Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Н. Н. Рахманову
13 октября 1915 г.
Николай Николаевич — вникните в то, что произошло, и разберитесь поспокойнее. Оттого, что Вы свой, не значит, что Вы можете, не разбираясь, или не будучи достаточно знакомы с техникой дела, быть везде и во всякое время. Лучше спросите (не для того, чтобы обижаться, а для того, чтобы понять, почему Вы попали в посторонние элементы, когда Вы «свой»), почему нельзя быть в уборных перед спектаклем. Попытайтесь разобраться и понять, порасспросивши, почему я так написал, а не советовать мне сначала «все расследовать», а потом уже писать. Советовать Вам мне будет вообще трудно, так же, и даже, пожалуй, труднее, чем мне Вам в гармонии. А Вам я должен заметить, что какой бы Вы свой ни были, но в уборной перед спектаклями быть Вы не должны, так же как и на сцене, так же как и мы, когда Вы настраиваетесь и готовитесь начинать, не должны быть там, где Вы это делаете.
Известно ли Вам, что актеры Художественного театра, не занятые в данной пьесе, на сцене быть не могут, не имеют права, {378} что они — «посторонние элементы», что К. С. Станиславского помощник режиссера имеет право (и были случаи) удалить из-за кулис во время той самой пьесы, которую он ставил, потому что он безусловно «посторонний элемент»?
Оттого, что Вы или любой из членов студии «свой», — не значит, что он может быть где попало и когда попало, внося своим присутствием, как бы корректно он себя ни вел, дезорганизацию и мешая делу? То, что вам «кажется» о свойствах актера и о том, как можно вести себя по отношению к ним, — простите, совершенно никакого значения для нас иметь не может. Слишком Вы молоды для этого, и мало еще об этом знаете. Дело обстоит так: в уборных перед началом и во время спектакля не должно быть никого, кроме лиц, непосредственно необходимых актеру, все остальные, как бы близко к ним студия ни была, есть «посторонний элемент», очень мешающий и очень опасный. Я сам вхожу туда осторожно и с опаской. Это есть абсолютная истина, имеющая массу оснований за собой, очень серьезных, с которыми, если Вам интересно, можете познакомиться, — с удовольствием объясню Вам их.
Что касается необходимости экономить, то это тоже не признак, что с Вами не считаются. Никто Вас не упрекает в том, что Вы не умеете экономить. Но сокращают расходы на музыке так же, как на всем (многие уже получают доходы от студии, а те, кто, может быть, больше всех работает, не получают ничего, сознавая, что денег нет и что необходимо экономить).
Режиссеры, актеры, декораторы могут совершенствовать свои части беспредельно, без помехи, Вам же в музыке не дают этой возможности, не давая возможности расширить расходы на музыку (так Вы пишете).
Совершенно неверно. Не говоря уже о декорациях, расходы на которые сводятся до минимума, — режиссеры, актеры и другие прежде всего должны идти от принципа сокращения расходов. Должны находить способы отыскивать художественные принципы или не увеличивая расходы, или уменьшая их, для чего необходимо развивать фантазию, изворотливость и т. д. Между прочим, многими и очень ценными художественными принципами в области режиссуры и декораций мы обязаны именно тому, что искали такого выхода, который было бы возможно осуществить, не производя расходов. Подробно, если Вам это интересно, могу Вас ознакомить и с этой стороной.
Всякий, пришедший сюда работать, доставляет радость прежде всего самому себе, и для себя именно и работает, и прав, если не думает и не ждет, что на его деятельность будет потрачено больше, чем на деятельность других, и потому никого не упрекает в недостаточном внимании. Если же кажется, например, Вам, что декорации здесь пользуются большим вниманием, чем музыка, то {379} только потому, что Вы не потрудились ближе ознакомиться с положением дел в каждой отдельной области, а видите только свою деятельность и потому легко попадаете в ошибки и делаете неверные выводы и о Вашем положении, и об отношении студии к музыке вообще, и в частности к Вашей, и к Вам лично.
