Глава первая 8 page. Сочинитель слова о полку Игореву не хочет начинать своего рассказа прямо о походе северских князей на половцев

Сочинитель Слова о полку Игореву не хочет начинать своего рассказа прямо о походе северских князей на половцев, но хочет предпослать ему старые слова, ограничиваясь, однако, былинами позднейшего времени, именно начиная со времен Владимира Мономаха, или, как он называет его, Владимира Старого, в противоположность другим, младшим Владимирам. Эти былины позднейшего времени, начиная со времен Владимира Мономаха, он противополагает песням, сочиненным по замышлению вещего Бояна. Кто бы ни был этот Боян, сочинитель ли старых русских песен, истинный или мнимый, или даже Гомер, как думают некоторые, очевидно только то, что сочинитель Слова о полку Игореву противополагает свое сочинение сочинениям Бояна, противополагает по времени, не хочет заноситься в отдаленные века, к отдаленным событиям, воспетым Бояном, или, что очень кажется нам вероятным, противополагая былину замышлению, противополагая Слово, рассказ об истинном происшествии без малейшего отступления от него, — песни, сочинитель которой позволял себе большую свободу, хотя бы воспевал действительное событие, действительно существовавшее лицо: «Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святославича! начати же ся тый песни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояна. Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашеся мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы».

Итак, продолжает сочинитель Слова, начнем, братия, повесть эту от старого Владимира и дойдем до нынешнего Игоря, «который препоясал ум крепостию, изострил сердце мужеством, наполнился ратного духа, и навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую» — после этого непосредственно следуют слова: «Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидал, что все воины его прикрыты тьмою». Здесь с первого взгляда очевиден пропуск, ибо сочинитель обещал начать повесть от старого Владимира; мы необходимо должны предположить здесь рассказы о борьбе Мономаха и последующих князей с половцами и потом естественный переход к походу Игоря на поганых; очень вероятно, что приведенное нами выше поэтическое сказание о походах Мономаха и о том, что происходило в степи по его смерти, находилось между этими сказаниями, которыми начал свою повесть сочинитель Слова о полку Игореву.

Последний верен своему обещанию рассказывать по былинам: рассказ его совершенно одинаков с рассказом летописца, лишнего в нем одни только поэтические украшения; что же касается подробностей, то их гораздо больше в летописи. Любопытно, что в Слове гораздо больше превозносится похвалами Всеволод Святославич, чем Игорь, старший брат; в битве на первом плане поставлен Всеволод: этим рассказ сочинителя Слова отличается от рассказа летописного; но такое предпочтение Всеволода объясняется словами летописца, который, сказавши о смерти Всеволода, прибавляет, что этот князь превосходил всех Ольговичей доблестию. Особенно же замечательны для нас слова автора об усобицах княжеских: в сильных выражениях описывает он усобицы, происходившие вследствие лишения волостей Олега Святославича: «Тогда земля сеялась и росла усобицами, погибла жизнь Дажбогова внука, в княжих крамолах век человеческий сократился. Тогда по Русской земле редко раздавались крики земледельцев, но часто каркали вороны, деля между собою трупы, часто говорили свою речь галки, сбираясь лететь на добычу». В другом месте: «Сказал брат брату: это мое, и это мое же, и за малое стали князья говорить большое, начали сами на себя ковать крамолу: а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую». Описывая общее горе на Руси, когда услыхали здесь об истреблении полков Игоревых, сочинитель Слова опять начинает говорить об усобицах: «встонал Киев тугою, а Чернигов напастями; тоска разлилась по Русской земле; а князья сами на себя крамолу ковали, а поганые наезжали на Русскую землю, брали дань по белке от двора». В этом отношении замечательна также жалоба старого Святослава киевского, когда он узнал о беде сезерских князей: «Все зло мне происходит от княжого непособия; благоприятное время от него упущено… Великий князь Всеволод (III)! чтоб тебе перелететь сюда издалека, отцовского золотаго стола поблюсти! Ведь ты можешь Волгу раскропить, а Дон шлемами вычерпать; если бы ты был здесь, то была бы у нас половецкая раба по ногате, а раб по резани». Сочинитель от имени Святослава обращается также и к другим князьям с требованием помощи Русской земле и мести поганым за обиду Игореву. Обращаясь к племени Всеславову, князьям полоцким, он упрекает их как зачинщиков усобиц, которые дали возможность поганым нападать на Русскую землю: здесь разумеется первая усобица по смерти Ярослава, начатая Всеславом полоцким. «Ох! — прибавляет сочинитель, — стонать Русской земле, припомнивши первую годину и первых князей: того старого Владимира (Мономаха) нельзя было пригвоздить к горам Киевским».

