Продолжение царствования императрицы Елисаветы Петровны. 1747 год 4 page

Так как граф Барк дал знать, что Корф сообщает своему двору самые тайные дела, то положили канцелярскую переписку разделить на внутреннюю и внешнюю и последнюю поручить только самым надежным секретарям. Корф, донося об этом распоряжении, замечал: «Это мне не помешает иметь верные известия обо всем. Шведские молодые люди так испорчены, что деньгами их ко всему склонить можно. Надобно опасаться одного, что когда те люди, которыми я до сих пор пользовался, в иностранном отделе не останутся, то надобно будет отыскивать новых, и так как их будет меньше, то потребуют и большого вознаграждения, поэтому, ваше величество, не соизволите ли малую сумму, около 1500 рублей, определить». Корф имел возможность донести своему двору об ответе кронпринца одному вельможе, который говорил, что долгие сеймы всегда бывали вредны для Швеции. «Сделай только, — отвечал принц, — чтоб Окергельм уволился из Сената и дал по себе поруку, что впредь никогда в сеймовые дела мешаться не будет; также пусть русский посол отсюда уедет, и я обещаю, что сейм в восемь дней окончится; по все истинные патриоты такого мнения, что они и принятые ими на нынешнем сейме полезные меры не могут быть обеспечены, пока эти два человека будут вместе».

Чтобы поддержать Окергельма, Корф велел раздать крестьянам 5000 талеров; но это не помогло, большинство оказалось не за Окергельма, и последний, испугавшись, согласился подать в отставку от сенаторской и обер-маршальской должности. В Петербурге граф Барк подал императрице жалобу на Корфа за его вмешательство во внутренние дела Швеции, за представления настоящего министерства злонамеренным и т. п., но жалоба, разумеется, не произвела никакого действия.

В русском ответе говорилось, что императрица «не без удивления усмотреть принуждена, что некоторая партия, которая была причиною прежних несогласий по своекорыстным своим видам, сильно старается не только доброе соседственное согласие, сколько возможно, нарушить, но и свое отечество в новые дальности привесть. Эта партия по своему превратному намерению никакого надежнейшего предмета изыскать не могла, как его величество короля склонить на ее императ. величества посла барона Корфа жалобы приносить повелеть. Ее величество не может не выразить своего удивления, что со шведской стороны хотят сочинять жалобы, к которым сами повод подали». По опровержении всех жалоб ответ заключает: «Ее императ. величество по любви его величества короля и справедливости таким образом обнадежена пребывает, что его величество без труда сим неосновательство всех на ее посла принесенных жалоб усмотреть, еже его королевскому величеству и толь легче будет, понеже он посла при каждом случае особливо отличал и многие знаки своего милостивого удовольствия об нем оказал. Ее императ. величество имеет потому основательную причину чаять, что его величество король во всех сих жалобах весьма никакого участия не принял, но оные только некоторыми персонами, кои охотно приватной своей корысти при поссорении дворов ищут, умышленно составлены».

Не имея возможности отделаться от Корфа, тем сильнее начали хлопотать о том, чтобы добить членов русской партии, чем наносился самый чувствительный удар Корфу. Тайный комитет решил отказать Окергельму в увольнении из Сената, а призвать его пред особо назначенную депутацию к ответу в взводимых на него обвинениях, равно как и единомысленных с ним сенаторов Кронштета, Поссе и Врангвля. Те самые люди, которые напугали его и присоветовали подать в отставку, теперь начали его уговаривать, чтоб он для избежания беды подал в тайный комитет мемориал, где бы признал себя виновным и предал себя великодушию тайного комитета; в таком случае он может быть обнадежен, что с честию выйдет из дела и получит увольнение. Но Окергельм показал себя не совсем колпаком и не согласился на это предложение, увидав ясно, что его нарочно уговорили подать в отставку, чтоб накинуть на него подозрение в народе. В русской партии было решено, чтоб Окергельм обратился ко всем четырем чинам, а между тем духовный и крестьянские чины привести к тому, чтоб они его поддерживали; обратились и к мещанскому чину, но бургомистр Боберг потребовал за услугу 10000 платов, какой суммы достать было неоткуда; тогда сам король взялся ее доставить, занявши за 12 процентов. Тайный комитет настоял, чтоб Окергельм отвечал пред депутациею, после чего в комитете он был оправдан и решено дать ему увольнение из Сената; но духовный и крестьянский чины потребовали, чтобы Окергельм за его великие заслуги оставлен был в Сенате, за что получили от Корфа обещанные им 7000 талеров (медною монетою). «Таким образом, — писал Корф, — из назначенных вашим в-ством для Окергельмова дела 4000 рублей издержано до 1800 рублей; а что французская партия не приметила, как дело делалось в духовном и крестьянском чинах, это видно из смущения ее членов, когда они узнали о решении духовного и крестьянского чинов. Ландмаршал велел тотчас позвать к себе крестьянского старшину (тальмана) и старался ему внушить об опасных следствиях поступка обоих чинов, прося его изменить дело на будущем полном собрании чинов; послал и за Окергельмовым секретарем и просил его склонить сенатора, чтоб он настоял на своем увольнении, ибо иначе французская партия к нему вновь придерется и вторично поднимет его дело. Секретарь отвечал, что он не может вмешаться в это дело, да и не видит, как можно взвести на Окергельма новые обвинения, когда он уже оправдан Секретным комитетом.