Вы на общем положении, и поэтому Вам делают замечания, сокращают, где это нужно в интересах дела, и помогают, и поощряют, когда это нужно и следует. И из этого Вы делаете неверный вывод.
Как раз то, что Вам делают замечания, больше всего доказывает, что Вас считают своим. Если Вас называют «посторонним элементом», то потому, что Вы попали туда, где Вас не должно быть. Также и я был бы «посторонним элементом», если бы пришел и сидел бы на Вашей музыкальной репетиции, которую Вы хотели бы провести наедине с музыкантами. А если бы Вы действительно были «посторонним элементом» в каком-то другом смысле, то вряд ли Вам удалось бы написать это Ваше заявление в этой книге. Его пришлось бы Вам посылать по почте.
Так что предлагаю Вам совершенно успокоиться, понять, что все это в порядке вещей и, главное, ближе ознакомиться со многим, чего Вы не знаете, и незнание чего заставляет Вас напрасно трепать нервы, а меня — тратить время на писание этих ответов.
Лучше при всяком недоразумении обращаться ко мне за разъяснением, не решая заранее, что если налицо какое-нибудь недоразумение, то уже Вы вперед безусловно правы, а студия безусловно виновата.
Л. Сулержицкий
Письмо К. С. Станиславскому [lxiv]
27 декабря 1915 г.
Ухожу из звания заведующего студией…
Дорогой Константин Сергеевич, прошло три года, студия, которая была мне поручена…
С некоторых пор мною, как заведующим студией, Вы недовольны. Это видно всякому, и поэтому авторитет мой стало трудно поддерживать.
Константин Сергеевич, за три года моего заведования студией она выросла во что-то большое; она выросла в такое учреждение, которое требует какой-то новой формы управления ею. Или это должен быть директор, или правление, состоящее из самих членов этой студии.
Я знаю только, что я должен уйти из заведующих студией. Главная причина — Ваша неудовлетворенность мною, как администратором. Главным образом Вы недовольны тем, как Вы мне {380} высказывали последнее время, что я недостаточно часто докладываю о событиях в студии, многого не договариваю, многого Вы не знаете. Я же должен докладывать все, что происходит в студии. Так как мне казалось, что все важное было всегда Вам известно, и я положительно не знаю ни одного случая, которого Вы не знали бы, а Вы все меня упрекали в том, что студия живет слишком самостоятельно. Мне казалось, что…
Дорогой Константин Сергеевич.
За три с половиной года студия как театр, как учреждение так выросла, что уже требует для своей жизни более определенной организации, чем это было до сих пор, находясь под моим заведованием.
Нужно или правление товарищества, или назначенный директор. То, что сейчас называется советом, не может считаться руководящим органом студии. Совет сейчас состоит из Готовцева, Лазарева, Сушкевича, Вахтангова. Остальные, как Бромлей, Волькенштейн (литературная комиссия), Колин, бухгалтер, Мчеделов, который совсем не бывает, — голоса не имеют[lxv]. Лица эти фактически являются хозяевами студии, хотя они были выбраны мною как мои помощники только. Если думать, что эти лица выражают правление студии, то очевидно, что они вести студию, как орган руководящий, не могут, просто по недостатку данных для такой роли. Мне кажется, что должна быть еще ступень, когда студией должны руководить все студийцы в виде общего собрания, получая директивы только от Вас и отвечая лично только перед Вами. Со временем, ознакомясь со всеми делами и друг с другом в деле, они смогут выбрать из себя совет из нескольких лиц. К этому я и вел и уже даже назначил в совет большинство студийцев и кандидатов к ним и поставил условием, что решать дела они могут только в полном числе. Практически это было бы общее собрание…
Когда три с половиной года тому назад Вы вызвали меня на Кавказ, чтобы предложить мне устроить студию, я очень этого не хотел, сознавая, как это трудно и страшно браться за такое дело.
