Безумие

Брови бога всё хмýрей и хмурей,

А уста всё упрямей, упрямей…

Не валяется он уж на шкуре,

Не играет с своими зверями.

Грустно черная бродит пантера,

Что ласкалась к нему, как голубка,

Тускло медная никнет кратэра –

Не берет из нее он ни кубка.

И поодаль, влюбленная жрица,

Грудь терзаю и волосы рву я:

Бог не хочет ко мне приклониться,

Бог не хочет принять поцелуя.

Чем, когда я его рассердила?

Не улыбкой ли, слишком уж мудрой?

Не любовью ль своей неостылой?

Не красой ли, как грозд, рыжекудрой?

Вен лазурных разрежу я нити,

Я налью ему пурпурной крови, –

Может быть, он не станет сердитей,

Может быть, он не будет суровей…

Нет. Не нужен обет кровожадный:

Нежно стиснуты руки и плечи, –

И блестит над земной Ариадной

Лик слепительный, нечеловечий.

Вновь лежит он на бархатной пуме,

То меня, то пантеру лелея,

Весь светлея от вин и безумий…

Есть ли бог милосердней и злее…

ОН

Для других он лишь áнглийский дэнди,

С кем видаешься в клубе за ужином.

Для меня ж он – восточный эффенди,

Редким – черным – подобный жемчужинам.

Взор его как печать Солеймана –

Непонятный, огромный, агатовый…

Словно плод, но во дни Рамазана,

Рот нетронутый, полный, гранатовый…

Он встречает меня как эмиры:

Очень важно и очень искательно…

И рукой, где блистают сапфиры,

Он ласкает… О, как обаятельно!

Я целую те руки, те перстни –

И у ног, как рабыня любимая,

Я пою ему тихие песни

Про восточные страны родимые…

Я пою о игривых газелях

И о ласковых маленьких гуриях,

О висячих садах и постелях

В бирюзовой листве и лазури их…

И тогда мы не в серой Европе, –

Мы – в волшебно‑пестреющей Азии.

О, пьянящий очей его опий!

О, мои золотые фантазии!

Пусть другие все видят в нем дэнди, –

В глуби сердца я тайну свою ношу:

Вижу я лишь в восточной легенде

Моего несравненного юношу.