Глава третья 7 page. Переписка началась. Фридрих сообщал Екатерине известия из Вены, что там думают, какие имеют подозрения относительно видов России на Польшу

Переписка началась. Фридрих сообщал Екатерине известия из Вены, что там думают, какие имеют подозрения относительно видов России на Польшу, просил не тревожиться мнениями и подозрениями венского двора, потому что в Вене нет денег и Мария-Терезия вовсе не в таком выгодном положении, чтоб могла начать войну. «Вы достигнете своей цели, — писал Фридрих, — если только немножко прикроете свои виды и накажете своим посланникам в Вене и Константинополе опровергать ложные слухи, там распускаемые; в противном случае ваши дела пострадают. Вы посадите на польский престол короля по вашему желанию и без войны, и это последнее во сто раз лучше, чем опять низвергать Европу в пропасть, из которой она едва вышла. Крики поляков — пустые звуки; короля польского бояться нечего: он едва в состоянии содержать семь тысяч войска. Но они могут заключить союзы, которым надобно воспрепятствовать; надобно их усыпить, чтобы они заранее не приняли мер, могущих повредить вашим намерениям». Фридрих писал, что желал бы видеть на польском престоле Пяста; Екатерина отвечала, что это и ее желание, только бы этот Пяст не был старик, смотрящий в гроб, ибо в таком случае сейчас же начнутся новые движения и интриги с разных сторон в ожидании новых выборов.

В апреле Долгорукий доносил о втором разговоре своем с Фридрихом. «Императрица пишет, — сказал король, — что не желает избрания на польский престол кого-нибудь из Бурбонской фамилии; по-моему, ни венскому, ни версальскому двору в том помогать не надобно, а, впрочем, как я уже писал императрице, я на все соглашаюсь, только думаю, что лучше будет природный поляк. В этом деле надобно иметь великую осторожность и стараться, чтоб до времени намерение императрицы не могло открыться, и в этом я сильно сомневаюсь: когда я был в Саксонии и имел свидание с королевскою фамилиею, то наследная принцесса мне говорила, что императрица старается об избрании в польские короли князя Чарторыйского; я ей отвечал, что все пустое, что король еще здоров, и, пока он жив, думать не для чего о его преемнике, и что я, равно как императрица, не намерен лишать, поляков свободы в королевских выборах». Потом Фридрих начал говорить о союзе, который он намерен заключить с Россией. «Такой союз, — говорил он, — не может быть противен императрице, ибо известна склонность ее к миру, и ничто не может так способствовать миру, как наш союз: хотя венский двор теперь со мною и заключил мир, однако как скоро поправит свои внутренние дела, то вступит в новую войну, а этого не осмелится сделать, когда узнает о союзе между мною и Россиею. Мне уже от версальского и стокгольмского дворов сделаны предложения вступить с ними в союз; но я отвечал в учтивых и нерешительных выражениях, ожидая решения императрицы».

Фридрих прямо объявлял, что ему нужен союз с Россиею и для чего нужен; соглашение в делах польских будет следствием этого союза. Фридрих желал Пяста, но его министр в Варшаве Бенуа был опытнее и внимательнее Кейзерлинга, он хорошо знал, что Чарторыйские воспользуются своим торжеством для проведения преобразований, несогласных с интересами России и Пруссии. «Я, — писал Бенуа своему королю, — твержу постоянно графу Кейзерлингу, что у России и Пруссии одинакие отношения к Польше и потому их существенный интерес требует не позволять, чтоб республика стала значительною державою, пришла в такое состояние, в котором могла бы быть опасна обоим дворам. Он дал мне честное слово, что не допустит до этого». Но для Бенуа было ясно, что не допускать до этого — значит разделывать собственное дело, что Россия и Пруссия будут теперь усиливать людей, с которыми после неминуемо должны будут вступить в борьбу. Он писал королю: «У Чарторыйских, и особенно у стольника Понятовского, только и в голове что преобразование польской конституции, они приступят к реформе, как только образуется конфедерация, которую, как они надеются, будет поддерживать Россия». И в самом деле, Кейзерлинг по крайней мере был за конфедерацию. Бенуа был против нее, боясь всеобщей войны и советуя своему королю быть нейтральным, иначе при согласном действии России с Пруссиею вся Европа увидит, что дело идет Об увеличении этих держав на счет Польши. Фридрих отвечал, чтоб Бенуа держал себя страдательно среди этих движений, но чтоб не давал России ни малейшего повода подозревать, что Пруссия действует против нее.