В древних русских стихотворениях из лиц исторических описываемого времени является действующим новгородец Василий Буслаев. Песня в некоторых чертах верно изображает старину новгородскую, в некоторых старину общую русскую. «В славном великом Новгороде жил Буслай до девяноста лет; с Новгородом жил, не перечился, с мужиками новгородскими поперек словечка не говаривал. По смерти Буслая осталась вдовою жена его Амелфа Тимофеевна да сын молодой, Василий Буслаевич». Этот-то Василий представлен в песни образцом и предводителем новгородской буйной молодежи, славной походами своими на севере, ходившей всюду без новгородского слова, не дававшей покоя ни своим, ни чужим. Василий стал водиться с пьяницами, безумницами, удалыми добрыми молодцами, пьяный стал буйствовать по улицам, бить, уродовать прохожих. Пошли жалобы на молодого буяна; новгородцы, однако, не попытались его взять и наказать; над ним была другая власть, к которой и обратился город с жалобой, — власть старухи-матери: к ней посадские, богатые мужики новгородские принесли великую жалобу на буйство сына; она стала журить, бранить Василия; журьба не полюбилась ему, и он вздумал набрать себе дружину таких же молодцов, чтоб с ними буйствовать безнаказанно; он кликнул клич: «Кто хочет пить и есть готовое, вались к Ваське на широкий двор, пей и ешь готовое, носи платье разноцветное». Охотники нашлись, собралось их двадцать девять человек. Пришли они в братчину Никольщину, Василий заплатил за каждого брата по пяти рублей, за себя пятьдесят рублей, и церковный староста принял их в братчину; вечером начались потехи, которые летописец называет от беса замышленным делом: стали бороться, а в ином кругу на кулачки биться, и от кулачного бою дошло до большой драки: мы видели, как немецкие купцы, в договоре с новгородцами, обезопасивали свой двор относительно обычной новгородской забавы — драки; недаром в Новгороде ходило предание, что Перун, когда его тащили в Волхов через большой мост, бросил свою палку и сказал: «Пусть новгородцы этим меня поминают!» Этою палкою и теперь безумные убиваются, утеху творят бесам, прибавляет летописец. Василий вмешался в драку и кто-то его очень неловко задел; он закричал своим, что его бьют, дружина выскочила, и началась схватка: «скоро они улицу очистили, прибили уже много до смерти, вдвое, втрое перековеркали, руки, ноги переломали». Буслаевич, видя, что его взяла, вызывает на бой весь Новгород, заключает с жителями его условие, что если он с дружиною побьет новгородцев, то последние платят ему дань по смерть, а если новгородцы побьют его, то он обязан давать им дань. «Началась у них драка-бой великая. Дерутся день до вечера — Буслаевич с дружиною начинает одолевать; новгородцы, видя, что дело плохо, обращаются опять с просьбою и подарками к матери Буслаевича, и материнская власть является во всей силе: того, кто вызвал на бой целый Новгород и победил, того одна материнская служанка берет за белые руки и тащит на двор родительский, где мать велит запереть его в глубоких погребах, за железными дверями, за булатными замками. Между тем, пользуясь отсутствием вождя, новгородцы одолевают дружину Буслаевича; побежденные, увидя служанку матери Василиевой, шедшую на Волхов за водою, просят ее, чтоб она не подала их, освободила их предводителя. Служанка исполняет просьбу, отпирает погреб, где сидел Василий, и тот, возвратившись к своим, дал снова им победу: «У ясных соколов крылья отросли, у них молодцов думушки прибыло» и «уж мужики (новгородцы) покорилися, покорилися и помирилися».

