ШАГ ВТОРОЙ 2 page

Некоторое время Джули молчит, но когда я уже готов выйти из укрытия, вдруг закрывает глаза и со смехом качает головой.

— С ума сойти... я скучаю по этому... Я скучаю по Р! Безумие... а впрочем, почему? Только потому что он… такой, какой есть? И вообще, "зомби" — дурацкое слово. Название для того, чего мы не понимаем. И что такого в имени? Если бы мы... Если бы можно было... — Она замолкает, подносит диктофон к лицу и угрюмо его разглядывает. — Какая все-таки хрень этот аудиодневник, — бурчит она. — Не мое. — И швыряет диктофон вниз. Отскочив, он падает мне под ноги. Подбираю, засовываю в карман рубашки и прижимаю к груди — уголки впиваются мне в кожу. Если я когда-нибудь вернусь к себе в "боинг", то положу сувенир рядом с тем местом, где сплю. Джули запрыгивает на поручень с потрепанным "молескином" в руках и замирает спиной ко мне.

Просто дневник или стихи?

И то, и то, глупый.

А про меня там есть?

Выхожу из тени.

— Джули, — шепчу я. Даже не вздрогнув, она медленно оборачивается. Ее лицо смягчается и, как снег весной, тает в улыбке.

— Боже мой, — почти смеется она и спрыгивает с перил. — Р! Ты здесь! Господи!

— Привет, — ухмыляюсь я.

— Что ты здесь делаешь?! — шепчет она, боясь ненароком повысить голос.

Я пожимаю плечами. Этим жестом легко злоупотребить, но и он бывает к месту. В таком неописуемом мире, как наш, ему причитается главная роль, в лексиконе.

— Пришел... навестить.

— Я должна была вернуться, помнишь? А ты должен был попрощаться.

— Не знаю... почему... ты говоришь... прощай... я говорю... привет.

Сначала она не знает, как реагировать, но потом ее дрожащие губы расплываются в нерешительной улыбке.

— Господи, какой же ты придурок, Р, честное слово...

— Джулс! — раздается вдруг голос из дома. — Иди сюда, хочу тебе кое-что показать.

— Сейчас, Нора, — отвечает Джули и смотрит на меня. — Ты с ума сошел! Тебя тут убьют. Нашим главным все равно, как ты изменился, они и слушать тебя не станут, пристрелят — и все. Ты понял?

Киваю:

— Да.

И лезу вверх по водосточной трубе.

— Р! Господи! Ты слышишь, что я тебе говорю?! Вскоре, взобравшись примерно на метр, я понимаю, что хоть и могу бегать, говорить и, кажется, даже влюбляться, карабканье по трубам все еще не мой конек. Срываюсь вниз и падаю на спину. Джули закрывает рот руками, но все равно не может сдержать смех.

— Эй, Каберне! — снова зовет Нора. — Ты там что, с кем-то разговариваешь?

— Погоди минутку, ладно? Я делаю запись на диктофон.

Поднимаюсь и отряхиваюсь. Смотрю вверх на Джули. Она глядит на меня хмуро, прикусив нижнюю губу.

— Р, — говорит она жалобно. — Тебе нельзя...

Тут балконная дверь распахивается и появляется Нора. Она очень выросла, хотя кудри у нее все такие же густые и растрепанные, как у меня в видениях. До сих пор я видел ее только сидящей — окапывается, она очень высокая, чуть не на голову выше Джули. Нора тоже босая, в юбке камуфляжной расцветки. Я думал, они с Джули одноклассницы, но теперь понимаю, что Нора старше — ей, наверное, лет двадцать пять.

— Что ты тут... — начинает она и вдруг видит меня. Ее брови ползут вверх. — Господи боже, это что, он?

Джули вздыхает:

— Нора, это Р. Р, это Нора.

У Норы такое лицо, как будто я снежный человек или, на худой конец, единорог.

— Э-э... приятно познакомиться... Р.

— Взаимно, — отвечаю я. Нора хлопает себя по губам, чтобы сдержать восторженный писк, и переводит взгляд с меня на Джули и обратно.