Создавая, Константин Сергеевич, в течение трех лет студию, я руководился известными основаниями, которые на четвертый год привели ее к тому положению, в котором теперь ее застаем.
Теперь это большое учреждение, и я уже как организатор — не нужен.
Теперь студия сделана.
Те основания и цели, которые меня воодушевляли во время трудной работы, стоившей мне очень дорого, взявшей у меня много {381} лет жизни и радовавшей меня, как казалось, своими достижениями, теперь, на четвертом году работы, показались Вам неверными и опасными как основание для существования такого учреждения.
В этом Вы, кажется, к глубокому моему сожалению, оказались правы. В самом деле, моя цель — создание театра-общины, со своим общественным управлением, с большими задачами театра-храма, со своей землей в Евпатории, с общим трудом, с равным участием в прибылях, с устройством летом такого своего места, где можно было бы и отдохнуть на свободе на земле, которая самими же создана и обработана. Меня особенно радовала природа земли, которую Вы купили для студии в Евпатории, такая пустынная и бесплодная, где нужно было нам всем так много работать для создания общего очага.
Я мечтал о таком театре, где все искусство, полное всяких правд, грело бы людей любовью ко всему человеческому, чтобы театр этот поддерживал веру в человека в наше страшное, жестокое время, чтобы самая эта труппа, состоящая из людей, живущих тепло, дружно, в труде и полной свободе, зимой горя в искусстве, летом радостно живя на берегу моря, где все создано своим трудом, возбуждала бы в людях восхищение своей жизнью и искусством.
На втором году, когда все члены студии перегрызлись до безобразия, когда все было полно тлена в студии, я ослабел и хотел отступить. Много бессонных ночей провел я в студии, боясь уходить оттуда не только днем, но и ночью. Но, собрав все силы, я пошел дальше. И был прав. Лучшее взяло верх, и скоро наступил третий год, полный радостей и окрыления.
Все примирились, поверили друг другу, себе и в себя, я видел, как расцветали души, как сиял «Сверчок»[lxvi], как складывалась сама собой жизнь в том направлении, в каком мечталось, как и зрительный зал дышал умилением от того счастья, которым сияла молодежь. Наступило лето, и часть молодежи поехала на свою землю в Евпаторию. Покупался инвентарь, сами построили себе бараки, ухаживали за общими лошадьми, возили кирпичи, обедали все вместе… Все это еще только намеки, кусочки жизни, не осознанные как следует, но даже в этих черновых набросках столько счастья, веселья, чистоты, свободы.
Студия-театр как театр все больше растет, уже играет в большом театре в Петербурге, учреждение все развивается, все растет в ширину, все шире раздвигает локти, все больше занимает места в публике, в печати. Неизбежно все больше развивается административно-хозяйственная сторона с ее делами. И вот…
И вот началась крупная ошибка моя…
Дела эти всегда самые скверные, но, с другой стороны, дела яти дают всегда тем, кто ими занимается, положение. Невольно {382} создается впечатление, что люди, занимающиеся ими, стоят во главе дела, невольно они себя ощущают хозяевами дела, неизбежно портятся и отходят от главной цели и от главного ядра студии, от товарищей, сплачиваясь в какой-то орган власти, выполняют уже не волю общую, а только свою, все более и более суживая и принижая цели, устраивая уже не то, что имелось в виду, когда они назначались, а устраивая то, что практичнее, что осуществимее, что легче устроить. Всякая утопия, мечта отодвигается, и делается «дело», хороню или дурно, — это надо внимательно рассмотреть, чтобы сказать, к чему это приведет; но мечты уже нет. Вся студия уже не живет общей жизнью. Эти три-четыре человека совершенно самостоятельно ведут дело, все остальные совершенно в этом не участвуют, ничего про то, что делается, не знают и не интересуются.
Это большая моя ошибка, — я должен был больше настаивать на том, чтобы все, вся студия принимала участие в ведении дела. Было бы много шуму, споров, но выковывалось бы что-то, что было бы студией.
