Джейн Болейн. Ее казнят сегодня, отрубят голову

Тауэр, 13 февраля 1542 года

Ее казнят сегодня, отрубят голову. Толпа уже собралась. Выглядываю в окно, вижу множество знакомых лиц. Друзья и соперники, давние друзья и давние враги, я их с детства знаю. Я выросла при дворе Генриха VII, многие из нас начинали службу при дворе королевы Екатерины Арагонской. Я весело машу рукой, кое-кто меня узнает, смотрит в ужасе.

Вот уже принесли плаху, она была где-то неподалеку, теперь двое молодых рабочих втаскивают эту тяжелую штуковину на эшафот. Рассыпают вокруг свежие опилки — они впитают кровь. Под эшафотом корзина, устланная свежей соломой. Там будет ее голова. Я знаю порядок, видела немало казней. Король Генрих не дает палачу бездельничать. Я была здесь, когда обезглавили Анну Болейн, видела, как она поднялась по ступеням эшафота, остановилась у края помоста перед толпой, как громко каялась в грехах и молилась о спасении своей души, а сама все глядела поверх голов на огромные ворота Тауэра, надеялась, что придет обещанное помилование. Только помилование не подоспело, и пришлось ей встать на колени и голову положить на плаху, а потом, широко раскинув руки, дать сигнал — пора. Я часто думаю, каково это, когда широко раскидываешь руки, словно готовишься взлететь, а мгновение спустя слышишь свист рассекающего воздух меча, чувствуешь, как широкое лезвие ерошит волосы на шее, и вдруг…

Екатерина, без сомнения, скоро узнает. За спиной у меня открывается дверь, входит священник в облачении, глядит торжественно и сурово, Библия и молитвенник прижаты к груди.

— Дитя мое, готовы ли вы к смерти?

Я громко смеюсь, получается так убедительно, что я смеюсь еще громче. Не могу же я ему сказать, что он ошибается, что меня нельзя приговорить к смерти — я сумасшедшая. Остается только показывать на него пальцем и глупо хихикать.

Он вздыхает, преклоняет колени рядом со мной, закрывает глаза. Я отбегаю в дальний угол, гляжу на него недоуменно. Он начинает нараспев читать покаянные молитвы, перечислять грехи, на меня даже не смотрит. Какие-то глупцы ему сказали, что меня надо подготовить к смерти, придется ему подыграть, не спорить же с ним, сумасшедшей это не к лицу. Придут в последний момент, объявят, что смертная казнь заменена тюрьмой. Я машу ему рукой, снова забираюсь на подоконник.

Внезапное движение в толпе, все головы поворачиваются в одну сторону, все взгляды устремлены на дверь у подножия башни. Встаю на цыпочки, прижимаюсь к холодному стеклу, пытаюсь разглядеть, что там происходит. Это она, маленькая Китти Говард, идет, пошатываясь, к эшафоту. Ноги ее совсем не держат, она тяжело опирается на стражника и приставленную к ней служанку. Им приходится почти тащить ее вверх по ступеням, маленькие ножки заплетаются. Ее слегка приподнимают и ставят на помост. От нелепости происходящего я разражаюсь смехом. Смех тут же обрывается — эта девчонка, почти ребенок, на пороге смерти! Потом вспоминаю: я же сумасшедшая — и снова смеюсь, пусть священник, который молится о моей душе, убедится, что я совсем потеряла рассудок.

Она почти без сознания, они щиплют ей щеки, бьют по лицу, пытаясь привести бедняжку в чувство. Заплетающимися ногами добирается она до края помоста, вцепляется в поручни, пытается заговорить. Мне не слышно слов, но, похоже, и остальным мало что слышно. Я вижу, как шевелятся ее губы, словно она пытается сказать: «Умоляю…»

Тут она теряет равновесие, ее подхватывают, заставляют опуститься на колени перед плахой, она хватается за плаху, словно это ее последняя надежда. Даже отсюда мне видно, как горько она рыдает. Потом странно, нежным движением, словно маленькая девочка, готовящаяся ко сну, отбрасывает со щеки прядь волос и кладет голову на плаху и прижимается щекой к гладко выструганному дереву. Неуверенно — словно не зная, надо ли, — раскидывает руки, и палач торопливо поднимает топор. Еще мгновение, и лезвие молнией летит вниз.

Я вскрикиваю — густой поток крови, голова ударяется о помост. Священник у меня за спиной замолкает, я вспоминаю — негоже забывать свою роль. Кричу в окно:

— Китти, это ты? Это ты, Китти? Что за глупая игра!

— Бедняжка, — бормочет священник и поднимается на ноги. — Подай мне знак, что раскаиваешься в грехах своих и готова умереть с верой, бедное, неразумное создание.