— Что нам делать? — спрашивает Джули, стараясь не обращать внимания на ее восторги. — Он только что пришел. Вот пытаюсь объяснить, что его тут убьют.

— Для начала надо провести его в дом, — отвечает Нора, не сводя с меня глаз.

— В дом? Ты с ума сошла?

— Да ладно тебе, твой папа еще пару дней не вернется. Тут безопаснее, чем на улице.

Джули задумывается.

— Ладно. Подожди, Р, я сейчас за тобой спущусь.

Обхожу дом и нервно жду у парадного входа. Она со стыдливой улыбкой открывает дверь. Я при галстуке и в модной рубашке. У нас выпускной бал перед концом света.

— Привет, Джули, — говорю я, как будто только что пришел.

Поколебавшись, она заключает меня в объятия.

— Ты знаешь, я по тебе скучала, — говорит она в мою рубашку.

— Я... слышал.

Она отстраняется и смотрит мне в глаза — в ее взгляде сверкают дикие искорки.

— Слушай, Р... — говорит она. — А если я тебя поцелую, я тогда... ну... тоже превращусь?

Мысли скачут, как игла проигрывателя во время землетрясения. Насколько мне известно, властью превратить живого в мертвого, кроме, собственно, смерти, обладает только укус — насильственная передача крови и лимфы. Только так можно ускорить неизбежное. С другой стороны, что-то мне подсказывает, что на такой вопрос еще никому отвечать не приходилось.

— Вряд ли... — говорю. — Но...

Другой конец улицы вдруг освещается фонариком. Ночную тишину прерывают командные голоса двух патрульных.

— Черт, патруль, — шепчет Джули, затаскивая меня в дом. — Комендантский час, надо погасить свет. Пойдем.

Она взбегает вверх по ступенькам, я поднимаюсь за ней. В груди бурлит смесь облегчения и досады.

Дом Джули кажется нежилым. В кухне, в общей комнате, в коротких коридорах и на крутых лестницах голые, ничем не украшенные стены. Минимум мебели, да и та пластиковая, ряды флуоресцентных ламп злобно сияют на бежевый ковролин. Пустые комнаты и запах отчаяния — это место больше похоже на какой-то заброшенный офис, чем па жилой дом.

Проходя по комнатам, Джули выключает за собой свет. Когда мы добираемся до ее спальни, дом уже погружен во тьму. Здесь она тоже гасит верхний свет и оставляет только настольную лампу. Я делаю шаг внутрь и, медленно кружась на месте, жадно впитываю то, чем живет Джули.

Будь ее разум комнатой, именно так бы он и выглядел.

Стены выкрашены в разные цвета. Красная, белая, желтая, черная — и надо всем этим небесно-голубой потолок, увешанный игрушечными самолетиками. Каждая стена посвящена отдельной теме. Красная почти целиком покрыта билетами в кино и музыкальными афишами, выцветшими и пожелтевшими от старости. Белая вся в картинах — от пола, где висит ряд любительских акрилов, до самого потолка, где коллекцию венчают три великолепных холста: спящая девушка, которую вот-вот разорвут тигры, кошмарный Иисус на геометрическом кресте и сюрреалистический пейзаж с оплавившимися часами.

— Узнаешь? — спрашивает Джули, которую явно распирает от гордости. — Сальвадор Дали. Оригиналы, конечно.

Нора возвращается с балкона и смеется, глядя на меня, чуть ли не носом уткнувшегося в холсты.

— Неплохо, да? Мы с Перри хотели подарить ей "Мону Лизу" на день рождения, потому что она тоже вечно так ухмыляется — вот опять, смотри! — но на своих двоих до Парижа далековато. Приходится обходиться местными выставками.

— У Норы дома целая стена увешана Пикассо, — добавляет Джули. — Если бы хоть кому-нибудь еще было дело до искусства, мы бы уже считались грабителями века.

Сажусь на корточки, чтобы поближе рассмотреть нижний ряд.