Когда я увидел свою ошибку, было уже поздно; уже влиять на этих лиц я не мог.
Поняв это, я решил по возможности уравновесить состав совета, дав перевес в сторону идеализма, так как «деловая» сторона была там исключительно сильна и опасна поэтому, в смысле уменьшения целей. Для этого я прибавил в совет: Соловьеву, Федорову, Бирман, Бондырева.
Затем я хотел отойти совсем на время и был убежден, что они выработаются, что ошибка исправится, что «дельцы», которым большое спасибо за работу, непременно — под влиянием таких товарищей, как Соловьева, Федорова, Бирман, — станут не так меркантильны, перестанут вместе с тем чувствовать себя такими «хозяевами» студии, так как я поставил непременным условием, чтобы совет решал дела в своем полном составе.
Кстати сказать, это сознание себя «хозяевами» на некоторых повлияло ужасно — я знал, что это так ужасно влияет, но прозевал опять, и поправить это очень трудно.
Итак, я верил, что таким образом можно исправить мою ошибку. Как раз в это время Вы почувствовали, что в студии неладно, сказали мне, чтобы я помнил, что заведующий я, что студия доверена мне, а не кому-нибудь другому, что я должен стать на своем посту твердо, что я должен прибегнуть к Вашей помощи как к старшему товарищу, должен прибегнуть к Вашему авторитету. Тяжело мне было возвращаться назад, но, к сожалению, я сам видел, что временно я должен вернуться назад, — виноват я сам.
Но когда я попробовал вернуться в прежнее положение, это было уже невозможным — для этого уже нужно было бороться с этой группой. Борьба эта, как всякая борьба, полна всяких дурных, {383} тяжелых чувств, и у меня на это не хватает сил, — главное, очень трудно душевно. Даже для такой прекрасной цели не могу найти в себе сил. Я признался бы в своей ошибке, — я не сумел сорганизовать всю студию. Если бы не эта ошибка, то…
Но так говорят все, кто не может.
По второму году я вижу, как я был и есмь прав, веря в «утопию». Я это видел воочию.
Но вот одна ошибка, и дело стало. Прекрасную молодежь увлечь я смог, но довести не мог, а двум-трем просто испортил в жизни многое, бросив в трудное положение и оставив их одних в опасных, соблазнительных положениях, без помощи более опытного человека. Можно сказать — они не маленькие. Да, но фактически три года я их вел, и они шли.
Я слишком рано обрадовался и увлекся успехами, — вечная моя ошибка во всем. Стоило мне увидеть эскиз, набросок осуществления утопии на третьем году, когда все засияло и здесь и в Евпатории, и я уж раскрыл рот и восхищаюсь, вместо того чтобы усилить внимание и работу.
У меня выходит только тогда, когда материал исключителен и доходит сам, как, например, духоборы.
Приходится сознаться — осуществить своей мечты я не смог. Вот предел. Меня совершенно не интересует внешний успех моей работы — успех спектаклей, сборы — бог с ними, — не это меня может волновать и окрылять, а труппа-братия, театр-молитва, актер-священнослужитель. Не хватило меня на это — я должен уйти. Если этого я сделать не мог — это горько. Я пал духом, очень пал. Не держите меня. Если не мог сделать я, то ведь не это важно, все равно это будет, это есть закон жизни человека, и это будет. Я верю глубоко, весь, — рано или поздно, но будет; эта мечта живет у каждого человека, и она будет.
Может быть, даже еще я и увижу, хотя вряд ли. Но это уже другое дело; мне нужно иначе служить — не браться за задачи, которые не по моим силам, а служить своему так, как положено моим силам.