Сложилась и другая песня о том же Буслаеве, как он ездил молиться. Буслаевич приходит к матери, как вьюн около нее увивается, просит благословение великое идти в Иерусалим град со всею дружиною храброю. Мать в ответ говорит ему любопытные слова, резко очерчивающие эпоху: «Если ты пойдешь на добрые дела, дам тебе благословение великое; если же ты, дитя, на разбой пойдешь, не дам благословения великого, не носи Василья сыра земля». Буслаевич поплыл с дружиною в Иерусалим, на дороге встречает гостей-корабельщиков и на вопрос их, куда погуливает, отвечает также очень замечательными словами: «Гой еси вы, гости-корабельщики! А мое-то ведь гулянье неохотное: с молоду бито много, граблено, под старость надо душу спасти». Василий приезжает в Иерусалим: «пришел в церковь соборную, служил обедни за здравие матушки и за себя Василья Буславьевича; и обедню с панихидою служил по родимом своем батюшке и по всему роду своему; на другой день служил обедни с молебнами про удалых добрых молодцев, что с молоду бито много, граблено», Буслаевичу не суждено было возвратиться домой из этого путешествия: не веруя ни в сон, ни в чох, веруя только в свой червленый вяз, он пренебрег предостережением не скакать вдоль заколдованного камня и убился под ним. Таким образом, разгульная жизнь новгородской вольницы оставила по себе память в народе, и предводитель новгородских ушкуйников является в произведениях народной фантазии среди богатырей Владимирова времени.

Из исторических лиц описываемого времени является действующим в старинных песнях новгородский сотский, Ставр с женою. Летопись под 1118 годом говорит, что Владимир Мономах рассердился на новгородского сотского Ставра, вызвал его к себе в Киев и заточил; из летописного известия можно понять, что Ставр был виноват в том же, в чем и другие заточенные с ним вместе бояре новгородские, а именно в грабеже каких-то двух граждан; но песня приводит другую вину, именно хвастовство Ставра своим богатством, пред которым он ни во что ставил богатство и великолепие великокняжеское: «Что это за крепость в Киеве, у великого князя Владимира? у меня де, Ставра боярина, широкий двор не хуже города Киева: — а двор у меня на семи верстах, а гридни, светлицы белодубовы, покрыты гридни седым бобром, потолок в гриднях черных соболей, пол, середа одного серебра, крюки да пробои по булату злачены». Здесь в этом описании убранства Ставрова дома для нас любопытно то, что все украшения состоят в дорогих металлах и дорогих мехах; другого ничего фантазия рассказчика не могла представить. Летопись новгородская под 1167 годом упоминает о Садке Сытиниче, который построил каменную церковь св. Бориса и Глеба. Песня знает о богатом госте новгородском Садке, который, принесши от Волги поклон брату ее Ильменю, получил от последнего чудесным образом в подарок несметное сокровище, так что Садко мог выкупить все товары в Новгороде: здесь вместо удалого предводителя вольницы видим богатого купца, который, подпивши на братовщине, хвастает не силою своею, но богатством: таким образом, и другая сторона новгородской жизни оставила по себе память в произведениях народной фантазии. Сходство песенного Садка с летописным заключается в том, что и в песни богатый гость — охотник строить церкви. Благочестие Садки не осталось без награды: другая песня говорит, как Садко, находясь во власти морского царя, спасся от беды советами св. Николая. Из книжников, сочинения которых неизвестны, упоминается в летописи под 1205 годом, в Галиче, Тимофей, премудрый книжник, родом из Киева; этот Тимофей притчами говорил против мучителя галичан, венгерского воеводы Бенедикта, «яко в последняя времена тремя имены наречется антихрист».