26 сентября князь Долгорукий приехал к министру иностранных дел графу Финкенштейну и был встречен известием о смерти короля польского. «В нынешних обстоятельствах, — сказал Финкенштейн, — я бы очень желал, чтоб союзный трактат между Россиею и Пруссиею был заключен, чтоб король имел оправдание пред другими государями, почему он поступает в Польше согласно с императрицею». Долгорукий отвечал, что проект оборонительного союза, присланный королем императрице, рассматривается ею и скоро заготовлен будет с русской стороны контрпроект. «Хотя договор еще и не заключен, — прибавил Долгорукий, — однако я надеюсь, что король не откажется от своих слов, что относительно выбора короля польского во всем будет согласен с императрицею; король сказал это мне и то же самое написал императрице». «Король, — отвечал Финкенштейн, — остается при прежнем намерении, только желательно, чтоб союзный договор мог быть заключен поскорее».

11 октября у Долгорукого был новый разговор с Финкенштейном о союзе по поводу польских дел. Министр объявил, что новый курфюрст саксонский писал королю, что явится кандидатом на польский престол и надеется не встретить этому препятствия со стороны Пруссии, ибо Польша будет гораздо сильнее, имея королем Пяста; Мария-Терезия также ходатайствует в пользу саксонского курфюрста. Так как нет сомнения, что еще станут приставать к королю с этим, то он просит императрицу как можно скорее дать ему знать о своей резолюции и поскорее привести к концу заключение союзного договора, чтоб дать королю право прямо отвечать державам насчет польского дела.

Действительно, едва Август III испустил дух, как невестка его новая курфюрстина саксонская отправила письмо к Фридриху II с просьбою помочь ее мужу в достижении польского престола и быть посредником между ним и Россией, предлагая сделать для последней всевозможные удовлетворения. Фридрих, отправляя копию этого письма в Петербург, писал Екатерине: «Если в. и. в. подкрепите теперь свою партию в Польше, то никакое государство не будет иметь права этим оскорбиться. Если образуется противная партия, то велите только Чарторыйским попросить вашего покровительства, эта формальность доставит предлог, в случае нужды, отправить войско в Польшу; мне кажется, что если вы объявите саксонскому двору, что не можете согласиться на избрание курфюрста в короли польские, то Саксония не двинется и не запутает дела».

Навстречу этому письму шло письмо из Петербурга в Берлин. «Получивши известие о смерти короля польского, мне было естественно обратиться к в. величеству, — писала Екатерина Фридриху, — так как мы согласны насчет избрания Пяста, то следует нам теперь объясниться, и без дальнейших околичностей я предлагаю в. величеству между Пястами такого, который более других будет обязан в. величеству и мне за то, что мы для него сделаем. Если в. величество согласны, то это стольник литовский граф Станислав Понятовский, и вот мои причины. Из всех претендентов на корону он имеет наименее средств получить ее, следовательно, наиболее будет обязан тем, из рук которых он ее получит. Этого нельзя сказать о вождях нашей партии: тот из них, кто достигнет престола, будет считать себя обязанным сколько нам, столько же и своему уменью вести дела. В. величество мне скажете, что Понятовскому нечем будет жить, но я думаю, что Чарторыйские, заинтересованные тем, что один из родственников будет на престоле, дадут ему приличное содержание. В. величество, не удивляйтесь движениям войск на моих границах: это в связи с моими государственными правилами. Всякая смута мне противна, и я пламенно желаю, чтобы великое дело совершилось спокойно».

Фридрих отвечал, что согласен и немедленно же прикажет своему министру в Варшаве действовать заодно с Кейзерлингом в пользу Понятовского; по варшавским известиям, французы и саксонцы интригуют изо всех сил, чтоб внушить полякам отвращение к Пясту; но он не боится этих интриг, ибо твердо уверен, что если русский и прусский министры вместе объявят главным вельможам о желании своих государей, то сейчас согласятся. Венский двор не вмешается в выборы, лишь бы соблюдены были формальности. Относительно Порты он предупредил желания императрицы: приказал своему министру в Константинополе действовать согласно с желаниями обоих дворов; в Берлин ожидают приезда турецкого посланника, которому внушится, что избрание Пяста в короли польские вполне согласно с интересами султана. «Я с своей стороны, — писал Фридрих, — не пощажу ничего, что бы могло успокоить умы, употреблю все усилия, чтобы все прошло спокойно и без кровопролития, и заранее поздравляю ваше императ. величество с королем, которого вы дадите Польше». Король не упускал случая утверждать, что смотрит на мирное избрание Понятовского как на дело решенное. Екатерина послала ему в подарок астраханских арбузов; Фридрих отвечал на эту любезность (7 ноября): «Кроме редкости и превосходного вкуса плодов бесконечно дорого для меня то, от чьей руки получил я их в подарок. Огромное расстояние между астраханскими арбузами и польским избирательным сеймом: но вы умеете соединить все в сфере вашей деятельности, та же рука, которая рассылает арбузы, раздает короны и сохраняет мир в Европе».

Вся эта податливость и любезность оказывалась в ожидании скорого заключения союза. Но в Петербурге хотели извлечь всевозможные выгоды из этого ожидания и заключить союз только в крайности. В октябре Панин говорил Сольсу на маскараде: «Только императрица да я стоим за прусскую систему; я поддерживаю эту систему не из-за каких-нибудь выгод, но потому, что вижу в ней самые большие выгоды для моего двора и самую громкую славу для моей государыни. Венский двор имеет здесь столько друзей, которые стоят за старую систему. Я один против них и требую поддержки. Один король, ваш государь, может меня поддержать полным соглашением с видами моей государыни».

«Действуйте с нами заодно в Польше и в награду ожидайте союза», говорили в Петербурге. «Прежде заключите союз, и тогда мы будем действовать заодно с вами в Польше», — говорили в Берлине…

А союза заключать не хотелось в Петербурге. Сольмс писал Фридриху: «У императрицы обычай каждого выслушивать, и чрез это она подчиняется различным влияниям. Люди неблагонамеренные нашли слабое место, которым пользуются при каждом случае: они уверяют Екатерину, что в том или другом случае она не угодит народу. Страх потерять любовь нации вкоренился в ней и делает ее робкою». Екатерина не хотела союза ни с одною державою, считая это преждевременным; тем более она должна была останавливаться пред союзом с Пруссиею, который слишком бы сблизил ее царствование с царствованием предшествовавшим. Но в таком случае зачем же было сажать на польский престол Понятовского?

В Берлине никак не хотели допустить, чтоб Россия в делах польских действовала заодно с Пруссиею, т. е. чтоб Пруссия подчинялась здесь желаниям Екатерины, а в делах турецких действовала заодно с Австриею. По поводу заявления такой политики была любопытная сцена у князя Долгорукого с Финкенштейном.

Турецкий посланник, о котором писал Фридрих, наконец приехал в Берлин, и Финкенштейн сообщил Долгорукому, что по требованию посланника сам король хочет написать проект союзного договора между Пруссиею и Портою. Долгорукий поблагодарил за такую откровенность, но заметил, что о союзе между Портою и Пруссиею узнают в Петербурге с удивлением и неудовольствием, ибо хотя он будет заключен только с целию обороны против Австрии, однако со многих сторон может коснуться и России, которая должна быть тесно связана с венским двором относительно Порты для общей безопасности обеих стран и для охраны всего христианства. Поэтому императрице будет очень приятно, если король уклонится от турецкого союза ввиду общеевропейского интереса, ибо это будет союз с непримиримым врагом всех христианских народов; нужды же для Пруссии в этом союзе нет никакой, а произойдет предосуждение славе короля и подозрение насчет вредных мер, предпринимаемых им против христианских государей, особенно соседних, тогда как уклонение от турецкого союза будет вполне соответствовать настоящим обстоятельствам, чести и значению прусской державы и настоящей откровенной дружбы с императрицею; уклонение это послужило бы для императрицы несомненным опытом соглашаемого теперь между Россиею и Пруссиею союза. Финкенштейн перебил дальнейшую речь Долгорукого, сказавши вовсе некстати, что получено известие об арестовании гессенским ландграфом агента Голландской республики. Из этого более чем бесцеремонного поступка князь Долгорукий убедился, что король и его министерство не захотят слушать об уклонении от турецкого союза, почему и дал знать о союзе австрийскому посланнику барону Риду, с тем чтоб венский двор действовал против него в Константинополе.

Но в Вене никак не могли примириться с русскою политикою ни до, ни после Губертсбургского мира. От 2 января отправлен был рескрипт в Вену к князю Дмитрию Мих. Голицыну: «Находящийся здесь прусский министр граф Сольмс к нашему министерству отзывался, что король его собственно желает мира и никаких конкетов иметь не хочет, что очищение Саксонии охотно по присоветованию нашему произведет, если затем последует и мир с венским двором при условии, что прусский король удерживает все свои владения, какие имел до войны, а иначе, не заключив мира, не отдаст Саксонии польскому королю. Об этих отзывах прусского министра повелеваем вам сообщить тамошнему двору чрез министерство словесным разговором в дружеской конфиденции и наведаться при этом, захочет ли венский двор заключить мир на этом условии». Канцлер отвечал Голицыну, что прусскому королю нечего толковать о завоеваниях, когда он должен хлопотать о возвращении у него завоеванного. Этим и ограничились все объяснения. На внушение Голицына, что императрица готова быть посредницею в мирных переговорах между Австриею и Пруссиею, был ответ, что переговоры должны скоро кончиться или миром, или разрывом. Переговоры кончились миром. Начались сношения по поводу польских дел. В марте месяце по указу императрицы Голицын сделал Кауницу внушение о польских делах, потребовав прежде сохранения непроницаемой тайны: так как надобно ожидать скорой кончины короля польского, то императрица уже начала помышлять о назначении ему преемника, и хотя выбор не определен, а предоставлен вольным голосам, однако хорошо иметь в запасе достойного кандидата, и потому императрица спрашивает у императрицы-королевы в дружеской откровенности о тех особах, которые были бы способны для взаимных интересов обоих императорских дворов, а всего нужнее, чтоб австрийскому министру в Варшаве велено было поступать с русским министром единодушно. Граф Кауниц в своем ответе уверял Голицына, что Марии-Терезии очень лестно и приятно будет услышать о такой дружеской откровенности со стороны императрицы Екатерины, причем объявил, что с австрийской стороны не было еще относительно Польши никаких намерений и распоряжений, следовательно, ничего в ответ сказать не может, но спросил, не имеет ли русский двор в виду какого-нибудь кандидата. Голицын отвечал, что кандидата еще нет и императрица желает одного, чтоб выбор произошел вольными голосами, и не имеет намерения вмешиваться в это дело, пока не представится опасность нарушения вольности и законов польских.

Между тем в Вене были сильно встревожены слухом, что между Россиею и Пруссиею заключен союзный договор, и Мерси сделал запрос об этом в Петербурге. Голицыну велено было уверить Кауница, что известие ложное, вымышленное недоброжелательными людьми, которые, завидуя доброму согласию между обоими императорскими дворами, стараются их поссорить, что не только нет такого трактата на деле, но и предложен он никогда не был. Когда Голицын потребовал у Кауница копии мнимого договора и указания, откуда она получена, то Кауниц отвечал, что копии нет и слух дошел из разных мест, между прочим, и сам король прусский давал знать о союзе нарочными знаками и примечаниями.

Относительно польского дела Кауниц уведомил, что Мария-Терезия желает избрания одного из саксонских принцев, если только выбор может произойти свободно. Этим дело пока и кончилось ввиду выздоровления Августа III; но когда последовала его кончина, Голицын 12 октября имел аудиенцию у Марии-Терезии, на которой между другими разговорами императрица-королева упомянула партикулярным образом, что ей было бы очень приятно, если б императрица Екатерина заступилась за нового курфюрста саксонского, чтоб он мог быть выбран польским королем, причем она желает и надеется, что выбор нового короля будет произведен спокойным образом и на основании законов польских. Из дальнейших объяснений и переписки между обеими императрицами оказалось, что венский двор прежде всего желал свободного выбора; в случае если б австрийский кандидат курфюрст саксонский при вполне свободных выборах не был предпочтен другому кандидату, то императрица-королева согласна, чтоб король был выбран из Пястов, но только такой, который бы подавал несомненную надежду, чтоб при нем не было и помышления о разделе Польши; наконец, сбор русского войска на польских границах в Вене не признавали необходимым и считали опасным, потому что это обстоятельство может подать повод к беспокойству другим интересующимся державам.

Голицын писал, что в Вене опять сильно обеспокоены известиями о союзном договоре между Россиею и Пруссиею, известиями, что между Екатериною и Фридрихом II производится непосредственная переписка и часто пересылаются курьеры. Панин сделал на донесении Голицына свое замечание: «Ваше величество, конечно, дать изволили опыты познания общего натурального интереса с австрийским домом; а союз с прусским двором разве тогда венский может беспокоить, когда оный нас своими конфискованными сделать похочет; инако же тот союз с Пруссиею — дело есть совсем не новое, а при настоящем и толь важном для России деле беспомешательного избрания польского короля уже и необходимо нужное». Когда Голицын донес, что Кауниц настаивал на одинаковой необходимости для обоих императорских дворов сохранения прав и преимуществ Польши, то Панин сделал такую заметку: «Господин Кауниц суетно поставляет свои интересы равными с нашими в рассуждение Польши. Нет политика, который бы не знал великой разницы: мы потеряем треть своих сил и выгод, если Польша будет не в нашей зависимости».

Чтоб помешать сближению России с Пруссиею, венский двор указывал петербургскому на опасность сношений Пруссии с Турциею. Императрица заметила насчет этого указания: «Все сие не иное как одна ревность, а время всем покажет, что мы ни за кем хвостом не тащимся».

До конца года Екатерина надеялась справиться с польским делом без заключения союза с Пруссиею, хотя Панин и внушал о его необходимости. Надежду императрицы особенно поддерживало то, что со стороны Австрии и Франции не предвиделось больших препятствий.

Еще в феврале Екатерина поручила поверенному в делах при французском дворе князю Дмитрию Алексеевичу Голицыну спросить министерство слегка, нет ли у них уже кандидата на польский престол. Голицын отвечал, что, как он мог заметить, во Франции прочат польский престол одному из Чарторыйских. Тогда 4 апреля пошел к нему рескрипт: «Ваше известие некоторым образом согласно с тем, что донес нам граф Кейзерлинг из Варшавы, а именно что с французской стороны обнадеживали фамилию Чарторыйских в добром расположении к ней христианнейшего короля, который готов ей во всем способствовать, если только она окажет к Франции чистосердечную доверенность и не допустит усиливаться в Польше русскому влиянию. Такое внушение с французской стороны сделано было не одним Чарторыйским, но и Понятовским, из чего естественно заключить можно, что Франция старается, чтоб будущий король польский был предан ей одной, а России недруг». Вследствие выздоровления Августа III Голицыну предписано было не вызываться самому о польском вопросе, но прилежно разведывать о прямых склонностях и намерениях французского двора по этому важному делу.

Во французских известиях мы не находим подтверждения слов Голицына о Чарторыйских. Надобно думать, что он принял выражение желания содействовать замыслу Чарторыйских относительно преобразований за желание видеть одного из Чарторыйских на польском престоле. Действительно, Бретейль предлагал своему правительству содействовать преобразованию польской конституции в видах усиления Польши. «Страшно подумать, — писал он, — что должность или земля, данная одному, а не другому, делает почти всех поляков врагами общего блага и сохранения свободы. Я знаю, сколько подобное поведение имеет отвратительного (degoutant) для держав, заботящихся о поддержании этого республиканского государства. Чем более я обращаю внимания на Россию и на честолюбие ее правительницы, тем более склоняюсь к мысли, что необходимо сжалиться над ослеплением поляков и вывести знать из корыстного застоя». В этом смысле мог действовать и представитель Франции в Варшаве; но иначе смотрели на дела в Версале. Вот что писал Людовик XV 17 марта (н. с.): «Относительно будущих королевских выборов в Польше я прежДе всего желаю, чтоб поляки были свободны в своем выборе; потом желаю, чтоб выбран был один из братьев дофины (один из саксонских принцев), преимущественно Ксаверий. Если поляки возьмут принца Конти, я противиться не буду. Другие принцы нашего дома непригодны». Но еще прежде король писал о положении Франции вообще и относительно польского вопроса в частности. «Никто лучше меня не знает, что мы заключили невыгодный и бесславный мир, но при наших несчастных обстоятельствах лучшего заключить было нельзя, и я отвечаю, что если бы мы продолжали войну, то в будущем году заключили бы худший мир. Пока я жив, я не отстану от союза с императрицею (Мариею-Терезиею) и никогда не войду в тесную связь с этим прусским королем. Будем поправляться собственными средствами, будем готовиться, чтоб настоящие наши враги нас не поглотили. Для этого не должно возобновлять войну. Жаль, что польский трон становится праздным в эту минуту; к счастию, королю лучше после операции. Будем содействовать по возможности новому выбору, но с таким ничтожным количеством денег, какое у нас остается, я не начну войны из-за польского престола».

8 мая (н. с.) в королевском совете читался министерский доклад о польских делах. «Надобно исследовать, — говорилось здесь, — имеет ли Франция политический интерес вмешиваться в польские дела. Одной отдаленности Польши от Франции уже довольно, чтоб решить вопрос отрицательно во всякое время. Настоящая система предписывает такое решение еще настоятельнее. Напрасно толкуют о разделе Польши. Интерес держав, которые могли бы произвести раздел, охраняет Польшу от этой опасности. Польша находится между Австриею, Пруссиею, Россиею и Турциею; эти четыре державы, смотрящие друг на друга глазами зависти и соперничества, более охранители Польши, чем враги ее. Каждая из них имеет прямой и существенный интерес защищать ее, потому что каждая больше всего боится усиления другой на счет Польши. Таким образом, Франция может сложить на эти четыре державы заботу блюсти за сохранением Польши. Раздел этого государства должен произойти только вследствие особенных событий, после кровопролитных войн, в которых королю не для чего принимать участия. Наконец, если даже предположить, против всякого вероятия, что эти четыре державы согласятся разделить Польшу или вследствие каких-нибудь чрезвычайных обстоятельств одна из них овладеет какою-нибудь польскою областью, то еще сомнительно, чтоб это событие могло интересовать Францию. Теперь боятся, чтоб Россия и король прусский не согласились овладеть пригодными им польскими землями; но такой раздел будет одинаково противен интересам Австрии и Турции, и должно положиться на их бдительность; но если бы по нерадению они не могли помешать этому, то и тут Франции нечего тревожиться. Согласие, установленное между Россиею и Пруссиею с целию увеличения их владений, не может быть продолжительно. Это увеличение, приближая их друг к другу, заставит их более бояться друг друга; оно возбудит между ними зависть, которая скоро перейдет во вражду, и эти две державы сами образуют равновесие сил на северо-востоке Европы. Раздел Польши — это широкое поле, по которому могут разгуливать разные праздные мечтатели, но на котором мудрые политики не должны рисковать заблудиться. Надобно держаться простого, верного и вероятного, и, кажется, достаточно доказано, что польские революции не касаются Франции, что она может получить от них или выгоду, или вред очень отдаленные. Поэтому имеется право заключить, что не существует никакого прямого отношения между Франциею и Польшею, а если и есть, то такое темное, неверное, зависящее от таких необыкновенных и отдаленных обстоятельств, что неразумно заниматься ими предпочтительно пред другими предметами, заслуживающими все внимание короля и его министерства и требующими издержек действительно полезных и необходимых для сохранения французской монархии. Не должно скрывать, что если король решится доставить польский престол какому-нибудь кандидату, то надобно пожертвовать для этого значительными суммами. Издержки не ограничатся одними выборами: надобно будет еще поддерживать избранного короля. Итак, предстоит опасность понапрасну пожертвовать достоинством короля и деньгами для такого дела, в котором даже при употреблении самых сильных средств успех по меньшей мере очень неверен. Притом нельзя поручиться, чтоб дело, вовсе не касающееся Франции, не возбудило новых волнений в Европе и не воспламенило всеобщей войны, которую с трудом потушили и возобновления которой необходимо избегать».

Этот доклад объясняет нам вполне поведение Франции в польских делах описываемого времени.

От 2 октября Голицын писал: «Заподлинно могу донести, что прямого и основательного намерения относительно нового польского короля здешний двор еще не принял. Если ваше императ. величество заблагорассудите ныне в том благовременно с ним согласиться, то время к тому весьма способное по многим резонам: 1) Франция находится вследствие недавней войны и слабости правительства в изнуренном состоянии. 2) Казна ее совершенно истощена, и долги чрезвычайные, а источники доходов до сих пор еще не найдены. 3) Несмотря на то, неестественно, чтоб она осталась спокойною по польскому делу, она будет интригами своими перечить всем намерениям вашего величества; но, 4) чувствуя, как мало ей надежды пересилить их, она теперь не более как для одного виду несколько, может быть, и поспорит, а наконец с радостию согласится на все, что ваше величество ни пожелаете, дабы показать, что она имеет в Польше большое влияние и без ее согласия ничто в Европе не делается». На этом донесении Панин приписал: «Представление князя Голицына разумно, и, основав систему здесь, конечно, требует достоинство политики знатной империи вашего величества, чтоб открытым образом в делах действовать, не примешивая персоналитетов; а Франция, конечно, сие примет с удовольствием и будет беречь и уважать нас для переду».

Герцог Пралэн при свидании с Голицыным после получения известия о смерти Августа III сказал дружески, а не министериально: «Я не верю слуху, будто императрица договорилась с королем прусским отнять у Польши некоторые провинции и разделить между собою: в таком случае Франция не может остаться спокойною, потому что она гарантировала Оливский договор. Но кроме этого случая, вы можете быть уверены, что король, мой государь, желает одного только, чтоб дана была Польской республике полная власть выбрать самой себе короля, а для нас все равно, будет ли он поляк или иностранец». 21 октября Пралэн объявил Голицыну официально, что «король не будет вмешиваться в польские дела, кроме случая нарушения прав республики другими державами, ибо он, король, не может тут остаться равнодушным как порука за Оливский договор, и что хотя естественно желание короля видеть на польском престоле саксонского курфюрста по ближнему родству и союзу, однако он отнюдь не станет принимать сильных к тому мер и способов, а желает, чтоб выборы были свободные». Голицын, передавая слова Пралэна своему двору, прибавил: «Дофин и дофина употребляют все старания, чтобы здешний двор принял более горячее участие в интересах брата их, курфюрста саксонского; но заподлинно могу донести, что никакого успеха в том не имеют и что до сих пор настоящее намерение версальского двора — не мешаться сильно в дело, а оставаться почти нейтральным, к чему Франция понуждается дурным внутренним своим состоянием». Панин на этом донесении сделал заметку: «На сие просто совсем положиться нельзя; отсюду до время избрания польского короля остается почти целый год; между тем Франция будет размеривать польские дела прогрессами, а может быть, и некоторыми переменами своей политической системы, и ее в Польше посол безмолственным не будет, а, имев общую с курфистром партию и своих собственных партизанов, коих, конечно, совсем не кинет, может, согласясь с курфистром, кинуть миллиона два или три ливров, чтоб или сюрпризом, или замешательством сделать своего короля, а потом негосировать, особливо если между тем усмотрит какую-либо слабость в мерах, им противных, и в том поляков, своих друзей, удостоверит».

9 декабря Голицын объявил французскому министерству конфидентно, что императрица приняла намерение помогать избранию Пяста, надеясь, что и французский король не откажется приказать своим министрам в Варшаве и Дрездене действовать согласно с русскими. Пралэн обещал донести об этом королю, но заметил, что в таком случае у Польши отнимется свобода выбрать себе короля, какого хочет; а декларация после графа Кейзерлинга, где он совершенно исключает из кандидатов саксонского курфюрста, противна заявленному желанию сохранять права Польской республики, тогда как Франция желает, чтоб выборы были совершенно отданы на волю республики, все равно, выберет ли она Пяста или иностранного принца.