— Это Джули рисовала, — сообщает Нора. — Правда, здорово?

Джули раздраженно отводит глаза:

— Нора заставила меня их повесить.

Я внимательно рассматриваю картины, выискивая в неловких мазках секреты их создательницы. Два холста — яркие краски и истерзанная, неровная поверхность. Третья — неумелый портрет женщины со светлыми волосами. Смотрю на черную стену с ее единственным украшением — захватанным поляроидом той же женщины. Джули плюс двадцать лет нелегкой жизни. Заметив, куда я смотрю, Джули переглядывается с Норой.

— Это мама, — говорит она. — Ушла, когда мне было двенадцать лет. — Закашлявшись, Джули отворачивается к окну.

Кивая на неожиданно пустую желтую стену, вопросительно поднимаю брови.

Это... это стена надежд, — объясняет Джули с ноткой смущенной гордости и почти детской невинностью. — Я приготовила ее для того, что ждет меня в будущем.

— Нап... ример?

— Не знаю. Зависит от того, что случится. Надеюсь, что-нибудь хорошее.

Джули пожимает плечами, закрывая тему, и садиться на край кровати. Постукивает пальцами по колену и смотрит на меня. Нора садится рядом. Стульев нет, так что я опускаюсь на пол. Если тут и есть ковер, то его не видно под грудами мятой одежды.

— Ну что ж... Р, — нарушает молчание Нора. — Ты зомби. Как это — быть зомби?

— Я... э-э...

— Как это случилось? Когда ты превратился?

— Не... помню.

— Не вижу на тебе ни старых укусов, ни огнестрельных ран — ничего. Очевидно, ты умер сам. Неужели рядом не нашлось охотников выжрать тебе мозг?

Пожимаю плечами.

— Сколько тебе лет?

Пожимаю плечами.

— На вид меньше тридцати, но может быть и больше — у тебя лицо такое. А почему ты не гниешь? Я даже запаха почти не чувствую.

— Я не... э-э...

— А функции организма у тебя все работают? Ведь нет, так? Я о чем — ты еще можешь... ну... это?

— Господи, Нора, — перебивает Джули и для пущей убедительности тычет ее локтем в бок. — Оставь его в покое. Он не на допрос пришел.

Смотрю на Джули с благодарностью.

— Но у меня тоже есть вопрос, — говорит она. — Как ты сюда попал? Там же охрана.

Пожимаю плечами:

— Вошел.

— Ас охраной что?

— Притворился... живым.

— И они тебя пустили? — не унимается она. — Тед тебя пустил?

— Он... отвлек... ся.

Джули хлопает себя по лбу:

— Вот это да. Это же... — Тут она замолкает, и на ее лице вдруг появляется недоверчивая улыбка. — Ты выглядишь... по-другому. Р, ты причесался, что ли?

— Он под живого замаскировался! — хохочет Нора. — Вот умора!

— Невероятно. Не понимаю, как тебе удалось. Никогда ни о чем таком и не слышала.

— Думаешь, он сойдет за живого? — говорит Нора. — Что будет, если вывести его на улицу, к людям?

Джули придирчиво меня разглядывает, как фотограф, которому навязывают толстую модель:

— Наверное... шанс есть.

Я ерзаю под их испытующими взглядами. Наконец Джули, тяжело вздохнув, встает.

— В общем, пока мы не знаем, что с тобой делать, придется тебе остаться тут как минимум до завтра. Пойду погрею рису. Нора, ты будешь?

— Нет, я утром приняла карбтеин, — отвечает она и с опаской косится на меня. — А ты, Р... не голодный?

Качаю головой:

— Нет, спасибо.

— Потому что я, например, понятия не имею, что нам делать с твоей диетой. То есть делать-то нечего, Джули говорила, что у тебя нет выбора, но все равно тут...

— Правда, — перебиваю я. — Все... нормально.

Она смотрит на меня с недоверием. Я знаю, какие картинки мелькают сейчас у нее перед глазами. Темная комната, залитая кровью. Ее друзья, умирающие на полу. Я, тянущий к Джули окровавленные руки. Даже если Джули и убедила ее, что я особенный, подозрительным взглядам удивляться не стоит. Нора разглядывает меня еще несколько минут. Потом бросает это дело и принимается скручивать косяк.