Но если память о важных событиях и лицах знаменитых, выдавшихся почему бы то ни было из среды современников, сохраняется в народе и передается из века в век в украшенных повествованиях; если при условии грамотности являются люди, которые в украшенной речи передают письму известия о каком-нибудь важном событии, не позволяя себе никаких уклонений, замышлений поэтических, невозможных уже по самой близости события всем известного, причем очевидно желание высказать господствующую мысль, господствующую потребность времени, какова была в описываемую эпоху потребность прекращения княжеских усобиц, княжеского непособия друг другу, потребность, столь ясно высказавшаяся в Слове о полку Игореву; если народу, в самом младенческом состоянии, врождено стремление знать свое прошедшее, объяснить себе, как произошло то общество, в котором он живет; если религиозное уважение к отцам требует сохранения памяти об них; если это врожденное человеку уважение заставляет находить в преданиях старины живое поучение; если все народы с величайшим наслаждением прислушиваются к сказаниям о делах предков; если эти сказания при отсутствии грамотности передаются устно, а при зачатках грамотности первые записываются; если таков общий закон жизни народов, то нет никакого основания предполагать, что в жизни русского народа было иначе, и отодвигать появление летописей как можно далее от времени появления христианства с грамотностию, тем более, что с Византиею были частые, непосредственные связи. Византия служила образцом во всем относящемся к гражданственности, и Византия представила образец летописей, с которыми можно было познакомиться даже и в славянских переводах.

Сказавши, что Византия служила образцом во всем, относящемся к письменности, мы уже решили вопрос относительно формы, в какой должны были явиться у нас первые памятники собственно исторического содержания: они должны были явиться в виде летописи (хроники, анналов), погодного записывания известий о событиях, без всякой собственно исторической, научной связи между ними. Выражения: сухое, краткое записывание никак не могут идти в общих признаках для определения летописи: летописные известия отличаются сухостию и украшенностию, краткостию и обилием вследствие различных условий — местных, личных, случайных и постоянных, как увидим впоследствии. Теперь же следует вопрос: кто у нас на Руси должен был первоначально заняться записыванием событий, составлением летописей? Мы видели, что если между князьями, а вероятно и в дружине их, были охотники собирать и читать книги, то это были только охотники, тогда как. на Руси существовало сословие, которого грамотность была обязанностию и которое очень хорошо сознавало эту обязанность, сословие духовное. Только лица из этого сословия имели в то время досуг и все средства заняться летописным делом; говорим: все средства, потому что при тогдашнем положении духовных, особенно монахов, они имели возможность знать современные события во всей их подробности и приобретать от верных людей сведения о событиях отдаленных. В монастырь приходил князь прежде всего сообщить о замышляемом предприятии, испросить благословения на него, в монастырь прежде всего являлся с вестию об окончании предприятия; духовные лица отправлялись обыкновенно послами, следовательно, им лучше других был известен ход переговоров; имеем право думать, что духовные лица отправлялись послами, участвовали в заключении договоров сколько из уважения к их достоинству, могущего отвратить от них опасность, сколько вследствие большого уменья их убеждать словами писания и большой власти в этом деле, столько же и вследствие грамотности, уменья написать договор, знания обычных форм: иначе для чего бы смоленский князь поручил священнику Иеремии заключение договора с Ригою? Должно думать, что духовные лица, как первые грамотеи, были первыми дьяками, первыми секретарями наших древних князей. Припомним также, что в затруднительных обстоятельствах князья обыкновенно прибегали к советам духовенства; прибавим наконец, что духовные лица имели возможность знать также очень хорошо самые подробности походов, ибо сопровождали войска и, будучи сторонними наблюдателями и вместе приближенными людьми к князьям, могли сообщить вернейшие известия, чем самые ратные люди, находившиеся в деле. Из одного уже соображения всех этих обстоятельств мы имели бы полное право заключить, что первые летописи наши вышли из рук духовных лиц, а если еще в самой летописи мы видим ясные доказательства тому, что она составлена в монастыре, то обязаны успокоиться на этом и не искать другого какого-нибудь места и других лиц для составления первоначальной, краткой летописи, первоначальных кратких записок.

Зная, что дошедшая до нас первоначальная летопись вышла из рук духовенства, мы должны теперь обратиться к вопросу: в каком виде дошла до нас эта летопись?