Слышу, как поворачивается ключ в замке, спрыгиваю с подоконника — теперь меня отправят домой. Наверно, выведут через заднюю калитку, торопливо проводят до выходящих к Темзе ворот, посадят на барку без флагов и вымпелов, довезут до Гринвича, а оттуда на лодке до Норвича.

— Пора, пора идти! — весело кричу я.

— Помилуй ее, Боже, прости грешную душу, — произносит нараспев священник, поднося Библию к моим губам.

— Пора идти, — повторяю я. Целую Библию, раз ему уж так надо, смеюсь, глядя на его грустное лицо.

Двое стражников быстрым шагом ведут меня вниз по ступеням. Сейчас мы повернем к задней калитке. Нет, они ведут меня к главному выходу, тому, что выходит к эшафоту. Я упираюсь, не хочу глядеть на тело бедненькой Китти, завернутое в тряпки, словно куль грязного белья. Вспоминаю, что все еще нужно притворяться, до последней минуты, пока они меня не посадят в лодку, нужно изображать безумную, а то и впрямь отправят на плаху.

— Быстрее, быстрее! — кричу весело. — Поторапливайтесь! Поторапливайтесь!

Стражники крепко держат меня за руки, дверь распахивается. Толпа еще не разошлась, словно ждет следующего акта на окровавленной сцене. Не хочу идти на виду у всех, не хочу, чтобы старые друзья меня видели. В первом ряду наш родственник граф Суррей, с трудом удерживая тошноту, смотрит на опилки, пропитанные кровью только что обезглавленной кузины. Он смеется, пытаясь все обратить в шутку. Я тоже смеюсь, гляжу то на одного стражника, то на другого.

— Поторапливайтесь! Поторапливайтесь!

Они недовольно хмурятся в ответ, еще крепче сжимают мне руки, ведут в сторону эшафота.

— Не меня, — неуверенно говорю я.

— Пора, пора, леди Рочфорд, — отвечает один из стражников, — вот сюда, по ступеням.

— Нет! Нет! — упираюсь, тащу их назад, но они сильнее меня.

— Пойдем, пойдем, не упрямьтесь.

— Меня нельзя казнить, я сумасшедшая. Безумных не казнят, нельзя.

— Нам можно, — отвечает стражник.

Я извиваюсь, пытаюсь вырваться, но они тянут меня вверх. Пытаюсь зацепиться ногами за первую ступеньку, но они не перестают тащить и подталкивать меня.

— Нельзя меня казнить, я безумная. Доктора сказали, что я безумная. Сам король послал своего доктора, его личный доктор каждый день приходил, он видел, что я сошла с ума.

— Он что, закон изменил? — пыхтит один из стражников.

Теперь им помогает третий солдат — подталкивает меня сзади. Не в силах сопротивляться цепкой хватке сильных рук, оказываюсь на верхней ступени. Запеленатое в тряпки тело Екатерины уносят, голова еще тут, мягкие золотисто-каштановые волосы заполняют корзинку целиком.

— Меня нельзя, — упрямо повторяю я. — Я сумасшедшая.

— Он закон изменил. — Стражник пытается перекричать хохот толпы, которая наслаждается зрелищем нашей борьбы. — Изменил закон, и теперь даже сумасшедшего, если он виновен в государственной измене, можно казнить.

— Доктор, королевский доктор сказал, что я сошла с ума.

— Не имеет значения, тебя все равно казнят.

Меня тащат к краю помоста. Вижу жадные до кровавого зрелища смеющиеся лица. Никто меня при дворе не любил, никто и слезинки не проронит. Никто и слова не скажет в мою защиту.

— Я не сумасшедшая! — кричу я. — Я ни в чем не виновата! Добрые люди, прошу вас, уговорите короля меня помиловать. Я не сделала ничего дурного. Только одно ужасное преступление совершила и уже наказана за него сторицей, сами знаете. Не за что меня винить, только за то, хуже чего никакой жене не сделать… Я его любила… — Барабанная дробь заглушает мои вопли. — Я виновата… виновата…

Меня оттаскивают от перил у края помоста, я падаю в окровавленные опилки. Поднимают опять, заставляют положить голову на плаху, еще мокрую от ее крови. Господи, мои руки в крови, словно руки убийцы. Я умру с руками, испачканными невинной кровью.

— Я ни в чем не виновата! — неистово кричу я.

Мне завязывают глаза, теперь я ничего не вижу.

— Я ни в чем не виновата, совсем ни в чем не виновата. Единственный мой проступок, единственный грех — перед Георгом, я его совершила от любви к моему обожаемому мужу, да простит меня за это Господь — примет мое покаян…

— На счет «три», — командует стражник. — Раз-два-три.