Когда Джули возвращается с рисом, я с улыбкой беру ложку и кладу немного в рот. Как и все остальное, рис мало чем отличается на вкус от картона. Но все же мне удается его проглотить. Джули с Норой переглядываются.

— И как тебе? — интересуется Джули.

Корчу противную рожу.

— Все равно! Ты очень давно не ел — и все еще на ногах. Как думаешь, вдруг у тебя когда-нибудь получится совсем отказаться от живой еды?

Криво улыбаюсь:

— Наверное... шанс есть.

Джули улыбается до ушей. Отчасти ее смешит мой сарказм, отчасти она радуется скрытой за ним надежде. Я еще ни разу не видел ее такой счастливой, и от всей души надеюсь, что не ошибся. Что это правда. Что я еще не научился врать.

К часу ночи Джули с Норой начинают зевать. В общей комнате есть раскладные койки, но уходить туда никто не хочет. Этот ярко раскрашенный кубик — теплый бункер в ледяной пустоте Антарктиды. Нора ложится на кровать. Я и Джули — на пол. Примерно полчаса Нора пишет что-то в блокнот, потом щелкает лампой и вскоре уже похрапывает, как крошечная, грациозная бензопила. Мы с Джули лежим под толстым одеялом на груде ее одежды, сваленной на жестком полу вместо матраса. Здесь все пропитано ее запахом. Я полностью окружен. Она сверху, и снизу, и рядом. Вся эта комната сделана из нее.

— Р, — шепчет Джули, глядя в потолок. Он весь изрисован и исписан люминесцентной краской.

— Что?

— Я ненавижу это место.

— Знаю.

— Давай сбежим куда-нибудь.

Я молчу и гляжу в потолок. Жаль, что я не могу прочитать, что там написано. Я представляю, что буквы — это звезды. Слова — созвездия.

— Куда... хочешь?

— Не знаю. Далеко. На какой-нибудь затерянный континент, где ничего такого не было. Где все живут в мире.

Я молчу.

— Перри дружил с одним бывшим летчиком... давай запустим твой самолет! Он будет как автофургон с крыльями! Мы куда угодно сможем полететь! — Джули поворачивается ко мне. — Что скажешь, Р? Хоть на край света!

Ее голос исполнен такого восторга, что у меня сводит скулы. Надеюсь, сейчас достаточно темно и она не видит моего мрачного взгляда. Я не знаю наверняка, но в последнее время, стоит мне выйти в город, я чувствую застывшую в воздухе мертвенную тишину, означающую, что время, когда от проблем можно было сбежать, кончилось навсегда. Нет больше ни отпусков, ни путешествий, ни курортов. Чума поглотила весь мир.

— Ты... сказала... — начинаю я, собирая волю в кулак, чтобы выразить сложную мысль. — Ты... сказала... что...

— Давай, — подбадривает Джули. — Ты прекрасно умеешь говорить.

— Ты... сказала... самолет... не целый... мир.

Ее улыбка меркнет.

— Я? Я такое говорила?

— Твой отец... бетонный... ящик... стены... ружья... Бежать... не лучше, чем... прятаться. Может, хуже.

Джули задумывается.

— Знаю, — отвечает наконец она, и мне становится стыдно, что я прервал полет ее фантазии. — Все я знаю. Я уже много лет так говорю: что надежда еще есть, что все еще можно изменить и все такое, и вообще. Просто... в последнее время верить становится все сложнее.

— Знаю, — эхом повторяю я, пытаясь скрыть трещины в моей искренности. — Но... сдаваться... нельзя.

Она просекает мой блеф. Ее голос мрачнеет.

— Откуда вдруг столько оптимизма? Что ты на самом деле думаешь?

Я молчу, но мои мысли для нее — газетная передовица, из тех, что постепенно уменьшающимся шрифтом сообщали о "Титанике", атомной бомбе и всех мировых войнах.