Летопись дошла до нас во множестве списков, из которых самый древний не ранее XIV века; из всех этих списков нет ни одного, в котором бы не было заметно явных вставок, следовательно, все списки летописей, древние и позднейшие, представляются нам в виде сборников. При рассматривании этих списков мы замечаем, что в них начальная летопись о Русской земле, сохраняя явственно одну общую основу, разнится не только по языку, что легко объясняется временем составления того или другого списка или сборника, но также разнится в подробностях событий, и в одних списках недостает под известными годами таких событий, какие находим в других. Отсюда рождается первый, главный для историка вопрос: как пользоваться этими подробностями, этими лишними известиями, которые находятся в одних, преимущественно позднейших, сборниках и недостают в других. Критика историческая прошедшего столетия решила этот вопрос так, что должно пользоваться только известиями, находящимися в древних списках, и считать прибавочные известия поздних сборников за позднейшие сочинения, вымыслы. Но в наше время при возмужалости исторической критики таким приговором удовольствоваться нельзя. Одно обстоятельство позднего составления сборника не может в глазах историка заподозрить верности известий, в нем содержащихся, потому что составитель позднейшего сборника, например XVII века, мог пользоваться списками древнейшими, для нас потерянными; следовательно, всякое новое известие, находящееся в позднейших сборниках, должно быть подвергаемо критике само по себе, без отношения к позднему составлению. Обычные старинные выражения, что составитель позднейшего, например Никоновского, сборника выдумал то или другое известие, не находящееся в древних харатейных списках, не имеет для нас теперь никакого значения; можно заподозрить грамоту или известие какое-нибудь, если они говорят в пользу лица или сословия, имеющего близкое отношение к составителю сборника, но и то тогда только, когда эта грамота или известия будут заключать в себе другие подозрительные признаки; легко заметить известие, носящее на себе следы народной фантазии, и занесенное простодушным составителем летописи в ряд событий достоверных: за это, впрочем, историк должен быть только благодарен составителю сборника, а не упрекать его самого в выдумке; никто не обязывает верить догадке старинного грамотея, который старается объяснить название известных местностей и для этого придумывает ряд небывалых лиц и событий. Но никто не имеет права сказать, чтобы составитель позднейшего летописного сборника выдумал событие, случившееся за много веков назад, событие, не имеющее ни с чем связи, событие, ничего не объясняющее, например, что в XI веке в таком-то году приходили печенеги на Русскую землю, что Аскольд и Дир ходили на болгар, что в таком-то году крестился хан печенежский, что в таком-то году поймали разбойника; подозрительность относительно подобных известий будет служить не в пользу критика. Но освобождение от предрассудка относительно известий позднейших списков, которых нет в древнейших, значительно изменяет взгляд наш на летопись. Рассматривая начальную нашу летопись, как по древним спискам, так и позднейшим, более полным, мы прежде всего должны различать известия киевские и новгородские, ибо единовременно с начальною южною, или киевскою, летописью мы должны положить и начальную северную, новгородскую; известия обеих соединены в позднейших списках, каковы так называемый Софийский, Никоновский и другие.