Поймите теперь меня, Константин Сергеевич, что я не могу быть заведующим студией. Быть директором театра мне совсем не свойственно…
Поймите меня, Константин Сергеевич, что теперь, когда мне видно, что сделать этого дела я не могу, служить заведующим в том деле, которому я отдавал всю душу и сердце, мне невозможно — это слишком больно. Отпустите меня; когда я найду, как смогу служить своей вере, — буду работать. Как я ни болен и слаб, но еще я так не опустился, чтобы только зарабатывать «кусок хлеба».
Наступит и этот час, придется его принять, как и смерть, но все-таки чем дальше, тем лучше…
{384} Переписка [lxvii]
1. Т. Л. Сухотина-Толстая — Л. А. Сулержицкому [lxviii]
26 января 1894 г.
Ясная Поляна
Пожалуйста, Сулержицкий, займите для меня место после будущего экзамена[lxix]. Вернусь я, вероятно, до 10 февраля, и если Вы вперед не займете мне места, то боюсь, что теперь многие ученики съехались, будет большая теснота, и мне негде будет пристроиться.
Пожалуйста, напишите мне, когда назначены следующие экзамены, какие заданы эскизы?
Надеюсь, что Ваше настроение лучше, и очень надеюсь, что Вы не бросите школы.
Если Вас требует какая-нибудь самостоятельная работа, то разве два часа вечерних занятий могут помешать ей? Кроме того, лекции Зернова[lxx] очень интересны и полезны. Кстати, надеюсь, что Вы их записываете и со временем дадите мне списать.
Кланяйтесь от меня моим знакомым, товарищам: Бакалу, Полозову, Нерадовскому[lxxi].
До свиданья, будьте здоровы.
Толстая.
Мой адрес: Козловка-Засека. Моск.‑Курск. жел. дор. Ясная Поляна.
2. Л. А. Сулержицкий — Т. Л. Сухотиной-Толстой [lxxii]
4 февраля 1894 г.
Москва
Татьяна Львовна!
Место для Вас на вечерних я занял, хотя не особенно хорошее, на третьей скамье, но лучшего я не успел занять, так как письмо Ваше получил в двенадцать часов, когда места уже были заняты. Фигура стоит, если помните ее: фавн с ягненком. Экзамен был назначен на 29 января, но не состоялся, так как Маковский и Поленов {385} были вызваны в Петербург к государю, представляться, кажется, и до сих пор еще не возвращались. Расписание экзаменов следующее:
19 февраля,
12 марта,
8 апреля.
На этот месяц (19 февраля) эскизы еще не заданы, а на прошлые месяцы были заданы: «В театре», «Бегство в Египет», «Былины Владимирского цикла».
Бакал и Полозов кланяются вам, а Нерадовского я не видел.
Прощайте!
Сулер.
3. Л. А. Сулержицкий — Т. Л. Сухотиной-Толстой [lxxiii]
Декабрь 1894 г.
Москва
Татьяна Львовна!
Будьте добры, передайте Льву Львовичу[lxxiv] мое извинение в том, что сегодня я не был у него, но меня сегодня вызывает кн. Львов[lxxv] к себе, чтобы сообщить мне о том, что вчера мне отказали в моей просьбе позволить мне держать экзамены.
Каково? Бондаря приняли обратно, а Ермолаеву и мне отказали[lxxvi]. Почему? Ведь все они говорили, что единственная причина, которая может помешать им исполнить мою просьбу, это то, что неловко, чтобы один и тот же Совет решал и перерешал; но почему же Бондаря можно было вернуть обратно, хотя он был исключен, и этим почему-то не нарушается «престиж» Совета, а тем, что мне дали бы держать экзамен, который вовсе не есть изменение прежнего решения, — нарушается. Не подло ли?
Ну да простите. А мне бы это очень нужно было, так как Маковский выразил, что хорошо было бы, если бы я приехал в Академию, а туда нельзя иначе поступить, как сдавши науки нашего Училища.
Ваш Сулер.
Я очень возмущен.
4. Л. Н. Толстой — Л. А. Сулержицкому [lxxvii]
15 января – 18 февраля 1896 г.