— Бежать некуда, да? — говорит она.

Едва заметно киваю.

— Весь мир. Неужели весь мир погиб? Весь захвачен?

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Не знаю. Но... чувствую.

Она тяжело вздыхает и принимается рассматривать висящие под потолком игрушечные самолетики.

— И что нам теперь делать?

— Надо все... исправить.

— Что исправлять-то?

— Не знаю. Все.

Джули привстает на локте.

— О чем ты? — Она уже не пытается говорить тихо. Нора поворачивается на бок и прекращает храпеть. — Все исправить? И как ты предлагаешь это сделать? Будь добр, поделись, пожалуйста, если у тебя есть гениальный замысел. А то ведь я совсем об этом и не думала. В самом деле, не ломать же над этим голову каждую секунду, с тех пор как мама ушла? Как все исправить? Все так изломано. Люди умирают снова и снова, все страшнее и мучительнее. И что нам делать? Или ты знаешь причину этой чумы?

Я отвечаю не сразу:

— Нет.

Тогда что ты можешь сделать? Р, я правда хочу знать. Как мы можем "все исправить"?

Смотрю в потолок на мерцающие в космической дали созвездия слов, отпускаю разум парить в воображаемом пространстве. Вдруг две звезды начинают меняться. Они кружатся, фокусируются и, наконец, обретают безупречную четкость. Они становятся... буквами.

П

Р

— Пр... — шепчу я.

— Что?

— Пр, — повторяю. Это звук. Даже слог. Туманное созвездие превращается в слово.

— Что это? — спрашиваю я и показываю в потолок.

— Что "что"? Цитаты?

Встаю и очерчиваю рукой нужное предложение:

— Вот это.

— Это строчка из "Представь" Леннона.

— Какая?

— "Попробуй, это просто".

Я замираю, глядя в потолок, как отважный покоритель космоса. Потом опять ложусь, подложив руки под голову, широко раскрыв глаза. У меня нет ответов для Джули, но я чувствую, они существуют. Тусклые мерцающие точки в темной дали.

Тихие шаги. Грязь под ботинками. Ни взгляда в сторону. Странные мантры крутятся у меня в голове. Старые, дряхлые мантры из темных переулков. Куда ты идешь, Перри? Глупый ребенок. Безмозглый мальчишка. Куда? Каждый день вселенная становится все больше, темнее, холоднее. Замираю у черной двери. В этом железном доме живет девочка. Я ее люблю? Трудно сказать. Но кроме нее ничего не существует. Она — одинокое красное солнце в расширяющейся пустоте.

Я захожу в дом. Она сидит на лестнице, обняв колени. Прикладывает палец к губам.

— Папа, — шепчет она.

Смотрю наверх, в сторону комнаты генерала. Из сумерек доносится его голос:

— Вот и ты, Джули. Водная горка. Помнишь водную горку? Я десять ведер перетаскал, чтобы ты один раз съехала. Двадцать минут работы ради десяти секунд счастья. Стоило того? Я думал, что да. Мне нравилось смотреть на твое лицо, когда ты вылетала из трубы. Даже тогда ты была вылитая мать.

Джули тихо встает и направляется к выходу.

— Ты вся в нее, Джули. Вся в нее. От меня в тебе ничего нет. Как она могла?

Открываю дверь и пячусь наружу. Джули неслышными шагами выходит за мной.

— Как можно было быть такой слабой? — продолжает ее отец голосом до слез раскаленной стали. — Бросить нас одних?

Уходим молча. С неба моросит дождик, и мы стряхиваем его с волос, как собаки. Мы идем к полковнику Россо. Его жена открывает дверь, видит лицо Джули — и крепко ее обнимает. Наконец-то мы снова в тепле.

Россо сидит в гостиной, пьет кофе и читает книжку, явно побывавшую где-то в сырости, а потом рассохшуюся. Джули и миссис Россо отправляются на кухню, а я сажусь напротив.

— Привет, Перри, — говорит он.

— Здравствуйте, полковник.

— Как ты, держишься?

— Пока жив.

— Для начала неплохо. Как живется одному?

— Отвратительно.

Некоторое время Россо молчит.

— Что-то не так?

Долго подбираю слова. Кажется, я забыл большую их часть.

— Он мне соврал, — наконец тихо произношу я.

— О чем?

— Сказал, что мы все исправим. Что если не сдаваться, рано или поздно все будет хорошо.

— Он в это верил. По-моему, я тоже верю.

— А потом взял и погиб. — Мой голос дрожит. Сжимаю его в тиски. — Бессмысленно погиб. Он не был на поле боя, не принес себя в жертву ради великого дела, просто несчастный случай на работе, какой мог случиться с кем угодно и когда угодно в истории.

— Перри...

— Сэр, я не понимаю. Какой смысл восстанавливать мир, если нам и жить-то всего ничего? Зачем столько вкалывать? Рано или поздно все закончится. Без предупреждения. Кирпич по башке — и все.

Россо не отвечает. Мы молчим, и тихие голоса на кухне кажутся громче. Они переходят на шепот, пытаясь скрыть от полковника то, что он наверняка и без них знает. Наш мир слишком устал, чтобы кого-то волновали преступления вождей.

— Я хочу вступить в войска Обороны, — объявляю я. Мой голос тверд. Мое лицо — камень.

Россо со вздохом откладывает книгу.

— Зачем, Перри?

— Потому что в этом мире нет смысла заниматься чем-то еще.

— Я думал, ты хочешь стать писателем.

— Это никому не нужно.

— Почему?

— Есть множество дел гораздо важнее. Генерал Гриджо говорит, что скоро всему конец. Я не хочу тратить свои последние дни, царапая буквы на бумаге.

— Литература — это не буквы на бумаге. Это общение. Это память.

— Всe это больше никому не нужно. Поздно.

Он изучает мое лицо. Снова берет свою книгу и спрашивает:

— Знаешь, о чем она?

— "Гильгамеш"?

— Да. Эпос о Гильгамеше, одна из самых первых книг в истории. Можно даже сказать, дебютный роман человечества. — Россо принимается листать ломкие пожелтевшие страницы. — Любовь, секс, кровь и слезы. Поиски вечной жизни. Бегство от смерти. — Он протягивает книгу мне. — Больше четырех тысяч лет назад она была написана на хрупких каменных табличках людьми, которые пахали землю и редко доживали до сорока. Она пережила войны, катастрофы и эпидемии и до сих пор не потеряла смысла. Вот он я — сижу посреди руин и читаю.

Я смотрю на Россо, но книгу не беру. Мои пальцы впиваются в кожаные подлокотники.

— Породивший эту книгу мир давно погиб, мертвы все, кто имел к ней хоть какое-то отношение. И тем не менее она продолжает влиять на настоящее и будущее, а все потому, что кто-то не поленился сохранить ее. Сказать словами. Запомнить.

Хватаю книгу и открываю посередине. На месте слов, обратившихся в прах, и строк, навсегда утраченных историей, страницы испещрены многоточиями. Я смотрю на них, и все вокруг заполняется точками.

— Не хочу ничего помнить, — говорю я и захлопываю книгу. — Я хочу вступить в войска Обороны. Я хочу рисковать жизнью. Я хочу забыть.

— Что ты говоришь, Перри?

— Ничего.

— А кажется, как будто говоришь.

— Нет. — Столпившиеся в комнате тени забиваются в мельчайшие черточки наших лиц, отнимают цвет у наших глаз. — Ничего, достойного слов, не осталось.

Я оцепенел. Я плыву в черноте его мыслей и вибрирую в унисон его горю, я огромный церковный колокол.

— Перри, что ты делаешь? — шепчу я в пустоту. — Превращаешься? Восстанавливаешь свою жизнь?

Т-с-с-с, — говорит Перри. — Молчи, а то все испортишь. Мне это нужно.

Я заплываю в соленую тьму его непролитых слез. Я жду.

Утреннее солнце заливается через балконное окно прямо в комнату. Зеленоватое свечение граффити растворилось в синеве потолочной краски. Девушки все еще спят, я же бодрствовал почти всю ночь, за исключением пары нелегких часов. Не в состоянии и дальше оставаться в неподвижности, я вылезаю из-под одеяла и потягиваюсь, щелкая суставами, подставляя палящему солнцу то одну, ту другую щеку. Нора бормочет во сне какие-то медицинские словечки, не то "митоз", не то "мейоз"... а может, и "некроз". Рядом лежит потрепанный учебник. С любопытством наклоняюсь над ней и осторожно беру книгу.

Я не могу прочесть заголовок, но обложку узнаю сразу. Умиротворенное спящее лицо с обнаженными венами на шее. "Анатомия" Грея.

Бросив нервный взгляд через плечо, выхожу в коридор и принимаюсь листать. Все органы и кости, вся затейливая архитектура человеческого тела слишком хорошо мне знакома. В этой книге рассеченные тела чисты и совершенны, их черты не запятнаны ни грязью, ни кровью. Тикают минуты, а я сижу над иллюстрациями, как мальчишка-католик с "Плейбоем", терзаясь чувством вины. Подписей я прочесть не могу, но пока изучаю картинки, в голове всплывает несколько латинских слов, наверное, из прежней жизни. Либо я нахватался их на какой-нибудь лекции в колледже, либо насмотрелсяя документального кино. В моей голове термины кажутся нелепыми, неуместными, но я хватаюсь за них, закрепляю в памяти. Зачем мне это надо? Зачем мне названия и предназначения всех этих безупречно красивых устройств, которые я годами осквернял? Потому что я не заслуживаю их анонимности. Я хочу боли знания, я хочу познать их, а через них и себя, я хочу понимать, кто я такой. Может быть, этот докрасна раскаленный, стерилизованный слезами скальпель сможет вырезать из меня гниль.

Так проходят часы. Рассмотрев каждую страницу и вытащив из памяти каждый слог, который там скрывался, осторожно кладу книгу обратно Норе на кровать и выхожу на балкон, надеясь, что теплое солнце хоть как-то успокоит мою нравственную тошноту.

Опираюсь на поручень и рассматриваю узкие улочки города Джули. Ночью темный и безжизненный, сейчас он гудит, как Таймс-сквер. Интересно, чем они все занимаются? У нас в аэропорту тоже иногда собираются толпы, но на самом деле там ничего не происходит. Мы ничего не делаем, мы ждем, пока что-нибудь случится. Здесь же все утопает в пьянящем дурмане желаний. Мне вдруг хочется спуститься к ним, живым, смешаться с потной, одышливой толпой, задевать прохожих плечами, расталкивать всех на своем пути. Если на мои вопросы и есть ответы, то они сокрыты где-то там, под тяжелыми подошвами грязных ботинок.

Из комнаты до меня доносятся тихие голоса — девушки наконец-то проснулись. Возвращаюсь в дом и залезаю обратно под одеяло рядом с Джули.

— Доброе утро, Р, — неуверенно говорит Нора. Кажется, ей все еще сложно разговаривать со мной как с человеком. Каждый раз, когда приходится таким образом подтверждать мое существование, она едва сдерживает смех. Раздражает, но можно понять.

Я диковина, к которой сразу не привыкнешь.

— Привет, — хрипит Джули, выглядывая из-за подушки. У нее припухли глаза, а на голове вообще творится нечто невообразимое — такой растрепанной я ее еще ни разу не видел. Интересно, хорошо ли ей спалось и что снилось. Жаль, что я не могу загнуть в ее сны с той же легкостью, с какой она навещает мои.

Джули перекатывается на бок и подпирает голову рукой. Прокашливается.

— Итак. Вот ты и здесь. Что теперь?

— Хочу... посмотреть город.

— Зачем? — Она испытующе смотрит на меня.

— Хочу... знать, как вы... живете. Живые.

Она поджимает губы.

— Слишком рискованно. Тебя могут заметить.