Между тем комитет собрался в превеликой ярости. Пальмстерна угрожал Окергельму конечною погибелью, и все вообще нападали на духовный чин, особенно на епископа Альстрина, крича, что он хотел воспалить огонь несогласия во всех четырех частях государства; старик приведен был в такое волнение грубыми выражениями противников, что больной отвезен был домой. Принято решение начать переговоры с Окергельмом, в которых проведен целый день. Перед домом Окергельма вдруг появилось множество людей, одна карета отъезжала, другая подъезжала; сперва налегали на него с угрозами, что если он своего увольнения не примет, то неминуемо придет в гораздо опаснейшее состояние. Так как угрозы оказались недействительны, то употребили сладкие слова, обещая ему со стороны тайного комитета такое вознаграждение, которое заменит всякую пенсию, какую бы он мог получить, и потому в его воле состоит возвратить государству согласие. Окергельм отвечал, что он никак не хочет умножить раздор в государстве; но тайный комитет передал его дело чинам, и потому он будет ожидать их решения; он подал в отставку поневоле, и, несмотря на то, против него начали дело, и некоторое время его репутация подвергалась пересудам народным, от пенсии же он отказаться не может. Переговоры еще продолжаются, а между тем я стараюсь поддерживать его смелость и постоянство, и он обещает мне быть твердым. Некоторые из твердейших патриотов думают, что не будет никакого вреда их делу, если Окергельм при настоящих обстоятельствах выйдет из Сената: его невинность и злонамеренность противников ясны, и на будущем сейме можно легко действовать в его пользу, маршальский жезл его не минует, и, таким образом, он больше будет иметь случая показать свои услуги в рыцарском дому, чем в Сенате, где большинство голосов на стороне враждебной; останется он в Сенате, то все злонамеренные соединятся против него вместо того, чтобы ссориться между собою, что непременно последовало бы, если б они не имели общего предмета ненависти в нем».

Подучили самого короля, чтоб и тот уговорил Окергельма выйти из Сената; но старик не принял и королевских представлений. Тогда французская партия подкупила придворного проповедника Троилиуса, одного из лучших друзей Окергельма. Троилиус пошел в собрание духовного чина, благодарил его за желание удержать Окергельма в Сенате, но вместе с тем объявил его именем, что он для общего блага и для восстановления согласия между государственными чинами не хочет оставаться сенатором. Духовный чин, не подозревая нисколько Троилиуса, сильно рассердился на Окергельма за его непостоянство и определил дать знать прочим чинам, что так как Окергельм настаивает на своем увольнении, то духовный чин приступает к решению дворянского и мещанского чинов. Таким образом, дело об оставлении Окергельма сенатором и было покончено; враждебная партия не замедлила разгласить, что, значит, у Окергельма нечиста совесть, когда он не посмел остаться в Сенате, находясь в таком выгодном положении, имея на своей стороне духовенство и крестьян. Вслед за тем французская партия одержала и другую победу — провела Тессина в президенты Канцелярии иностранных дел. Сейм кончился в декабре.

Гросс из Парижа доносил в Петербург, что Франция так же сильно интригует против России в Константинополе, как в Стокгольме. Неплюев в начале года писал из Константинополя: «Хотя теперь с турецкой стороны чего-нибудь опасаться и нечего, хотя все приятели обнадеживают, что Порта ни о чем против вашего импер. величества не помышляет и хану внушено сохранять спокойствие, однако уменьшать предосторожности не следует, а надобно прибавить на Украйне несколько полков; это послужит в пользу венского двора и против французских подущений, которые не только не перестают, но еще умножаются, впрочем, по благости божией, без успеха». Так, французский посол Кастеллан внушал, что в России на Украйне вспыхнул бунт, несколько козаков ушло в Польшу и вообще вся Малороссия ждет только удобного случая к восстанию, что Порта должна воспользоваться этими обстоятельствами и сделать диверсию в пользу Швеции, которой Россия хочет предписывать законы.