Дорогой Леопольд Антонович.
Всей душой страдал с вами, читая ваше последнее письмо. Не мучайтесь, дорогой друг. Дело не в том, что вы сделали, а в том, что у вас в душе; важна та работа, которая совершается в душе, {386} приближая вас к богу; а я уверен, что все то, что вы пережили, не удалило вас, а приблизило к нему. Поступок и то положение, в которое становится человек вследствие совершенного поступка, не имеет само по себе никакого значения. Всякий поступок и положение, в которое становится вследствие его человек, имеет значение только по той борьбе, которая происходила в душе, по силе искушения, с которой шла борьба, а у вас борьба была страшно трудная, и в борьбе этой вы избрали то, что должно было избрать. Не нарочно, а искренно говорю, что на вашем месте я наверное поступил бы так же, как вы, потому что мне кажется, что так и должно было поступить. Ведь все, что вы делали, отказываясь от военной службы, вы делали для того, чтобы не нарушить закона любви, а какое нарушение любви больше, — стать в ряды солдат или остаться холодным к страданиям старика?[lxxviii]
Бывают такие страшные дилеммы, и только совесть наша и бог знают, что для себя, своей личности мы сделали и делаем то, что делаем, — или для бога. Такие положения, если они избраны наверное для бога, бывают даже выгодны: мы падаем во мнении людей (не близких людей, христиан, а толпы) и от этого тверже опираемся на бога[lxxix].
Не печальтесь, милый друг, а радуйтесь тому испытанию, которое вам послал бог. Он посылает испытание по силам. И потому старайтесь оправдать его надежду на вас. Не отчаивайтесь, не сворачивайте с того пути, по которому идете, потому что это единственно узкий путь; все больше и больше проникайтесь желанием познать его волю и исполняйте ее, не обращая внимания на свое положение, а главное, на то, что думают люди. Будьте только смиренны, правдивы и любовны, и как бы ни казалось запутанным то положение, в котором вы находитесь, оно само распутается. Самое трудное то состояние, когда весы колеблются и не знаешь, которая чаша перетягивает, — уже пережито вами. Продолжайте так же любовно жить, как вы жили с окружающими — смиренно, правдиво — и все будет хорошо.
Лев Толстой.
Несравненно больше люблю вас теперь, после перенесенного вами страдания, чем прежде.
5. Л. А. Сулержицкий — А. М. Сулержицкому [lxxx]
Апрель 1896 г.
Серахс
Дорогой отец!
Слава богу, я жив и здоров, и очень доволен, что меня выслали из вонючей Москвы. Тут у меня большая свобода. Хожу на занятия когда хочу, когда не хочу — сижу дома. Только немного жарко. {387} Ни о какой лихорадке в том месте, где я, даже не слышно. Жизнь очень дешевая. Бутылка молока — 3 коп., кумыса — 5 коп. Хожу, сижу, читаю, бываю в гостях у офицеров, одним словом — очень хорошо, за исключением того, что приказано читать письма, адресованные на мое имя. Всегда на свежем воздухе.
Но, слава богу, до конца службы осталось немного. 1‑го января я опять буду свободен и поеду наконец в деревню, где уже живут люди, на берег Черного моря. Там я буду писать, читать и учить других и, очевидно, оттуда уже никуда не поеду.
Хватит… Пора уже вести оседлую жизнь. Как здоровье твое и мамы? Что делают мальчики? Не знаешь ли ты, где Сашка?[lxxxi] Ведь я выехал из Москвы так быстро, что даже не смог его увидеть. Пока ты мне не отвечай, так как мне очень неприятно, что мои письма будут читать. В следующем письме я напишу, на чье имя можно будет посылать — так, чтобы не читали, а теперь я еще не знаю, на кого бы это сделать, но очень спешу написать тебе. Если у тебя есть что-нибудь срочное, то прошу писать на мое имя:
Закаспийская область.
Укрепление Серахс.