— Да ладно тебе, — вмешивается Нора. — Сюда-то он как-то добрался. Давай устроим экскурсию! Припечем его в порядок, переоденем. Если даже Тед его не раскусил, то и в город ему можно! Будет осторожно себя вести — ничего с ним не случится. Р, ты ведь будешь осторожен?

Киваю, не сводя глаз с Джули. Она некоторое время молчит. Наконец откидывается на спину и испускает вздох, который мы с Норой принимаем за согласие.

— Ура! — радуется Нора.

— Погоди радоваться. Р, сначала мы разберемся с твоим внешним видом. Если получится неубедительно, все отменяется. И если кто-нибудь на улице начнет на тебя пялиться, тоже. Согласен?

Киваю.

— Не кивай, говори словами.

— Согласен.

Взъерошенная, Джули вылезает из-под одеяла, забирается на кровать и начинает придирчиво меня рассматривать.

— Ладно, — говорит она. — Попробуем привести тебя в приличный вид.

Жаль, что моя жизнь не кино и о монтаже можно только мечтать. Было бы куда проще выдержать минутную нарезку под пошленький мотивчик, чем два изнурительных часа, которые они тратят, чтобы придать мне более-менее презентабельный вид. Мне моют и стригут волосы. Истирают об мои зубы новую зубную щетку, но в лучшем случае моя улыбка потянет на англичанина-кофемана. Пытаются переодеть меня во что-то неженственное из запасов Джули, но она такая худышка, что ее футболки и рубашки лопаются на мне, как на громадном качке. В конце концов они сдаются, и я сижу голый в ванной и жду, пока они постирают мой официальный костюм.

Решаю принять душ. Я давно позабыл чувство струящейся по телу воды и теперь смакую его как первый глоток вина, как первый поцелуй. Горячие струи смывают с меня месяцы, если не годы грязи и крови — частично моей, но в основном чужой. Вся эта дрянь стекает в водосток, в подземный мир, на тот свет — где ей и место. Из-под грязи проступает моя кожа — светло-серая, вся в порезах, царапинах и дырках от пуль, но чистая.

До сих пор я ни разу не видел своего тела.

Когда моя одежда высохла и Джули подлатала самые заметные дыры, я одеваюсь, наслаждаясь незнакомым чувством чистоты. Рубашка больше не липнет к телу. Штаны больше не трут.

— Хоть галстук сними, — советует Нора. — Этот твой нарядец отстал от моды войн на десять.

—Нет, оставь! — с капризной улыбкой заявляет Джули. — Мне нравится галстук. Без него ты совсем серый.

— Джулс, ему только галстука не хватало. Забыла, как все пялились, когда мы начали носить кроссовки вместо ботинок?

Вот именно. Все и так знают, что мы не носим форму. Пока Р с нами, он может хоть в трениках и цилиндре щеголять, никто и слова не скажет.

— Тоже вариант, — улыбается Нора.

Итак, красное шелковое безобразие восстановлено в правах. Джули помогает мне его завязать, причесывает и укладывает волосы чем-то липким. Нора тщательно обрызгивает меня мужским дезодорантом.

— Фу, Нора, — фыркает Джули. — Ненавижу эту радость. Он ведь даже не воняет.

— Немножко воняет.

— Теперь.

— Пусть лучше пахнет химзаводом, а не трупом, логично? Заодно и собаки к нему не сунутся.

Потом они принимаются обсуждать, не надеть ли на меня солнечные очки, но в итоге решают, что мои неестественно серые глаза будут выглядеть менее подозрительно, чем любые попытки их скрыть.

— Не так это и заметно, — заявляет Джули. — Не играй ни с кем в гляделки — и все.

— Все будет нормально, — добавляет Нора. — Все равно здесь никто ни на кого особо не смотрит.

Завершающая деталь моей маскировки — грим. Сижу перед зеркалом, как голливудская актриса, готовящаяся к крупному плану, а они меня пудрят и румянят — раскрашивают мою черно-белую кожу. Наконец все закончено — и я в изумлении смотрю в зеркало.