21 января явились к Неплюеву три человека: венецианский подданный корабельщик Макри, александрийский грек Пери и русский подданный Федор Иванов. Пери, служивший у последнего толмачом, объявил следующее: Федор Иванов называет себя сыном царя Ивана Алексеевича, будто в самых молодых летах поручен для скрытия матерью его, царицею Прасковьею Федоровною, греческому монаху Евфимию вместе с одною женщиною-голландкою по имени Мария. Евфимий, одев его в женское платье, провез из Москвы в Астрахань, а оттуда чрез Персию в Бассору, где Мария умерла, а монах с Федором Ивановым переехал в окрестности Дамаска. Между тем монах будто бы три раза ездил в Россию, жил там по два и по три года и привозил много денег и драгоценных камней, полученных будто бы от царицы Прасковьи Федоровны. Евфимий пропал в Иерусалиме, а Иван Федоров странствовал по разным местам Азии, содержа себя продажею драгоценных камней, оставленных ему Евфимием, потом объявил себя лекарем и взял себе в толмачи Пери, потому что не знал никакого другого языка, кроме арабского, был в Кипре, где открыл свое происхождение архиепископу, который посоветовал ему отправиться на Афонскую гору; здесь монахи приняли его дурно, объявивши плутом и лжецом, и он отправился в Константинополь. Неплюев стал увещевать самозванца, чтоб объявил о себе сущую правду; тот отвечал, что от роду ему 40 лет и что все сказанное Пери правда. Тогда Неплюев принялся за другое средство — велел сечь его нещадно плетьми и заставил объявить, что он действительно русский подданный, а из которого места, как выехал и кто его отец, о том ничего не знает, кроме того, что монах Евфимий и жена его Марья ему объявили, а если они все затеяли ложно, то и он лжет. Неплюев велел его сковать и отправить в Россию сухим путем с поручиком Обрезковым, наказав последнему употребить все средства, чтобы не дать колоднику уйти. Самозванец притворился, что сильно желает возвратиться в Россию; но, приехав с Обрезковым в Айдосы, закричал, чтобы турки освободили его как султанского подданного и что он хочет принять магометанство. Обрезков выстрелил в него из пистолета, но не попал и, не успевши выручить его из турецких рук никакими посулами и домогательствами, поспешил возвратиться в Константинополь. Неплюев, чтоб спасти теперь Обрезкова от опасности и не завести неприятного дела с Портою, отправил его немедленно опять в Россию на Киев. После Неплюев узнал, что турецкое правительство отправило Федора Иванова в Алеппо, откуда он объявил себя родом.

Новое значение турецким отношениям грозил дать переворот, происшедший в Персии. Назначенный сюда полномочным послом князь Голицын в начале описываемого года вступил в персидские границы; но в апреле писал императрице из Ряща, что от самых границ до этого города, кроме обид, наглости и неудовольствий, от персиян ничего не видал и на будущее время лучшего надеяться нельзя; притом во многих местах начались бунты, потому что правительство обходится с подданными безо всякого милосердия. «Если отважиться в дальнейший путь, — писал Голицын, — то не предвидится никаких средств к охранению моего значения и самой жизни; нет надежды, чтоб я мог достать подводы даже и за свои деньги, и потому без указа я опасаюсь ехать дальше. По нынешним дурным обращениям и обстоятельствам в Персии не повелите ли мне, рабу вашему, морем возвратиться в Россию?» К умножению неприятностей Голицыну дали знать, что резидент Братищев «в пьянстве упражнялся и такие сумасбродства, драки и прочие непотребные поступки чинил, которых не только резидент, но и самый бы бурлак чинить не мог». В бытность свою в Ряще вместе с резидентом Голицын заметил, что «такое его пьянство и в пьянстве сумасбродство по. ночам случается». Мало того, получены были известия от персиян, что Братищев просил шаха принять его в персидское подданство.

Голицын писал жалобы и на консула Бакунина, который представлял, что жители Ряща хотят отложиться от шаха и принять русское подданство, и требовал, чтобы посол принял их в свое покровительство, стращая, что в противном случае ему предстоит от них большая опасность, в случае же согласия на их желание прельщал тем, что в городе находится шаховых денег триста тысяч рублей. Голицын отвечал ему, чтоб он не только делом, но и словом не смел вмешиваться в такие дела. Но и после этого Бакунин, по словам Голицына, продолжал действовать по злодейским и коварным вымыслам, чтобы только поскорее отпустили его в Россию.

15 мая Голицын известил императрицу, что принужден, но дожидаясь указа, возвратиться на судах в Астрахань. Ему давали знать из Петербурга, что из Крыма пронеслись на Украйну ведомости, будто между султаном и шахом условлено напасть в одно время на Россию. Голицын отвечал, что слухи невероятны, потому что как бы Надир ни был зол на Россию и как бы французы ни старались усиливать эту злобу, только теперь и на будущее время он ничего сделать не в состоянии: повсюду мятежи, войско от постоянного голода так изнурено, что и с внутренними врагами управиться не может; новое войско набрать неоткуда, да хотя бы вооружил всех персиян поголовно и двинул на Россию, то последней это не опасно: от реки Куры до Дербента места пустые, где хлеба ни зерна; к Дербенту пройти трудно, потому что встретит препятствия от изменивших ему шемахинских и генджинских жителей и грузинского владельца Теймуразмирзы, которые будут действовать заодно с лезгинцами. Голицын, впрочем, оставался в Ряще до 5 июля, когда получил известие о смерти Надира, убитого взбунтовавшимся войском, после чего посол возвратился в Астрахань.

Уведомленный им об этих событиях, канцлер доложил императрице: «Нынешним в Персии генеральным бунтом, разделением парода на многие партии, мором и голодом предвещается упадок этого государства; но так как для России очень опасно, чтобы Оттоманская Порта, пользуясь слабостью Персии, не овладела ею и не сделалась для России опасным соседом, и так как главная цель Петра Великого в завоевании Гиляни и других персидских областей была та, чтобы отдалить соседство турок, а не та, чтоб удерживать эти области за собою, то канцлер представляет, не соизволит ли ее величество указать для рассуждения о персидских делах как можно скорее собрать совет; а между тем канцлер думает, не потребно ли иногда будет под командою доброго генерала послать в Гилянь несколько войска на помощь персиянам против турок в случае внезапного нападения последних или под предлогом успокоения междоусобных замешательств; а чтобы отнять всякое подозрение, то, нагрузя несколько судов хлебом, разменивать его там на шелк, отчего вследствие свирепствующего там голода казне будет большая прибыль. Совету же быть может предложено и прежнее канцлерово мнение о сожжении построенных в Персии кораблей и о захвачении Элтона». Императрица 21 августа указала пригласить в коллегию Иностранных дел для рассуждения и советования о персидских делах генерала графа Румянцева, генерал-прокурора князя Трубецкого, генералов Бутурлина, Апраксина и тайного советника барона Черкасова.

27 августа совет постановил: 1) удостовериться в смерти шаха Надира; 2) пригласить горских дагестанских владельцев ко вступлению в русское подданство, пославши к ним небольшие подарки из сукон и камок; 3) в Астрахани держать наготове достаточное число морских судов, на которых в случае нужды перевозить войско и провиант, отправить туда готовые суда из Казани и строить новые; 4) заготовить в Астрахани провиант; 5) отправить нынешней же осенью как можно скорее к гилянским берегам до 1000 четвертей пшеничной муки для продажи тамошним жителям на деньги или для мены на шелк; 6) воспользоваться смутою в Персии и смертью шаха для искоренения корабельного строения, заведенного Элтоном: для этого предписать находящемуся в Гиляни резидентом Черкасову подкупить из бунтовщиков или других персиян, чтоб сожгли все корабли, построенные или еще строящиеся, сжечь также заведенное там адмиралтейство, анбары, парусные и прочие фабрики и инструменты, что можно будет, то бы все сожгли, а иное разорили б до основания, к чему хотя несколько их разных людей уговорить, чтоб они это сожжение как можно скорее сделали, и за то им хотя бы и знатную сумму из казенных денег выдать. Если б это не удалось, можно тем командирам, которые на судах с продажным хлебом к гилянским берегам будут отправлены, поручить, чтоб они как на походе в море, так и в бытность при берегах всегда примечали и, где им персидские корабли попадутся, всячески старались, если возможно, скрытно, а по нужде хотя и явно зажечь и таким образом сделать, чтоб они вовсе пропали; также командиры приложили бы старание, будучи там на малых судах, тайно или под видом разбойников съездить в Ленгерут и случая искать находящиеся там корабли и всякое адмиралтейское строение сжечь и до основания разорить. Равномерно и о том стараться, чтоб заводчика этого корабельного строения Элтона оттуда достать, или уговорить, или тайно схватить, или у персиян за деньги выпросить и немедленно в Астрахань отослать. Императрица апробовала этот доклад, подписанный графом Алексеем Бестужевым, графом Румянцевым, Бутурлиным, графом Воронцовым, Апраксиным, бароном Черкасовым, Юрьевым и Веселовским.

В сентябре было получено достоверное известие, что шах Надир убит и шахом сделался племянник его Али-Кулы-хан, умертвив детей и внука Надировых. Поэтому 6 октября императрица велела опять собраться совету, который решил войти с новым шахом в дружеские сношения; впрочем, прежнее решение совета остается во всей силе, с исключением одного, чтоб командиры судов, отправляемых в Гилянь, явно не жгли персидских кораблей, чтоб не озлобить нового шаха, а стараться сжечь корабли самым скрытным образом под видом разбойников или как будет удобнее. И это мнение было апробовано.