В 3‑ю роту Кушкинского резервного батальона,
вольноопределяющемуся.
Если же ты ничего не пришлешь, — значит, дома все здоровы. Как денежные дела?
Целую тебя и маму, также и мальчиков, словом, всех в доме.
Со временем пришлю еще письмо, хотя сейчас как-то неприятно писать из-за этого чтения.
Ну, кончить бы службу, а там и писем не надо.
Целую тебя еще раз и желаю здоровья и успехов в делах.
Любящий сын
Леопольд
6. Л. А. Сулержицкий — Л. Н. Толстому [lxxxii]
4 июля 1898 г.
Алушта
Дорогой Лев Николаевич, я узнал, что духоборы выселяются и что скоро пойдет из Батума первый пароход. Чувствую себя так, как будто из одной со мной комнаты выезжает мой брат, и поэтому не могу продолжать своей жизни, не обращая внимания на его отъезд, в особенности в таких трудных обстоятельствах. Я сейчас у Вульфов[lxxxiii] на 15‑ти рублях в месяц, делаю разные дела, варю, убираю, бью плантаж, кошу, вообще всякие дела, но могу все это бросить когда хочу, так как есть в виду хороший человек, который станет на мое место.
Я был бы счастлив, если бы Вы помогли мне быть там (на Кавказе) между ними и сопровождать их до места назначения на {388} пароходе, если там нужен человек[lxxxiv]. Мне думается, что я там был бы небесполезен, но я не знаю обстоятельств и хотел бы посоветоваться с Вами. А кроме того, у меня средств очень мало, хотя и нужно-то немного.
Я могу (хотя плохо) говорить по-английски, знаю море и портовую жизнь и цены на продовольствие, а главное, чувствую, что моя совесть и все существо требует от меня быть с ними и помочь, если они нуждаются во мне, так как, зная, что они уезжают, очень взволнован.
Простите, что пишу Вам письмо, я никогда не позволяю себе затруднять Вашего внимания, но раз оно пишется, воспользуюсь им и с другой целью.
Я почти никогда не умею выразить и не выражал Вам той любви и благодарности, которые всегда и беспрерывно испытываю по отношению к Вам за тот свет, который Вы зажгли в моей душе. Без Вас я не знал ничего, было темно, запутанно и часто так тяжело, что не раз был близок к самоубийству. Если я и теперь не лучше, так же гадок и грязен и страдаю от этого, то зато я знаю, что есть свет, который и меня освещает и согревает, и страдания уже не безвыходны, и я могу жить и радоваться чистою хорошею радостью. Могу жить и умирать спокойно, зная, зачем «я». Дорогой Лев Николаевич, я до слез взволнован, пиша эти строки, так как очень, очень люблю Вас и не могу всего этого сказать и не сумею никогда этого сделать. Это и нельзя сказать. Вы мне дали жизнь. Простите, милый, дорогой. Я всегда живу с Вами, где бы я ни был. Всем Вашим мой сердечный, самый сердечный привет. Я всех вас крепко, крепко люблю.
Л. Сулержицкий.
Я очень буду ждать хоть двух слов от Вас, так как не уверен, дойдет ли мое письмо до Вас.
Крым. Алушта.
Дача Магденко.
Л. Сулержицкому.
Лучше заказным.
7. Л. Н. Толстой — Л. А. Сулержицкому [lxxxv]
13 июля 1898 г.
Ясная Поляна
Милый Сулер,
Очень рад был получить Ваше письмо. Сердце сердцу весть подает. Я вас тоже очень люблю. Я был бы очень рад, если бы вы пристроились к духоборам. Я думаю, что вы были бы им полезны. Я написал им о вас[lxxxvi]. Если они ответят, что им нужен такой человек, тогда надо будет написать письмо Голицыну, которое вы {389} свезете ему, чтоб он дал позволение вам быть с ними[lxxxvii]. Последнее, что я знаю, это то, что 3000 расселенных собираются ехать и запросили у пароходчиков цены на перевоз на о. Кипр. Хилков уехал на Кипр. Вот вам последние известия.