Так, например, Киевская начальная летопись не знает, какую брали дань варяги с северных племен; составитель Софийского списка, пользовавшийся начальною Новгородскою летописью, знает: «от мужа по беле веверице». Счет годов в Никоновском списке, оканчивающийся Владимиром Ярославичем, обличает новгородское составление; известие о Вадиме также. Южный начальный летописец не знает, где были посажены двое сыновей Владимировых — Станислав и Судислав; Новгородский знает: Станислав в Смоленске, Судислав в Пскове. Под 991 годом явственна вставка новгородского предания о Перуне: «Крестився Володимер и взя у Фотия патриарха у царьградскаго перваго митрополита Киеву Леона, а Новугороду архиепискупа Якима Корсунянина… и прииде к Новугороду архиепискуп Яким, и требище разори, и Перуна посече и повеле въврещи в Волхов, и повязавше ужи, влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе, и в то время вшел бе в Перуна бес, и нача кричати: о горе, ох мне! достахся немилостивым сим рукам; и вринуша его в Волхов. Он же пловя сквозе великий мост, верже палицю свою и рече: на сем мя поминают новгородские дети, ею же и ныне безумнии убивающеся, утеху творят бесом. И заповеда никому же нигде же переняти его: иде Пидьблянин рано на реку, хотя горнеци везти в город, оли Перун приплы к берви, и отрину и шестом: ты, рече, Перунище, до сыта ел и пил, а нынича поплови прочь; плы из света некощное». Под 1034 годом в Софийском и Никоновском списке встречаем явственно новгородское известие: «Великий князь Ярослав иде в Новгород и посади сына своего Володимера в Новегороде и епископа Жиряту; и людям написа грамоту, рек: «По сей грамоте дадите дань». Бяше же хромоног, но умом свершен и храбор на рати, и христиан, чтяше сам книги». Известие о походе Улеба на Железные Ворота, встречающееся в позднейших списках, есть известие чисто новгородское, и потому его нет в Киевской летописи, равно как известие об епископе Луке Жидяте и проч. Когда написана первоначальная Новгородская летопись — на это есть указание: в Софийском списке и в некоторых списках собственно Новгородской летописи под 1030 г. встречаем следующее известие: «Того же лета преставися архиепискуп ноугородскый Аким: бяше ученик его Ефрем, же ны учааше». На основании этого известия мы имеем полное право отнести составление Новгородской начальной летописи к XI веку. Таким образом объясняется часть дополнений, внесенных в начальную Киевскую летопись составителями поздних списков: эти дополнения взяты из летописи Новгородской. Но в позднейших списках мы встречаем такие дополнения, которые никак не могли быть заимствованы из северной. Новгородской летописи, ибо содержат в себе известия о событиях южных, киевских. Так, например, в начале Игорева княжения следующее место: «И бе у него воевода, именем Свентелд, и премучи углеци, и възложи на них дань Игорь и вдасть Свентелду, и не владяшатся един град, именем Пересечен, и седе около его три лета, и едва взя и. И беша седяше углици по Днепру вниз; и по сем приидоша межи во Днестр, и седоша тамо. И дасть же и дань Деревскую Свентелду, имаше же по черне куне от дыма, и реши дружина Игорева: «се дал еси единому мужу много». Не могли быть взяты из Новгородской летописи дополнительные известия о печенежских набегах, находящиеся в Никоновском списке под 990, 991, 1001 годами, известия краткие, не имеющие никакого значения для позднейшего летописца; также известия о крещении болгарских и печенежских князей, о смерти печенежского князя Темира, убитого родственниками. Таким образом, должно заключить, что начальная летопись, сохранившаяся в древних списках, есть сокращенная сравнительно с тою, которая сохранилась в позднейших.

Сделавши эти предварительные заключения, обратимся к рассмотрению начальной летописи. С первых строк ее виден уже источник и образец летопись византийская: русский летописец начинает свою повесть точно так же, как и летописец византийский, исчислением стран, которые достались потомству троих сыновей Ноевых; это исчисление взято из греческого летописца, Георгия Амартола; но русский летописец вставил в него: подле Иллирии (Илюрик) словене, и потом в конце исчисление северных рек и народов, причем Карпатские горы называются Кавкасийскими или Угорскими. Включивши в число семидесяти двух народов и народ славянский, от племени Афетова, летописец указывает первоначальное жилище славян на Дунае и потом выселение их на север и северо-восток, сперва добровольное, потом вынужденное притеснениями врагов, волхов; для определения этих волхов, по понятиям летописца, можно пользоваться другим местом летописи, где говорится о нашествии венгров на Дунайские страны: «Пришел от востока (угры) и устремишася через горы великие и почаша воевати на живущая ту волхи и словени. Седяху бо ту преже словени, и волъхве прияша землю словеньску; посем же угри прогнаша волъхи, и наследиша землю, и седоша с словены, покоривше я под ся». Итак, венгры застали волхов вместе с славянами. В рассказе о поселении славянских племен в нынешней России, их быте и судьбе тотчас видно, что составитель летописи житель Киева, принадлежит к племени полян; это племя на первом месте, им особенно занимается летописец, об нем больше всего знает, его нравственность превозносит в ущерб всем остальным племенам. Летописец знает, что в отдаленные времена, когда еще поляне жили особо, отдельными родами по горам киевским, уже шел путь из Скандинавии в Грецию, по Днепру и северным рекам озерной области; на первых страницах летописи уже дается уразуметь значение географического положения Европейской России, значение водных путей. После известия о море Понтском, или Русском, в летопись вставлено сказание о путешествии апостола Андрея на север до Новгорода; понятно, что сказание это могло явиться во времена христианские, когда узнали, что апостол Андрей проповедовал в Скифии; вставка начинается словами: «Яко же реша».

За вставкою о путешествии апостола Андрея следует рассказ о построении города Киева. Во времена летописца составилось уже обычное объяснение местных названий именами лиц, будто бы тут живших, явились братья Кий, Щек, Хорив с сестрою Лыбедью для объяснения названий Киева, гор Щековицы и Хоревицы и речки Лыбеди. Летописец сообщает нам два предания о Кие: одно мы должны назвать собственно толкованием; были во времена летописца люди, которые, основываясь на выражении «Киев перевоз», толковали, что Кий было имя перевозчика; летописец отвергает это сухое толкование; он принимает предание о Кие-князе, который ходил в Царьград, принял большую честь от царя и на возвратном пути основал на Дунае маленький городок Киевец. Но здесь для нас очень важно выражение летописца: «Яко же сказают». Здесь виден источник, которым пользовался летописец, — это народные сказания. Принимая предание о Кие-князе, летописец и роду его, потомству всех братьев приписывает княженье между полянами: «И по сих братьи держати почаша род их княженье в Полях»; потом, чтоб показать особность всех остальных племен, прибавляет: «В Деревлях свое, а Дреговичи свое» и т. д., т. е. в Деревах, у древлян свое, независимое, княженье, а дреговичи держат свое. Но мы знаем, как летописец вывел заключение о важном владельческом значении Кия и его рода; источники его относительно дреговических и древлянских княжений еще более скудны, и в летописи Переяславля Суздальского читаем: «А деревляне собе, а дрягвичи собе жить (начаша), а словене собе новгородци, а полочане тако ж без князей» и проч.

Сказавши о расселении племен славянских, о народах чужих, которые в его время платили дань Руси, летописец сообщает известия о нашествии разных степных народов с востока на славян — единственные события в жизни последних; здесь источниками служат для него отчасти греческие летописи, отчасти туземные, славянские предания и пословицы. Так, из византийских источников он знает, что угры белые явились при царе Ираклии и ходили на Хозроя, царя персидского; из славянских преданий знает он о притеснениях, которым дулебские женщины подвергались от аваров; из пословицы: погибоша аки обры, заключает о гибели этого народа без племени и наследка. Потом летописец переходит к описанию нравов и обычаев племен славянских. Сведение об этом предмете, разумеется, он мог получить из разных преданий и песен; но он сам указывает на другой, верный источник, старинные нравы и обычаи племен, сохранившиеся в его время: «Это делают вятичи и ныне», — прибавляет он, говоря о древних языческих похоронных обрядах; должно заметить и здесь, что о северных, отдаленных племенах летописец знает мало, говорит неопределенно, вообще: «Си же творяху обычаи кривичи, прочии погании». Подле описания славянских нравов и обычаев вставлено описание нравов и обычаев различных народов из греческой хроники Георгия (Амартола). Известия о дорюриковском быте восточных славян оканчиваются известием о притеснениях, которым подвергались поляне от древлян и других окрестных племен и потом известием о нашествии козар, которые принудили полян платить себе дань; здесь вставлено сказание о дани по мечу с дыма, сказание, очевидно, позднейшее, сочиненное уже в то время, когда козары пали под ударами русских князей: «Нашли козары полян, сидящих по этим горам в лесах, и сказали козары: платите нам дань. Поляне, подумавши, дали по мечу от дыма; понесли эту дань козары к князю своему и старейшинам и сказали им: вот мы нашли дань новую. Те спросили их: откуда вы это взяли? В лесу, на горах, над рекою Днепровскою, отвечали они. Старцы козарские сказали тогда: не добра эта дань, князь! мы доискались ее оружием, которое остро только с одной стороны, саблями, а у этих оружие обоюду острое, меч; будут они брать дань на нас и на других странах». Так и случилось, прибавляет летописец: владеют козарами русские и до сего времени.