020 годов). Этой группе экономистов президент и премьер поручили возглавить работу по разработке этой «Стратегии».

Инициатива – похвальная, но у меня вызвал сомнение избирательный подход, с точки зрения выбора руководителей проекта. На мой взгляд, эта группа чрезмерно увлекалась в предыдущие годы идеями неолиберально‑монетарной школы М. Фридмена и основанной на них концепции «Вашингтонского консенсуса». Этот «консенсус» мощно продвигался в России МВФ и Министерством финансов США, которые направили в 1991–1992 гг. целую группу своих «экспертов», одним из которых был Джеффри Сакс. Правительство Е. Гайдара внедряло в экономическую политику России именно эти подходы, и они в последующем проводились всеми правительствами. Результатом и явилась деиндустриализация России.

Все нынешние руководители финансово‑экономического блока правительства участвовали в разработках гибельных для России проектов еще в те времена. Они проникнуты этими идеями, их духом, они не приемлют другие созидательные силы, кроме крупных корпораций и банков, деятельность которых, по их разумению, не должна быть «стеснена» ограничениями. Поэтому в России не существует сколько‑нибудь развитой смешанной экономики, которая включает все разнообразие предпринимательства по формам собственности. Так, кооперативное движение загублено в 90‑е гг., народных предприятий и иных форм группового и коллективного бизнеса почти нет; «плотность» малого предпринимательства в стране в 3–5 раз меньше по сравнению с любой европейской страной; практически уничтожено государственное предпринимательство (включая строительство) и т.д. Это все то, что называется «смешанная экономика», являющаяся несущей конструкцией экономической системы развитых стран. Эти формы принято также называть «альтернативными» (по отношению к крупным капиталистическим предприятиям).

Всего этого не понимали и не принимали российские последователи Фридмена, слепо внедряя идеи «Вашингтонского консенсуса». Это, как нами неоднократно отмечалось, и привело в 90‑е гг. к деиндустриализации России. Эти же участники «Стратегии» объявили войну регулирующей роли государства, и особенно – государственному хозяйственному предпринимательству и государственному хозяйственному строительству, буквально демонизировали экономическую роль государства.

«Государство не может строить дороги и мосты» – вот кредо министра финансов Кудрина. А кто их будет строить? Ведь частнику они не нужны, он объедет стороной. Вот и нет в огромной стране дорог и мостов, хотя уже 10 лет тот же министр не знает, куда девать миллиарды нефтедолларов. «Стабилизационный фонд», вложения в иностранные банки под низкий процент – это не что иное, как изъятие из оборота крупных денежных ресурсов и направление их подальше за пределы страны: якобы во избежание инфляции! Это – политика «стерилизации» денег, другими словами – их уничтожения, чтобы избежать инфляции. И это называется «финансовой политикой!» Абсурд. Премьер Путин, выступая в Госдуме, сообщил, что помещение «резервов в иностранные банки» – это было его идеей и что она оправдалась в период кризиса. Это смешное утверждение, никак она «не оправдалась» и не могла иметь абсолютно никакого для страны позитивного эффекта.

«Концепция‑2020», которая уже стала «программой‑2020» для президентской кампании 2012 г., разрабатывается 21 рабочей группой под общим руководством ректора Академии народного хозяйства и государственной службы Владимира Мау и ректора Высшей школы экономики (ВШЭ) Ярослава Кузьминова и др. Это неплохие люди в личном плане, я отношусь к ним с уважением и не питаю никаких антипатий. Тревогу вызывают всего лишь «мелочи» – их заимствованные экономические взгляды из несостоятельной экономической теории Милтона Фридмена и потерпевшего крах «Вашингтонского консенсуса».

Прежде всего есть реальные опасения, что суть этой «программы» направлена на демонтаж социального государства» – «социальности» в Российском государстве и без авторов программы мало. Эти мои опасения подтверждаются, к примеру, следующими рассуждениями Мау и Кузьминова: «Россия – этостранане развитая, не европейская и не может быть социальным государством». Далее, оба руководителя «программы» исходят из идеи необходимости дальнейшей деиндустриализации России: в частности В. Мау утверждает следующее: «... товары для бедных слоев населения производят в бедных странах, а товары для богатых – в богатых странах. Россия не относится ни к первым, ни ко вторым, и потому низшие слои населения покупают товары из Азии, а богатые – из Европы и Северной Америки». Мау, насколько я знаю, никогда не занимался исследованиями в области мировой экономики и не знает процессов, происходящих в ней сегодня. Поэтому его утверждения – совершенно неверны по сути. Европа, Северная Америка и Япония сегодня производят не более 30–35% всех инновационных товаров, и эта доля быстро сокращается. Большинство этих товаров уже производят заводы Азии, в том числе и дорогостоящие (Китай, Индия, Южная Корея, Малайзия, Сингапур, Гонконг, Тайвань, Малайзия, Бразилия и пр.). И эти товары наводнили рынки развитых стран, их покупает средний класс развитых стран (70–75% населения), и многие богатые страты.

В трактовке же указанных руководителей проекта это означает следующее, остроумно поясняет Станислав Белковский: «Дорогие (качественные) товары мы производить не можем, потому что у нас нет современных технологий... А дешевые (некачественные) не можем, так как у нас слишком дорогая рабочая сила, которая определяется «избыточным» высшим образованием. Следовательно, «большая часть промышленности заведомо неконкурентоспособна и вообще не нужна». Вывод – верный. Далее, профессор Мау предлагает также отменить экспортные пошлины на нефть с тем, чтобы внутренние цены на нефть и нефтепродукты быстро сравнялись с мировыми. В этом случае, по его мнению, будут созданы все условия, чтобы избыточно энергоемкая российская промышленность окончательно обанкротилась. Однако даже в этой мере уже нет никакой необходимости – если бы Владимир Мау следил бы за ценами на нефтепродукты и электроэнергию на потребительском рынке, он убедился бы, что эти цены уже практически одинаковы, – и в России, и за рубежом. А цена за киловатт электроэнергии в России уже превышает ту ее цену, которая действует во многих развитых странах (Канаде, Австралии и др.). В результате уже многие иностранные компании «уходят» из России, а тысячи мелких фирм закрываются. Соответственно, Россия уже потеряла свое важное международное конкурентоспособное преимущество в этой сфере. Почему Китай не соглашается на высокую цену на газ, который планируется поставить через газопроводы на ее территорию? Потому что это отразится на себестоимости ее экспортных товаров, снизит конкурентоспособность.

«Интересны» высказывания другого руководителя проекта, Ярослава Кузьминова. Он, в частности, утверждает, что новая модель экономики должна привести к... «резкому сокращению необходимости «физического перемещения объектов» и можно будет отказаться от дорогостоящих проектов строительства транспортных коммуникаций». Хорош гусь! – стране не нужно строить дороги, потому что трубопроводы и газопроводы обеспечат переброску сырьевых ресурсов страны на Запад и на Восток – на мировые рынки. Это – «новая новая» колониальная модель для России.

«Ненужность» обрабатывающей промышленности убедительно продемонстрировал член команды‑2020, руководитель Экономической экспертной группы при Правительстве РФ Евсей Гурвич, на примере нефтепереработки. Согласно его расчетам, «суммарная экспортная цена нефтепродуктов, получаемых в России из тонны нефти, устойчиво ниже, чем экспортная цена этой нефти». В результате, утверждает эксперт, нефтепереработка приносит нам ежегодный убыток в размере 3% ВВП. Если отрасль ликвидировать – можно «сэкономить порядка» 1,3 трлн руб. в год. Речь, таким образом, должна идти, по мнению эксперта, о ликвидации нефтеперерабатывающей промышленности, в то время как все научно‑экспертное сообщество страны давно требует строительства целого комплекса современных нефтеперерабатывающих и нефтехимических заводов‑комплексов.

Сама постановка такого вопроса – это свидетельство глухой дремучести взглядов эксперта. Можно не ставить вопрос о том, как трудоустроить прекрасных специалистов и рабочих в 120 000 человек, занятых в нефтепереработке. Вопрос в том, какую участь готовят либертарианцы‑последователи отвергнутого уже всеми «Вашингтонского консенсуса» для своей страны? Хотя постановка этого вопроса, видимо, не совсем верна. Бжезинский недавно как‑то сказал, обращаясь к России: «Разберитесь со своей элитой – она ваша, или наша? Во всяком случае, 500 млрд долл. «вашей элиты» в наших, американских банках». Вот эту «нашу – не нашу» элиту и обслуживает старательно группа экономистов‑неудачников, так «неудачно» привлеченных Медведевым – Путиным к разработке серьезного государственного дела.

Что еще предлагают авторы «Стратегии‑2020»? Это – постепенный отказ от государственных пенсий. Владимир Мау говорит прямо: «Такой отказ более соответствует демографическим и интеллектуальным особенностям постиндустриальной экономики, чем все, что обсуждается в настоящее время». Далее рекомендуется упразднить также одну из двух традиционных русских бед – дороги, в том числе железные. Ранее высказанную мысль Ярослав Кузьминов дополнят следующим образом: «Мы отойдем от модели физического связывания страны через перевозки грузов к экономике с актуальным связыванием через глобальную сеть – к экономике, которая будет построена на взаимодействии через сервисы, а не через физические перемещения объектов». Да и вообще, завершает мысль ректор ВШЭ, «нет смысла планировать транспортную стратегию на 1,5 трлн руб. в год., поскольку осваивать больше 0,5 трлн руб. страна не может». Вместо того чтобы развивать инфраструктурно‑дорожное строительство, автор проекта предлагает ликвидировать его.

«Ключевой проблемой» эксперты считают также резкий и стимулированный и государством, и нефтегазовой конъюнктурой рост спроса в РФ: 2005–2007 гг. – на 26% в год, который в принципе не могла удовлетворить промышленность». Конечно «не могла», поскольку ее уничтожили реформаторы. Следовательно, надо расширять этот спрос, строить заводы и фабрики, – но это не входит в планы «новых модернизаторов». «Внутренний спрос в реальном выражении почти вдвое больше внутренних поставок – 11,3% против 6,3%». По их мнению, разрыв спроса и предложения генерировал повышенный инфляционный фон, наращивание импорта, следствием этого стало наращивание негосударственного внешнего долга, ухудшение структуры экспорта (падение доли высокотехнологической продукции в экспорте с 16,9% в 2000 г. до 6,9% в 2007 г.)». Первая часть суждения верна, поскольку промышленность не создает нужные для общества товары услуг. Но вторая часть суждения неверна принципиально.

Не в этом причина наращивания «негосударственного внешнего долга». Причина – в высокой процентной ставке ЦБ. Банкам и корпорациям было выгодно заимствовать ресурсы в зарубежных и международных банках под низкий процент – это было следствием порочной политики финансовых властей России. Что касается превышения внутреннего спроса над объемами внутренних поставок, – это, как уже выше отмечалось – прямой результат деиндустриализации, которая последовательно проводилась почти 20 лет в стране. В результате в стране нет реального товаропроизводящего сектора индустрии. Поэтому следовало бы в начале отметить это явление как порочное; затем предложить меры, направленные на рост этих «внутренних поставок» за счет создания целых отраслей и производств, выпускающих товары и продовольствие для населения; разработать курс на диверсификацию экономики и ее сбалансированное развитие.

Составители «Стратегии» отмечают и то, что норма накопления основного капитала в России оставалась невысокой, в диапазоне 18–21% ВВП, что по состоянию на 2007 г. было вдвое меньшим, чем в КНР (40%), и меньше, чем в Индии (34%): приток нефтедолларов расходовался в основном на потребление. Это – так. Но вряд ли эти сравнения ориентируют на какое‑то позитивное следствие, к тому же сами авторы – сторонники политики, что частный капитал «сам разберется куда и сколько инвестировать», – поэтому никакого государственного регулирования инвестиционной политики в России не было и, похоже, не будет – если руководствоваться принципами и подходами разработчиков. К тому же надо напомнить, что в сравниваемых странах (Китай и Индия) государство определяет норму накопления. Далее, неверно и то, что «приток нефтедолларов расходовался на потребление». Если речь идет о «потреблении» населения – это малая часть нефтедолларов, направленная для того, чтобы достигнуть хотя бы уровня жизни при социализме в 80‑х гг. прошлого столетия. Повторим мысль: в условиях появившихся крупных финансовых ресурсов, следовало интенсивно развивать отрасли, способные выбрасывать все больше товаров на внутренний рынок. Но об этом ни власти, ни предприниматель не думали ранее, похоже, не думают и ныне, в том числе эксперты и «начальники» «Стратегии‑2020».

Авторы проекта отмечают, что «рост спроса обеспечивался во многом политикой наращивания пенсионных и зарплатных расходов, массированными госзакупками (в том числе в рамках нацпроектов) с низкой эффективностью и высокой коррупционной емкостью». Это также облегченное суждение, нельзя объединять в одну причину рост зарплат и пенсий и госзакупки – их влияние неодинаково на рынок. Другое дело, «проблема коррупционной емкости», – видимо, авторы знают о чем говорят. Но коль скоро эта мысль высказана, надо было ее обосновать, рассчитать и показать «ее емкость». Вообще, много общих слов, фраз, не имеющих четкого экономического содержания, т.е. публицистики, а не анализа.

Вне зависимости от сценария развития экономики авторы проекта рекомендуют увеличить норму накопления капитала до 30% (в 2010 г. – 23,4%). Это банальный вывод, не требующий крупных исследований. К тому же не говорится, как это сделать в рыночной экономике. Для этого нужны кейнсианские инструментарии, но Кузьминов и Мау – противники этой концепции, они представители противоположной школы – либертарианской. Возможным резервом экономики, считают эти эксперты, экспортируемые из России капиталы (7–13% ВВП в год, около половины накопления капитала в РФ) – за счет «улучшения деловой среды», увеличение сбережений домохозяйств через стимулирование высоких депозитных ставок, возможно – и снижение госрасходов, рост налоговой нагрузки, усиление борьбы с «тенью» в экономике, перемещение части госрасходов на население; далее выдвигается предложение воссоздания резервного фонда и его пополнения внутренними займами.

Это все – перечисление известных мер, уже ранее осуществленных, либо кем‑то рекомендованных, но не использованных властями. Авторы проекта их «вытащили», видимо, понимая, что на их принятие не стоит рассчитывать. Вызывает, однако, внимание вопрос: уменьшение каких «госрасходов» предлагают авторы? На нужды обороны? Социальной политики, включая заработные платы, на здравоохранение, пенсии, помощь слабым, больным, малоимущим? Ответа нет. Все у них «расплывчато», неопределенно – в части, касающейся основных и главных вопросов. Поэтому и инструментарии, не описываемые, а называемые авторами, вряд ли могут быть использованы при разработке политики.

В денежной политике «стартовые» рекомендации более жестки: достижение уровня инфляции до 2–4% в год (что невозможно при современной политике), переход ЦБ к инфляционному таргетированию, достижение уровня монетизации экономики до 100% ВВП, дестимулирование долларизации, расширение операций с внутренним госдолгом для перехода к управлению кредитной‑денежной ситуацией через процентные ставки. Это или из арсенала кейнсианства, в течение 20 лет отвергаемого гайдаровцами, поданное, однако, бессистемно, вне внутренней увязки с другими рекомендациями; либо из серии общих публицистических рассуждений «на общую тему».

Однако их общая направленность отражает логику политики, которая проводилась в последнее десятилетие, хотя в условиях предвыборного года они, скорее всего, будут отвергнуты (скорее всего, временно). Так, недавно президент Дмитрий Медведев на совещании по вопросам занятости (в апреле) заявил: «Все заклинания о том, что... рост зарплаты у нас не соответствует росту производительности труда, изолированно, наверное, справедливы... но в совокупности не вполне справедливы». Президент, хотя и витиевато, но отверг эти предположения. В конце мая премьер Владимир Путин, выступая на съезде учителей, сказал, что «учитель в среднем получает 15 тыс. руб.» – В зале поднялся шум негодования. Путин – человек находчивый, он поправился и подчеркнул, что говорил о «средней величине», как о «температуре в больнице», и он знает, что многие получают по 5–6 тыс. руб. Но знал ли? Похоже, не совсем. И это немудрено – премьер занимается абсолютно всем, чем должны были заниматься его министры. Но поскольку они совершают порою такие крупные ошибки, то Путину приходится постоянно их дублировать, выполняя обязанности министров.

Некоторые из изложенных авторами идей могли быть полезными хотя бы потому, что они непосредственно пересматривают взгляды, укоренившиеся в ходе реализации догматической версии регулирования в духе «Вашингтонского консенсуса», – т.е. полная либерализация всего, минимум государственного воздействия, слепая вера в «саморегулирование рынка» и прочая чепуха. Но слабость как раз и состоит в том, что не проведен водораздел между прежней, догматически‑фундаменталистской идеологией в бюджетной и денежной политике и новой «постконсенсуальной» политикой в этой сфере. Если финансовые власти (Минфин, Центробанк) не сменят парадигму политики, в духе заявлений бывшего директора‑распорядителя МВФ от 4 апреля 2011 г. на ежегодной сессии МВФ и Всемирного банка об «опасности» «Вашингтонского консенсуса» и необходимости новых подходов в макроэкономике, никаких позитивных результатов ожидать не следует. (Кстати, не в этой ли ревизии «Вашингтонского консенсуса» со стороны Доминика Стросс‑Кана таится главная причина его скандального ухода из МВФ? Надо же было этому незаурядному деятелю лезть под юбку горничной отеля, дав возможность недругам скинуть его с этого важного поста!)

Авторы проекта «забывают» и о том, что опасный перекос во «внутреннем спросе» и «внутренних поставках» между 2002 и 2008 гг. как раз и образовался в результате того, что в промышленность не вкладывались финансовые ресурсы, – доминировала идея, что «все решит рынок». Правительство руководствовалось догматическими идеями монетаристов‑фундаменталистов, не желало финансировать ни промышленность, ни инфраструктуру. А частный сектор избегал этого в силу затратного характера без видимой скорой отдачи. Эту очевидную истину «Стратегии» обходят стороной, а ведь в этом – главная причина неэффективности промышленно‑экономической политики.

Поэтому главная задача экспертов, как мне представляется, состояла в том, чтобы разобраться, во‑первых, в структуре экономики, выявить недостающие блоки; во‑вторых, в финансовой, бюджетной и денежной политике правительства. А затем уже сформулировать новые, в том числе и хорошо подзабытые, кейнсианские подходы регулирования национальной экономики. Тогда весь инструментальный набор рекомендаций имел бы какой‑то позитивный смысл.