Анненкова рассказывала мне про всех вас, Николая Николаевича, Евгения Ивановича и Вульф[lxxxviii]. Передайте им всем мою любовь. Братски целую вас.
Л. Толстой.
8. Л. Н. Толстой — Л. А. Сулержицкому [lxxxix]
30 сентября 1898 г.
Ясная Поляна
Дорогой Сулер. Все телеграммы и письма ваши получил. И вам послал короткую телеграмму и слишком мало денег. Напишите еще, если нужно еще и сколько. Я знаю, что сколько вы потребуете, столько и нужно. Вчера приехал сын Сережа из Англии. Они решили везти елизаветпольских и из карских только тех, которые подлежат воинской повинности[xc]. Можно ли это, согласны ли они? Потом они писали вам, что по письму Моода[xci] видно, что Канадское правительство дает по 5 долларов на человека (неизвестно, рабочего или душу вообще) тем, кто доставит им переселенцев. Надо принять меры, чтобы эти деньги не попали в руки пароходной компании, а в руки духоборов. Вы знаете про это. Деньги у меня собираются, я имею теперь 15 тысяч и надеюсь через несколько дней иметь еще столько же, а может быть, и больше, так что на первый раз денег достанет. Куда удобнее платить эти деньги? Вам, верно, прислали копию с письма Моода. Если нет, то главные пункты этого письма, знать которые нужно нашим выселяющимся братьям, те, что 1) Работ там в зимнее время трудно достать — летом много и хорошо оплачиваются. 2) Зима холодная, и помещение для 2000 правительство найдет, но больше — затрудняется. 3) Вообще же по всему видно, что если только переедут туда, хотя и еще 2000, то правительство тамошнее озаботится их помещением и продовольствием.
С Кипра известия грустные. Место неудобное. Но квакеры, которые сделали ошибку, поселив на Кипр, берут на себя и поправить ее[xcii]. Они, однако, полагают, что зиму надо перезимовать на Кипре.
Как вы живете, милый друг? Так ли бодры духом? Помогай вам бог.
Любящий вас Л. Т.
Телеграфируйте, когда начнете или сделаете что решительное. Как вам быть, ехать с ними или оставаться? Сережа сын вызывается {390} ехать на Кавказ заменить вас, если нужно. Как вы об этом думаете?
9. Л. А. Сулержицкий — А. М. Сулержицкому [xciii]
Март 1899 г.
Англия
Дорогой отец!
Я сейчас в Англии, недалеко от Лондона. Был в Америке, откуда вернулся несколько дней тому назад.
В Америке нас приняли очень мило. Встреча была такая, какая, я думаю, может быть только в Америке. И в этот же день вечером я уже читал в американских газетах свою биографию. Там же был напечатан мой портрет огромных размеров, хотя не очень похожий. Когда приеду, привезу тебе этот лист. Не посылаю его, так как не думаю, чтобы его пропустили в Россию. Я думал заехать сейчас в Россию дня на два, немного отдохнуть, но, как теперь вижу, у меня нет для этого времени. Я должен торопиться на остров Кипр в Средиземном море. Оттуда я возьму еще 1000 эмигрантов и отправлю их в Америку.
Я, слава богу, здоров и живу ничего, хотя могу сказать, что эти американские и английские морды мне уже достаточно надоели и я скучаю по своим.
Что у тебя делается? Все ли здоровы? Как дела? Напиши мне обо всем этом и пошли по адресу: Сев. Америка. Канада. L. Soulerjitzky, с/о m‑r Creary. Immigration office.
Я сейчас пишу еще хуже, так как все время путаю с английскими буквами.
Дорогой отец! целую тебя и очень жалею, что не смогу тебя увидеть еще, наверное, месяца четыре.
Любящий сын
Леопольд.
Date: 2015-09-17; view: 311; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |