III начала символики

Кто возделывает землю свою, тот будет насыщаться хлебом.

Притчи Соломона 28:19

Пришел Сын Человеческий: ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино.

Евангелие от Матфея 11:19

Священное Писание необходимо исследовать теперь в поисках исправления и научения с точки зрения того, какие же понятия понятия сокрыты в конкретных образах и символах. Это нужно сделать прежде, нежели мы станем размышлять над притчами. Итак, дабы нам быть в состоянии продвигаться в нашей работе далее, надо новыми глазами, глазами младенцев, взглянугь на целые системы образов, которые всегда казались привычными, но оказывается, что нам нужно вновь знакомиться с ними.

Первой из таковых является система символики одежд, и встречается этот образ на протяжении всего Священного Писания. Другой достаточно сложной системой образов является символика пищи, наитеснейшим образом связанная с символикой одежд. Скажем даже, что символика пищи и символика одежд органически неотделимы друг от друга, причины чего мы тотчас же изложим читателю. Если в истолковании изучаемой нами символики следовать библейской хронологии, то лучше всего начинать с Адама и Евы. Как известно, поначалу «были оба наги Адам и жена его, и не стыдились» (Быт 2:25), а затем, уже вкусив от древа познания добра и зла, в чем отчетливо проглядывается символика пищи как познания, «узнали они, что наги и сшили смоковные листья, и «сделали себе опоясания.» (Быт 3:7).

Что же скажем? Какая здесь тайна? В размышлениях над тайной опоясания нам нужно отдать должное и новозаветной аналогии: «Да будут чресла ваши препоясаны...» (Лк12:35). А Апостол Петр поясняет: «Препоясав чресла ума вашего, бодрствуя, совершенно уповайте на подаваемую ва м благодать.» (1 Пет 1:13). Петр своими словами полностью раскрывает сию тайну, сперва говоря о чреслах ума, указывая тем самым на иносказание, и тут же раскрывая смысл сего символа – бодрствование. А ведь бодрствование, будучи противопоставлено сну, то есть наготе, обнажению чресл, является качественно более высоким по сравнению со сном состоянием сознания. Возвращаясь к Адаму с Евой, вспомним, что несколько позже «сделал Господь Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их.» (Быт 3:21).

В этом месте будет весьма полезно заметить, что всякая система подобий, символов, образных параллелей целесообразна тогда, когда помогает понять небесные тайны при помощи знакомых, земных, понятий, и таковая система подобий должна быть разумна с точки зрения здравого смысла, рассудка, буквального значения слов, из которых состоит та или иная система положений Священного Писания. Конечно, бывают и противные рассудку и здравому смыслу фрагменты, выпадающие из всей системы, представляющие некие частные случаи, исключения, однако безрассудно изъяснять божественную премудрость на примерах сладкого уксуса, или падающего вверх камня, или тьмы, уничтожающей или подавляющей свет, или наслаждения, в котором женщина рождает детей своих, или же мужчины, вынашивающем во чреве своем младенца.

С точки зрения этого правила, представление об облачении в одежды как о Способе образного описания перехода в качественно более высокое состояния сознания, нежели нагота, представляется вполне оправданным на уровне бытовой аналогии, ведь когда человек отходит ко сну, он не облачается, а разоблачается, проснувшись же, он вновь облачается в одежды. Таким образом, явными становятся параллели: нагота – сон – отсутствие сознания, бессознательность; и облачение в одежды – бодрствование – обретение сознания.

Итак, будучи невинен, Адам с женой своей не обладал собственным сознанием, то есть, говоря на языке символов, у него не было одежд – он был наг (и не стыдился). Далее Адам вкушает от древа. Какой плод вкушает Адам? от какого древа? – От древа познания добра и зла. Вкусив же от древа познания добра и зла – обретя некое познание добра и зла, он обрел начатки сознания – самодельную и, по‑видимому, крайне несовершенную одежду из листьев.

Подчеркнем, что знание и сознание, кои являются в русском языке (впрочем, не только в русском, но и, например, в греческом) однокоренными словами, несут в себе разный смысл. Знанием, причем знанием совершенным, безошибочным обладают, к примеру, перелетные птицы, точнейшим образом выдерживающие направление перелетов при сезонных миграциях, бобры, строящие плотины, пчелы, выстраивающие соты столь правильной формы, что и человеку впору брать с них пример. Но знание такого рода бессознательно. А то, о чем говорим мы, – сознание – есть нечто другое.

Само понятие сознания является неотъемлемым в любой философской и религиозной системе. Ни одна философская школа, ни одна религиозная секта никогда не смогли бы обойтись без этого понятия. Однако следует иметь в виду, что различные школы и секты понимают под сознанием нечто свое. Образованный читатель может сравнить между собой понятия сознания в представлении Хайдеггера, Фрейда и Маркса... При этом обращает на себя внимание, что всеми направлениями философской мысли понятие сознания само собой разумеется, аксиоматизируется.

То сознание, о котором говорим мы, конечно, не имеет ничего общего ни с одной предшествующей системой, и в отличие от них мы скажем, что конкретно понимаем под сознанием мы. Итак, если хотите принять,

сознание есть степень познания добра и зла.

Именно о познании добра и зла, как высшей степени развития вкуса говорится: «Различу ли хорошее от худого? Узнает ли раб твой вкус в том, что буду есть, и в том, что буду пить?» (2 Цар 19:35).Еще более блестящая формулировка содержится у Исаии, проводящего явные параллели: добро – свет – сладкое и зло – тьма – горькое: «Горе тем, которые зло называют добром, и добро – злом, тьму почитают светом, и свет – тьмою, горькое почитают сладким и сладкое – горьким!» (Ис 5:20). Читателю придется согласиться, что если в отношении тех, кто называет зло добром, можно говорить о горе и проклятии, то почитание кем‑то горького сладким является его личным делом и с горем напрямую не связано, – однако это только при буквальном толковании. Чуть далее у того же Исаии читаем: «Он будет питаться молоком и медом, пока не будет разуметь отвергать худое и избирать доброе.» (Ис 7:15). Понятно, что и эти слова могут нести только иносказательный смысл, в противном случае они представляли бы из себя подозрительно легкий способ перевоспитания преступников.

Итак, обретение сознания символизировано облачением в одежды, посредством познания добра и зла (у Исаии питание молоком и медом). Обретение высшего сознания соответствует обретению свойств совершенных, «у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла» (Евр 5:14). Сие являет собой цель пребывания человека в веке сем, и следует это из следующего отрывка: «Знаем, что когда земной дом наш, эта хижина разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворный, вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище; только бы нам и одетыми не оказаться нагими. Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под бременем, потому что не хотим совлечься, но хотим облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью. На сие самое и создал нас Бог и дал нам залог Духа. Итак мы всегда благодушествуем; и как знаем, что водворясь в теле, мы устранены от Господа.» (2 Кор 5:1‑6). Устранены от Господа... – вот вам и изгнание из рая!

А вот какую заповедь блаженства, являющуюся продолжением нагорной проповеди, находим мы в Апокалипсисе Иоанна: «Блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его.» (Отк 16:15).

Уразумев суть символики одежд, разве не по‑иному, не по новому воспримем мы теперь притчу: «никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а иначе и новую раздерет, и к старой не подойдет заплата от новой.» (Лк 5:3 6). Внимательному читателю Библии должно было броситься в глаза отличие редакции сей притчи Луки от других синоптиков – Матфея и Марка: «Никто к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани: иначе вновь пришитое отдерет от старого, и дыра будет еще хуже.» (Мф 9:16; Мк 2:21). Согласитесь, что последняя редакция обрела гораздо более конкретный смысл.

Теперь напомним читателю эпизод об изгнании легиона нечистых духов из бесноватого (Мк 5:1‑16; Лк 8:26‑33). Версия этих событий Марка до некоторой степени странна. Дело в том, что после изгнания Иисусом духов нечистых из бесноватого, оказалось, что тот «одет и в здравом уме» (Мк 5:15), хотя Марк ни единого слова не говорит о предшествующей исцелению наготе. Но все понятно, ибо до того был он безумен и как бы наг.

В продолжение нашего исследования символики одежд отметим, что сознание может быть низким, неадекватным амбициям. Как тут не вспомнить притчу о человеке, оказавшемся на пиру без брачных одежд (Мф 22:1‑14). Притчу сию целиком читатель прочтет, надеемся, сам, мы же напомним только ее последние стихи: «Царь, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, и говорит ему: друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов.» (Мф 22:11‑13). Не имея еще и отдаленного представления о символике царя или брачного пира, мы все же понимаем, что для чего‑то высшего нужно обрести некую брачную одежду – сознание – познание добра и зла определенной степени совершенства.

Мы привели пример сознания, оказавшегося явно низким. Но сознание может быть и высоким: «Если ты усердно будешь искать правды, то найдешь ее и облечешься ею, как подиром славы.» (Сир 27:8). И говоря о символике лучших одежд, нельзя упустить сцену Преображения Иисуса: «Одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить.» (Мк 9:3; Мф 17:2; Лк 9:29).

В последней символике нетрудно видеть высшую степень сознания, которого может достичь человек. В отношении же Ангелов света сия символика является обычным явлением: «Вид его [Ангела Господня] был, как молния, и одежда его бела, как снег.» (Мф 28:3), – то есть Ангелы уже обладают сознанием совершен дым. Наиболее часто белые одежды встречаются в Апокалипсисе Иоанна: «Побеждающий облечется в белые одежды.» (Отк 3:5); «Советую тебе купить у Меня... белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей.» (Отк 3:18).

Богатейший материал по символике одежд дает исследование апокрифического Евангелия Филиппа, но мы приведем лишь две выдержки: «Никто не сможет отправиться к Царю [обратите внимание – вновь Царь], будучи обнажен.» (Филипп 27).

Отметим и то, что Филипп преподносит высшее сознание как нечто несовместимое с пребыванием в теле: «Те, кто носит плоть, – те обнаженные; те, кто снимет плоть, чтобы быть обнаженным, – те не обнаженные.» (Филипп 23).

Интересный эпизод ожидает нас в описании подробностей допроса Иисуса первосвященниками, старейшинами и всем синедрионом. После одного из ответов Иисуса «первосвященник разодрал одежды свои.» (Мф 26:65; Мк 14:63). Сравним это с ветхозаветными запретами: «голов ваших не обнажайте и одежд ваших не раздирайте.» (Лев 10:6; Иоил 2:13). А как же иначе можно было на исследуемом нами языке выразить помрачение, расстройство сознания? Так что и здесь все стоит на своих местах. Присем напомним, что тут сознание также надо понимать как меру познания добра и зла. И потеря сознания в нашем понимании не есть состояние, из которого выводят с помощью нашатырного спирта, но это есть состояние, когда человек не ведает, что творит, принимает доброе за худое и наоборот.

Завершая обзор символики одежд, нельзя не обратить внимание на фрагмент Иоанна, повествующего о хитоне Иисуса: «Хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху» (Ин 19:23), – то есть не из частей, а единый. В последующих главах мы познакомимся со всем величием тайны, скрывающейся за сим словом, а вернее, числом.

Теперь нам следует пролить больший свет на всю систему символики, связанной с пищей, тем более, что некоторые разновидности пищи встречаются на каждом шагу. А речь действительно не о чем ином, как об иносказании, об аллегории, что следует хотя бы из слов Павла: «Все [отцы наши] ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие.» (1Кор 10:3,4).

Мы привели слова Исайи о молоке и меде, теперь взглянем на молоко как на пищу со стороны новозаветных текстов, примеры чего должен помнить внимательный читатель: «Я питал вас молоком, а не твердою пищею.» (1 Кор 3:2); «вас снова нужно учить первым началам слова Божия, и для вас нужно молоко, а не твердая пища. Всякий питаемый молоком, несведущ в слове правды, потому что он младенец; твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла.» (Евр 5:11‑14).

Весьма интересным замечанием дополняет сию мысль Павла апологет и богослов II века Феофил Антиохийский: «Прекрасно было само по себе древо познания, прекрасен был и его плод. Ибо не оно, как думают некоторые, было смертоносно, но преслушание заповеди. В плоде его ничего другого не было, кроме только познания. Познание же прекрасно, если кто им хорошо пользуется. По возрасту этот Адам был еще младенцем, почему и не мог принять надлежащим образом познания. Ибо и теперь дитя, тотчас по рождении, не может есть хлеб, но прежде питается молоком, потом, с увеличением возраста, переходит к твердой пище. Тоже было с Адамом. Посему Бог не по зависти, как думают некоторые, запретил ему есть от древа познания.» (2 Авт 25).

Приведя слова Павла с Феофилом, обратимся и к Петру, написавшему: «Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение; ибо вы вкусили, что благ Господь.» (1 Пет 2:2,3). Как видим, и Петр, хотя не столь подчеркнуто, отмечает, что молоко есть такая пища, от которой можно и должно возрастать в совершенстве.

Но молоко – это такая пища, которая свойственна новорожденным младенцам, не могущим усвоить, переварить иной пищи. «Кроме того, – добавляет Феофил, – даже и несообразно, чтобы дети мыслили более, нежели сколько потребует их возраст. Ибо каждый постепенно возрастает как летами, так и мудростию.» (2 Авт 25). Потому младенцы чуть более старшего возраста могут вкушать по слову Исайи и мед, способствующий совершенствованию умения различать сладкое от горького, доброе от худого: «Ешь, сын мой, мед, потому что он приятен, и сот, который сладок для гортани твоей.» (Прит 24:13) Каково же знание, сокрытое сим символом?

Совершенно естествен вывод, что приятный на вкус мед, так часто стоящий в библейских повествованиях рядом с молоком, оказывается символом познания того отрадного факта, что «благ Господь», что «всякое слово Бога чисто» (Прит 30:5). Это – начаток учения о том, что «Он создал все для бытия, и все в мире спасительно». (Прем 1:14). Но такое воззрение может оказаться весьма примитивным в отсутствие иного рода знания, почему Писание и учит: «нехорошо есть много меду» (Прит 25:27), – и далее: «нашел ты мед? ешь, сколько тебе потребно, [но] чтобы не пресытиться им и не изблевать его.» (Прит 25:16).

Оборот событий может быть и иным: «И взял я книжку из руки Ангела, I съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, горько стало во чреве моем.» (Отк 10:10 ср. Иез 3:3). Теперь мы уже достаточно готовы, чтобы вместить и вывод о том,.до чистая (дозволенная законом) пища – есть источник такого познания о добре и зле, в основе которого лежит истина Божия, хотя бы человек и потреблял сию пищу как приготовленную людьми. Сия пища есть познание, научение, разумение, обнадеживание, наставление, обличение, мудрость, имеющие источником Бога, Слово Его и Дух Святый. Сии высшие дары преподносятся по‑разному, излагаются на разных уровнях для людей с разным уровнем сознания. Мед с молоком оказываются пищей несведущих в слове правды, пищей младенцев, твердая же пища свойственна совершенным. Иисус говорил об сем так: «У Меня есть пища, которой вы не знаете.» (Ин 4:32). И последнее просто является образной формой изложения того, о чем мы уже напоминали: «Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить.» (Ин 16:12).

С самого начала сей книги мы подчеркивали и многократно будем еще подчеркивать, что язык Священного Писания таков, что позволяет внимающему ему – вкушающему сию трапезу – понимать смысл в соответствии с уровнем развития своего сознания. Ознакомившись со смыслом символа пищи, мы можем взглянуть на эту мысль с другой стороны: «Ибо свойство пищи Твоей показывало Твою любовь к детям, и в удовлетворение желания вкушающего изменялось по вкусу каждого... И тогда она [пища] изменяясь во все, повиновалась Твоей благодати, питающей всех, по желанию нуждающихся.» (Прем 16:21,25).

Символика пищи очень широко используется Павлом. Вот, что он пишет в послании к Римлянам: «Иной уверен, что можно есть все, а немощный ест овощи. Кто ест, не уничижай того, кто не ест; и кто не ест, не осуждай того, кто ест: потому что Бог принял его.» (Рим 14:2,3). Пообещав читателю еще вернуться в будущем к этому отрывку, дабы проанализировать всю заключенную в нем символику в гораздо большем объеме, скажем кратко, что и здесь имеется в виду различный уровень совершенства в Господе, дающий одному право и даже обязывающий его есть твердую пищу, в то время как других следует призывать: «как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко.» (1 Пет 2:2).

Мы рассмотрели символику познания через крайние случаи чистой пищи ‑ молоко как пищу несведущих в слове правды и твердую пищу как пищу совершенных, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла. Но ведь это далеко не все.

Важнейшим символом, используемым как в Ветхом, так и в Новом Завете является хлеб. Хлеб упоминается в столь многих случаях, что нам не представляется возможным даже перечислить их все, не говоря уже о том, чтобы привести подробное истолкование. В некоторых же случаях мы просто обязаны это сделать.

Читатель должен помнить рассказ о насыщении народа пятью хлебами в первом случае и семью – во втором (Мф 14:13‑21, 15:32‑38; Мк 6:34‑44; 8:1‑21; Лк 9:12‑17; Ин 6:5‑13). Следует заметить, что там Иисус «учил их много». Памятуя о символике пищи, понимаем, что хлеб, коим насытил Иисус алчущих, есть не что иное, как учение Христа.

Однако такое определение символики хлеба до некоторой степени ограничено, и мы можем сделать в нем очень важное уточнение. Для этого нам придется обратиться к сцене искушения Иисуса в пустыне. Как помнит читатель, диавол говорил так: «Если Ты Сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом.» (Лк 4:3; Мф 4:3). Диавол, понятное дело, не мог подразумевать никакого символического толкования, ибо в в противном случае мы должны были бы признать за ним обладание даром истолкования, подаваемым Святым Духом, а это – верх абсурда. Диавол подразумевал именно буквальное превращение сего камня в хлеб. Но Иисус, давая ответ, вкладывает в него духовный, сокровенный смысл, раскрывал при этом и сам образ хлеба: «Не хлебом одним [в буквальном смысле] будет жив человек, но всяким словом Божиим.» (Лк 4:4). Потому под символом хлеба более правильно понимать всякое слово, исходящее из уст Божиих (ср. Мф 4:4), в особенности тогда, когда слово Божие понимается как животворящее учение. Иначе можно было бы сказать так: хлеб – не только учение Христа, но учение Христа – безусловный хлеб.

После уяснения этой символики особое изящество обретает почти никем не замечаемый нюанс фрагмента Евангелия от Марка, непосредственно следующего за избранием двенадцати Апостолов: «Приходят в дом; и опять собирается народ, так что им невозможно было и хлеба есть.» (Мк 3:20). Помилуйте, но какова причина того, что невозможно было им и хлеба есть? Может быть, на всех не хватало хлеба? Но ведь хватило же его на пять тысяч. И был ли дом так велик, что вместил пять тысяч? Или, быть может, стало тесно? Но ведь в отношении тесноты применяются совсем другие метафоры! Все, однако, встает на свои места, если мы вспомним о невозможности изложения всего учения, включая его тайную часть, младенцам.

Итак, буквальное понимание некоторых фрагментов Священного Писания совершенно невозможно, и поэтому особо незавидна участь тех, кто на другое толкование абсолютно неспособен. Если бы печальной славы профессор Токарев дал себе труд дочитать Ветхий Завет до следующих фрагментов, то, конечно, и иудаизм расценил бы как основанное на «возмутительных для элементарной нравственсти» «бредовых, циничных и скотских моральных правилах» учение, ибо книги Ветхого завета учат: «Земля... не может носить глупого когда он досыта ест хлеб.» (Прит 30:21,22); «Много хлеба бывает на ниве бедных; но некоторые гибнут от беспорядка.» (Прит 13:24); «не давай нечестивому; запирай от него хлеб, и не давай ему, чтобы он через то не превозмог тебя.» (Сир 12:5). Однако все сие чудесным образом превращается в мудрость при умении понимать язык символов, и мы уже говорили об этом: «Что [колючий] терн в руке пьяного, то притча в устах глупцов.» (Прит 26:9). Так можно ли давать глупому или нечестивому учение Христа во всей своей полноте? – Нет уж, пусть лучше он питается «молоком и медом, пока не будет разуметь отвергать худое и избирать доброе.» (Ис 7:15).

Поняв, что хлеб есть символ всякого слова Божия, мы можем взяться и за другой пример. Он будет гораздо менее сложным, но гораздо более назидательным: «И, когда они ели, Иисус взял хлеб и благословив, преломил, и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите: сие есть Тело Мое.» (Мф 26:26; Мк 14:22). То есть тот, кто почитает себя учеником Иисусовым, должен постигать Наисовершеннейшее Учение, слово Божие.

Заметим еще и то, хотя сие и не подчеркивается в Евангелиях, но легко читается между строк, что Иисус преломил именно один хлеб, а не пять, и не семь, как это было описано в других хорошо известных случаях. Тут нет наших фантазий, ибо не кто иной, как Павел подчеркивает, что евхаристический хлеб – «один хлеб» (1 Кор 10:17). Да и в важнейшем памятнике послеапостольского периода – «Учении Двенадцати Апостолов» – приводятся такие слова: «этот хлеб преломляемый быв рассеян по холмам и, будучи собран, сделался единым...» (Дид 9). И здесь мы, как и в случае с хитоном, видим явную символику единицы. Пусть же читатель сам судит, возможно ли причаститься от одного хлеба в приходах, насчитывающий несколько десятков тысяч прихожан. При буквальном понимании, конечно, сие невозможно, однако при духовном понимании причастия одного хлеба не может вызвать ни малейших затруднений.

Последний приведенный нами фрагмент свидетельствует, что слово «хлеб» (в разных языках) может обозначать не только собственно буханку, но и в более широком смысле – зерно, из которого пекут хлеб. Кроме того, в некоторых случаях речь может идти либо собственно о зерне (ср. Ин 12:24; 1 Кор 15:37), или же, хотя речь идет о хлебе, понятно, что подразумевается вовсе не каравай, как в выражении «хлеб на полях» (ср. Пс 64:14). И вот, считая для себя символику хлеба изъясненной, мы должны понимать, что хлеб, хотя и будучи продуктом родственным зерну, не обязательно являет собой его синоним в языке символов. Поэтому скрывающиеся за сими символами понятия могут быть соответственно отличны друг от друга, и отличие сие состоит в том, что если к сим образам применим такой язык, хлеб является продуктом наиболее глубокой переработки зерна, оно же, в свою очередь, есть сырье для хлеба. То есть зерно есть в известном смысле символ чего‑то не столь совершенного, нежели символ хлеба. И о пшенице, из которой пекут хлеб, уже нельзя говорить как о совершеннейшем из учений, но скорее, как о присущем человеку знании. Впрочем, последнее замечание относится к нюансам.

Очень интересно взглянуть на повествующие о хлебе и его роли в учении Христа фрагменты апокрифов: «До пришествия Христа не было хлеба в мире. Как в раю, где был Адам, было много деревьев, пищи животных, не было зерна – пищи людей. Человек питался, как животные. Но когда пришел Христос – совершенный человек, Он принес хлеб с небес, чтобы человек питался пищей человека.» (Филипп 15). Этот взгляд тем более следует оценить, если вспомнить, что во времена Моисея символом самой совершенной пищи была манна с небес. И нас не должно смущать то, что слово Божие было и до прихода Иисуса, ибо, как будет показано чуть позже, слово сие символизируется для иудаизма камнем, а не хлебом. «Хозяин в домах нажил всякое: и детей, и рабов, и скот, и собак, и свиней, и пшеницу, и ячмень, и солому, и траву, и кости, и мясо, и желуди. Но он мудр, и он познал пищу каждого: перед детьми он положил хлеб... пред рабами он положил пшеницу, и скоту он бросил ячмень и солому... Собакам он бросил кости, а свиньям он бросил желуди... Так и ученик Божий... Формы телесные не введут его в обман, но он посмотрит на состояние души каждого... Есть много животных в мире, имеющих обличье человека [!!!]. Когда он познает их, свиньям он бросит желуди, скоту он бросит ячмень, и солому, и траву, собакам он бросит кости, рабам он даст всходы, детям он даст совершенное.» (Филипп 119).

Итак, мы пришли к выводам, которые на самом деле находились на поверхности, правда, для демонстрации этого нам пришлось бы переписать всю шестую главу Евангелия от Иоанна. Мы этого делать не будем в надежде, что читатель сам не поленится прочитать ее, однако некоторые фрагменты привести необходимо: «Вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились. Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий.» (Ин 6:26,27); «Хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру. Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда.» (Ин 6:33,35,48); «Сей‑то есть хлеб, сшедший с небес.» (Ин 6:58).

А теперь повторим вопрос, поставленный Иисусом ученикам Своим: «Кто верный и благоразумный домоправитель, которого господин поставил над слугами своими раздавать им в свое время меру хлеба?» (Лк 12:42; Мф 24:45). Ознакомившись с контекстом, читатель сам может определить степень риторичности этого вопроса, ибо из него яснейшим образом следует, что Иисус говорит совсем не о Себе.

Хлеб, однако, является далеко не единственной разновидностью пищи, упомянутой в Библии, и у того, кто не праздно, но со вниманием и разумением читал нашу книгу, к настоящему моменту должны были созреть вопросы о символике и других сортов пищи, в том числе, относящиеся к символике рыбы. Читателю же менее тщательному мы можем напомнить, что в обоих случаях чудес насыщения толп, рассмотренных нами при постановке вопроса об арифмологии, Иисус кормил народ не только хлебами, но и рыбами: «Он взял пять хлебов и две рыбы, воззрев на небо, благословил и преломил хлебы и дал ученикам Своим, чтобы они раздали им; и две рыбы разделил на всех.» (Мк 6:41; Мф 14:19; Лк 9:16; Ин 6:11). Отметим, что уникальность этого описания заключается в том, что оно точно совпадает во всех четырех Евангелиях. Хлеб и рыба не случайно стоят рядом, – можно привести и другие примеры подобного сочетания: «Когда вышли на землю, видят разложенный огонь и на нем лежащую рыбу и хлеб.» (Ин 21:9).

В истолковании символики рыбы некоторую помощь нам может оказать православная «Библейская энциклопедия»: «Изображение рыбы долгое время служило выразительною эмблемою для христиан первенствующей Церкви. Греческое название ихтис составлено из первых букв следующих слов: Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель.» К этому можно было бы добавить, что рыба – тварь Божия, которой из всех наиболее присуща такая черта, как безмолвие, и к этому достоинству рыбы мы советуем читателю еще вернуться. Помимо прочего рыбы суть самые высокоорганизованные создания, не совокупляющиеся для продолжения рода. Последнее наблюдение может быть развито во многих направлениях, но нам, в особенности на несколько более позднем этапе наших исследований, будет особо важен тот факт, что в отношении рыбы абсолютно бессмысленна символика блуда.

Вспомним теперь, что антитезой рыбе, самым худшим, что может быть ей противопоставлено, является змея, представляющая на протяжении всей Библии образ греховности, зла, лжи, коварства. Здесь уместно, вновь приведя высказывание Иисуса: «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби.» (Мф 10:16), ‑ заметить, что голубь, символизируя чистоту (простоту), вероятно, не обладает требуемой мудростью, что же до змея, то, обладая мудростью, он, понятное дело, не имеет нужной чистоты. В обоснование противопоставления рыбы змею вспомним нагорную проповедь: «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него... рыбы, подал бы ему змею?» (Мф 7:9,10). Все сказанное приводит к выводу, что рыба является символом святости и праведности. Пообещав вернуться к этому вопросу, заметим, что святость может быть как истинной, так и ложной, фарисейской.

Последний цитированный отрывок обращает на себя внимание и другими резкими противопоставлениями, ибо этот же фрагмент Луки целиком звучит так: «Какой из вас отец, когда сын попросит у него хлеба, подаст ему камень? или, когда попросит рыбы, подаст ему змею вместо рыбы? Или, если попросит яйца, подаст ему скорпиона?» (Лк 11:11). Ясно, что и яйцо, из коего вылупляется птенец, являясь символом источника новой жизни, противопоставляется скорпиону, символизирующему в Библии страдание и смерть, и стоящему в библейских повествованиях почти всегда рядом со змеей (Вт 8:15; Лк 10:19).

Но тогда и хлеб имеет антителу в виде камня. Позволим себе заметить, что сие не есть единственное противопоставление камня хлебу. Вспомним слова искусителя: «Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.» (Мф 4:3; Л к 4:3). Из всего этого нетрудно сделать обобщение: камень символизирует мертвый закон в противовес живому учению. Обоснованность положения об образной связи закона с камнем не вызывает никаких сомнений и с позиций Ветхого Завета. Не случайно же скрижали, на которых был начертан Божиим перстом закон, были не из чего другого, как из камня – не из золота или серебра, не из меди, не из дерева: «И сказал Господь Моисею:...дам тебе скрижали каменные, и закон и заповеди, которые Я написал для научения их.» (Исх24:12); «и дал ему две скрижали откровения, скрижали каменные, на которых написано было перстом Божиим.» (Исх 31:18).

Взглянув на слова: «Конец закона – Христос.» (Рим 10:4), ‑в очередной раз утвердимся в смысле противопоставления камня хлебу. Ведь известно – «закон ничего не довел до совершенства» (Евр 7:19), а мы помним, что совершил Иисус, «упразднив... закон заповедей учением» (Еф 2:15). В этом‑то и заключается тайна истинного обращения камня‑закона в хлеб‑учение.

Отметим, что по ознакомлении с символикой камня образ хлеба получает уточнение смысла, ибо «всякое слово Божие» может быть воспринято и как мертвый закон, тогда как хлеб есть «всякое слово Божие». составляющее учение.

Является ли обращение закона в учение, мертвого камня в хлеб живый безусловным? Конечно, нет, ибо для тех, кто судит по плоти (ср. Ин 8:15), по букве, – а «буква убивает» (2 Кор 3:6). – никакого чудесного превращения не происходит, ибо закон нельзя разуметь буквально, но «о сем надобно судить духовно» (1 Кор 2:14). Разумеющий же духовно, внимая закону, вникает в его высший смысл, чем оживляет для себя закон, ибо «дух животворит» (2 Кор 3:6).

Прежде, чем продолжить наши изыскания на тему символики, можно предложить читателю задуматься о наличии сокровенного смысла в образе, составляющем главный вид казни у Иудеев. У одних народов таковым было повешение, у других обезглавливание, у третьих распятие на кресте, но Иудеи в этом смысле уникальны, ибо у них таковым является побивание камнями. Обратив на эту тонкость внимания читателя, мы не сможем оставить без внимания и тот факт, что, несмотря на все преступления Христа в глазах Иудеев, а в глазах Иудеев Христос гораздо больший преступник, нежели с точки зрения Римлян, Он все же не был побит камнями, но был подвергнут римской казни – распят на кресте.

Продолжая наше исследование далее и памятуя о роли хлеба в евхаристии, мы теперь ни коим образом не можем избежать анализа символики вина. Начать, по‑видимому, нужно с того, что лишение вина Ветхий Завет представляет как наказание: «За то, что вы попираете бедного... разведете прекрасные виноградники, а вина из них не будете пить.» (Ам 5:11); «Так как богачи его исполнены неправды, и жители его говорят ложь, и язык их есть обман в устах их,., выжмешь виноградный сок, а вина пить не будешь.» (Мих6:12:15). Обетование же грядущего избавления – наоборот – связывается с изобилием вина: «И возвращу из плена народ Мой,., насадят виноградники и будут пить вино из них.» (Ам9:14); «И ответит Господь и скажет народу Своему: вот, Я пошлю вам хлеб и вино и елей, и будете насыщаться ими...» (Иоил 2:19); «И сделает Господь Саваоф на горе сей для всех народов трапезу из тучных яств, трапезу из чистых вин...» (Ис 25:6); «Ты исполнил мое сердце веселием с того времени, как у них хлеб и вино [и елей] умножились.» (Пс 4:8).

Наконец, настоящий гимн вину воспевает Иисус Сирахов: «Вино полезно для жизни человека, если будешь пить его умеренно. Что за жизнь без вина? Оно сотворено на веселие людям. Отрада сердцу и утешение душе – вино, умеренно потребляемое вовремя.» (Сир 31:31‑33).

Справедливости ради отметим, что Писание содержит и до известной степени спорные обетования, связанные с вином. К таковым относится пророчество Захарии: «Хлеб одушевит язык у юношей, и вино – у отроковиц!» (Зах 9:17). Может быть, некие доброхоты из фарисеев и будут насыщать юношей хлебом, но вряд ли кто согласится поить отроковиц вином без боязни прослыть растлителем и потерять свою фарисейскую праведность.

Но, чтобы уразуметь всю глубину символа вина, оставим на время и евхаристию, и гимны вину, и головоломные пророчества. В анализе символических систем одежд и пищи мы вряд ли смогли бы обойтись без первого их упоминания Священным Писанием. Точно так же и в случае вина первое о нем упоминание очень многое, если не все, разъясняет: «Ной... выпил вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем.» (Быт 9:20,21). Считая необходимым привлечь внимание читателя к принципиально иному оттенку в развитии описанных приключений Ноя, приведем и вариант перевода этого же фрагмента с иврита: «Ной... выпил вина, и опьянел, и обнажился внутри шатра своего.» (Брейшит 9:21), – то есть безлично поданный в книге Бытия результат в Торе обретает конкретность – Ной сам себя обнажил.

Мы понимаем аналогию вина – разумения, наставления, мудрости, познания, научения, ибо оно употребляемо в пищу, однако все же отлично от того знания, которое можно было бы назвать учением, пусть даже и в виде слова Божия. Тут надо обратить внимание на то, что повествование об обнажении Ноя не было необходимо для иллюстрации того вреда, который приносит неумеренное употребление этого напитка. Однако вспоминая, а вернее ни на секунду не забывая, что одежда есть символ сознания, мы видим, что с такого рода пищей, как вино, связывается разумение, наставление, познание, которое приходит бессознательно. И называется бессознательный способ получения знания откровением.

Кто‑то спросит, что за откровение получил Ной? А сие теперь нам и не столь важно – важно, что вино для Ноя повлекло обнажение. Свидетельства же, связывающие обнажение с высшим способом передачи откровения, слова Божия, – пророчеством, мы найдем в других книгах: «И снял он одежды свои, и пророчествовал перед Самуилом, и весь день тот и всю ночь лежал неодетый.» (1 Цар 19:24); «Господь сказал Исайи... так: пойди и сними вретище с чресл твоих, и сбрось сандалии с ног твоих. Он так и сделал: ходил нагой и босой.» (Ис 20:2,3).

Справедливость требует незамедлительно сделать замечание о том, что откровение, скрывающееся под символом вина, может быть различным по качеству и природе. Видим мы сие в синоптической притче о старом и молодом вине: «Никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое.» (Лк 5:37,38, Мф 9:17; Мк 2:22). Смысл сказанного сводится к тому, что нельзя выразить откровение новое лишь только в тех старых образах, в коих хранилось откровение ветхое, ибо новое откровение не умещается в ветхой букве, разрушает ее, одновременно теряясь в ней, погибая само; но Новое Откровение должно выражать обновленным языком, новыми понятиями. Сказанное нельзя понимать в том смысле, что старые мехи должно выбросить целыми только лишь по причине приобретения мехов новых. Скажем иначе: мехи остаются мехами, и их не меняют на бочку или на кувшин, то есть откровение выражается и хранится в образах и символах, но в таких, которые, будучи связаны со старыми, открываются по‑новому. Поэтому‑то в Новом Завете появляются понятия воскресения, спасения, блудного сына, неверного управителя и многие другие.

Только у Луки следует продолжение темы вина в таком виде: «И никто, пив старое [вино] не захочет молодого, ибо говорит: старое лучше.» (Лк 5:39). Это означает, что откровение новое требует проверки, тогда как вино старое уже испробовано и признано. В отношении же откровений Ветхого и Нового Заветов сии слова можно было бы связать со словами святого: «Я не верю Христу, если рядом с Ним нет Моисея и Илии.» Так что, если кому из читателей наших будет откровение, не сразу верьте, но испытайте его. Тема испытания вина намного серьезнее, чем может показаться с первого взгляда, и позже мы уделим ей больше места.

Мы сказали, что откровенное знание бессознательно. Означает ли сие, что обретение его не влияет на сознание, на одежды? Безусловно влияет! Еще как влияет! И свидетельство тому не замедлит: «Моет в вине одежду свою, и в крови гроздов одеяние свое.» (Быт 49:11). Сия фраза заимствована из первой книги Ветхого Завета, а вот что говорится об этом в последней книге Завета Нового: «Они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца.» (Отк 7:14).

Упоминание Крови Агнца возвращает нас к тайной вечере, к толкованию роли вина, к которой мы уже готовы: «И, взяв чашу [вина] и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов.» (Мф 26:27,28; Мк 14:23,24; Лк 22:20).

Обратимся к теме евхаристии и в изложении Иоанна: «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную... Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь, пребывает во Мне и Я в нем... ядущий Меня жить будет Мною.» (Ин 6:53,55‑57). Итак, вино предлагает Иисус всем (это камень в огород католицизма, где лишь священство причащается вином, миряне же вкушают тело Христово всухомятку). Сие‑то вино и есть Откровение Нового Завета, имеющее Единый Источник ‑ Дух Святый.

Надо ли и теперь говорить, какова символика евхаристии в разумении того, что плоть Христова есть хлеб – Учение, слово Божие, для понимания коего требуется ключ, открывающий печати притчи, – требуется откровение Духа Святаго, символизируемое вином – Кровью Христовой. Иными словами, кто не откроет смысла тайн притчей Священного Писания, тот не будет иметь жизни в себе. Подчеркнем еще раз: одного хлеба далеко не достаточно, но требуется получаемое откровением Духа истолкование Слова Его. В дальнейшем мы покажем, что и одно вино без хлеба не только не полезно, но даже опасно.

Чрезвычайно полезно будет теперь, после раскрытия образов вина и хлеба, взглянуть на следующий отрывок из Филиппа, особенно же на его заключительную часть: «Тот, кто не будет есть Моей плоти и не будет пить Моей крови, не имеет жизни в себе. Какова Его плоть? – Логос [Учение]. А Его кровь? – ДухСвятый.

Тот, кто получит это, имеет аду, питье, и одежду.» (Филипп 23). Но всякое ли вино связано с Кровию Агнца? Иначе говоря, всякое ли откровение имеет своим источником Дух Святый? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы отрицательно ответить на этот вопрос, ибо вино в единственном случае благо – «Не всякому духу верьте.» (1 Ин 4:1), – ведь есть и вино, символизирующее откровение нечистых духов, и в отношении него обязательно предостережение: «Не упивайтесь [таким] вином, от которого бывает распутство; но исполняйтесь Духом.» (Еф 5:18), – то есть отриньте откровение духов нечистых, зовущее к блуду, и исполняйтесь Духом Святым. Но и сие замечание больше относится к теме следующей главы.

Прежде чем продолжить наш рассказ, предложим читателю вдуматься в смысл, скрытый в известных словах: «Пришел Сын Человеческий: ест и пьет; и говорите: вот человек, который любит есть и пить вино.» (Мф 11:19; Лк 7:34). Не кажется ли, что смысл сего стал намного более бесспорным?

Поскольку мы коснулись пищи как символа познания, мы хотели бы взглянуть еще на одну проблему. Читатель должен понимать, что неотделимым от символики пищи является вопрос о посте. Вспомним, что сказано о постничестве в Евангелиях: «Ученики Иоанновы и фарисейские постились. Приходят к Нему [Иисусу] и говорят: почему ученики Иоанновы и фарисейские постятся, а Твои ученики не постятся? И сказал им Иисус: могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених? Доколе с ними жених, не могут поститься; но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни.» (Мк2:18‑20; Мф 9:14,15; Лк 5:33‑35). В иносказательном смысле, понимая, что пища того или иного рода есть знание той или иной степени совершенства, пост означает изоляцию от всякого знания. И вот, могут ли воздерживаться от восприятия божественного знания те, кто находится рядом с источником сего знания? Естественно, таким образом они не могут поступать. Но в том случае, когда связь с главным источником прервана из‑за того, что хлеб превратился вновь в камень, а вина‑откровения они боятся, как огня, тогда и наступает голод – вынужденный пост. Что же касается учеников фарисейских, то в отношении их изоляции от божественного источника не может быть никаких сомнений.

Мы не коснулись в связи с постом учеников Иоанновых, но, попросим читателя повременить немного, ибо касательно их ответ будет дан нами вскоре.

Теперь нам предстоит разрешить загадку символа чрева. Однако, познав символику пищи, просто обратиться и к образу чрева, в которое пища входит. Итак, как пишет Павел: «Пища для чрева, и чрево для пищи.» (1 Кор 6:13). Сопоставив сию формулу со всем сказанным, мы неизбежно приходим к выводу, что чрево является символом аналитического разума человека, ибо вновь получаемое знание входит в разум, в память. Разом встает на место положение о несовершенном чреве младенцев, не могущих переварить ничего, кроме молока и меда.

Здесь нужно заметить, что Апостол Павел различает чрево и тело: «Пища для чрева, и чрево для пиши; но Бог уничтожит и то, и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела.» (1 Кор 6:13). Вот тут читателя ждет некоторая сложность, заключающаяся в нежелании признать смертность разума и памяти, ибо Бог уничтожит и пишу, и чрево. Но, что же? Ведь о пище и чреве есть и такое речение: «Еще ли не понимаете, что все, входящее в уста, проходит в чрево и извергается вон?» (Мф 15:17). То есть символизированное пищей познание входит во чрево человека, и, пока находится во чреве, отражается и в памяти, но после того оно извергается вон, теряется из памяти. Здесь мы вновь, рискуя наскучить читателю повторениями, подчеркиваем отличие интеллекта, памяти, разума от сознания.

Хотя мы и изъяснили положение о смертности чрева, предупредим читателя, что впереди нас ждет еще большая глубина раскрытия сей символики.

В качестве продолжения наших кратких изысканий о чреве приведем еще один интересный отрывок из того же Иоанна: «Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании: из чрева потекут реки воды живой.» (Ин 7:38). Упоминание воды вновь связывает нас с повествованием о хлебе, вине и всем том, что входит во чрево. Так можем ли мы воспринять за случайное позволение, или, быть может, за требующее неукоснительного исполнения повеление подобное такому: «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов.» (1 Тим 5:23)? Как видит читатель, вино‑откровение потребно для исцеления недугов чрева – несовершенства аналитических способностей разума и слабой памяти человека.

Вино в последнем цитированном фрагменте стоит рядом с водой, но и отчасти в противопоставлении ей. Вспомним тогда уж чудо в Кане Галилейской, где Иисус претворил воду в вино (Ин 2:1 ‑10). Если хлеб и вино являются символами, значение которых мы выяснили, то вода является символом чего‑то, что нам еще только предстоит открыть. Сия задача не столь проста, как предыдущие, и нам придется призвать на помощь все способности нашего чрева, дабы разрешить загадку – принять сию пищу, употребив, конечно, и немного вина.

Итак, то, что скрывается за символом воды, должно быть необходимым для разума‑чрева, но не должно лишать сознания, как это делает вино, хотя может претворяться в откровение, что символизировано чудом превращения воды в вино в Кане Галилейской. Сие нечто очищает сознание и является необходимой средой обитания праведности, святости, символом чего, как мы выяснили, является рыба, – ведь «рыбы... гниют от недостатка воды и умирают от жажды.» (Ис 50:2), – наивное высказывание, но, как мы вскоре увидим, образно очень точное. Сие нечто может стать столь твердым, что по нему можно ходить, как по земле, однако для этого нужна вера, ибо в противном случае – без веры – можно утонуть.

Вся глубина последней символики заключена в повествовании Матфея: «В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю... Петр сказал Ему:...Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился?» (Мф 14:25,28‑30).

Скажем еще, что, как видно из только что цитированного отрывка, «из чрева потекут реки воды живой», – иными словами, аналитический разум в свою очередь может становиться источником воды живой. И, наконец, скажем об этом загадочном нечто, что сие не должно относиться к чему‑то тайному, ибо является одной из проявленных стихий природы.

Почти вплотную к разрешению сей проблемы подводят нас слова из книги Премудрости Соломона: «Надежда неблагодарного растает, как зимний иней, и выльется, как негодная вода.» (Прем 16:29). Но, если бы кто хотел найти подобную мысль непременно в канонических писаниях, то мы могли бы предложить такому читателю книгу Иова: «Поднимается ли тростник без влаги? растет ли камыш без воды? Еще он в свежести своей, и не срезан, а [без них] прежде всякой травы засыхает. Таковы пути всех забывающих Бога; и надежда лицемера погибнет.» (Иов 8:11‑13).

Размышления над всем сказанным приводят к выводу, что как раз надежда и обладает всеми искомыми нами свойствами. Последняя выдержка, как и пример книги Премудрости Соломона, связывает воду, влагу с надеждой в отрицательном утверждении: без воды нет надежды. И действительно, легко видеть, что без осознанной через разум надежды невозможно существование человека. Однако вода связывается с надеждой и в положительном смысле, причем здесь мы отмечаем, что надежда не только не лишает человека сознания, но способна очищать его: «Всякий, имеющий сию надежду на Него [Христа], очищает себя так, как Он чист.» (1Ин 3:3).

Являясь чистой средой, надежда необходима для существования святости, и только в надежде святость и может быть сохранена. Однако надежда может претворяться в откровение‑вино. С верой надежда способна становиться твердой, подобно земле, однако в отсутствие веры надежда может предстать стихией, в которой можно утонуть. Для иллюстрации последнего, предложим читателю представить себе, на что именно может надеяться человек, не имеющий веры. Заметим еще, что, как надежда может быть без веры, так и вера может случаться без надежды – вспомните: «и бесы веруют, и трепещут» (Иак 2:19), но не могут надеяться так, как сыны света.

Для ветхозаветной традиции немаловажная символика была заключена в источении воды из камня: «И сказал Господь Моисею:...ты ударишь в скалу, и пойдет из нее вода.» (Исх 17:5,6); «Вот, Он ударил в камень, и потекли воды, и полились ручьи.» (Пс 77:20 см. тж. Чис 20:1‑13; Пс 113:8, Ис 48:21). В символическом смысле в подобной метаморфозе нет поражающего воображения чуда, ибо обетования Всемогущего, заключенные в Законе, являются источником надежды и упования.

Мы не сможем избавиться от недоумений, если не обратим большего внимания на фрагмент, свидетельствующий о чреве как об источнике воды, то есть о разуме как об источнике надежды, ибо в дальнейших словах содержится кажущееся иным изъяснение сего образа: «Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании: из чрева потекут реки воды живой. Сие сказал Он о Духе, Которого имели принять верующие в Него: ибо не было на них Духа Святаго...» (Ин 7:38,39). А как же связано сказанное Иисусом с открытой выше символикой?

Само упоминание Духа Святаго в связи с водой живой не должно ввести нас в заблуждение, ибо Дух есть и в хлебе, и в вине, и в воде, и во многих последующих образах. Но здесь Иисус говорит о Духе в связи с чревом и водой в том смысле, что чрево подразумевается одного, имеющего на себе Духа Святаго, а вода, служащая надеждой, – другого, сей надеждой очищаемого. Сей смысл перекликается с повелением Апостола Павла Тимофею: «Занимайся чтением, наставлением, учением. Не неради о пребывающем в тебе даровании... О сем заботься, в сем пребывай, дабы успех твой был для всех очевиден. Вникай в себя и в учение,.. ибо так и себя спасешь и слушающих тебя.» (1 Тим 4:13‑16).

Недавно мы, говоря о вине для отроковиц, пришли к заключению, что некоторые из пророчеств спорны. Второй подобный пример ожидает нас вскоре. В обоих случаях мы сможем символическим ключом высшего разумения, разумения не по букве, но по духу, открыть смысл, заставляющий онеметь перед всем величием и изяществом заключенной в нем мудрости, в то время как богословы, не владеющие сим ключом, только недоуменно пожимают плечами: «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его.» (Ек 11:1).

Можно отметить, что вода как надежда соответствует не только библейской символике, но и бытовому опыту. Так, без воды‑надежды не может существовать человек, однако, если насыщать его одной только водой, он погибнет. Иными словами, надежда может быть и пагубной. Не в этом ли символический смысл потопа? Весьма поучительная аллегория для современного мира – века сего!

Вода, как мы отметили, является одной из проявленных стихий природы. Причем смысл ее символики заключен в надежде. В дальнейших попытках отыскать разрешение тайн образов остальных трех стихий нам будет легче всего пойти по пути анализа понятий, которые чаще других оказываются стоящими рядом с тем, что символизирует собою вода, – с надеждою. Проводя такой анализ, трудно начать с чего‑либо иного, чем с классического для традиционного христианства сочетания трех основ, указанных Павлом: «Теперь пребывают сии три: вера, надежда и любовь...» (1 Кор 13:13).

Существует ли какое‑либо соответствие сих трех стихиям мира и каково это соответствие? Кто из сих трех скрывается, например, за образом земли?

Нам кажется совершенно естественной ассоциация земли с верой. Но подобное утверждение едва ли удовлетворит любого читателя. Для того же, чтобы обосновать такое наше мнение, можно привести Иисусово истолкование знаменитой притчи о сеятеле. Но прежде сама притча:

«Вышел сеятель сеять; и, когда сеял, случилось, что иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то. Иное упало на каменистое место, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока; когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло. Иное упало в терние, и терние выросло, и заглушило семя, и оно не дало плода. И иное упало на добрую землю и дало плод, который взошел и вырос, и принесло иное тридцать, иное шестьдесят, и иное сто. И сказал им: кто имеет уши слышать, да слышит.» (Мк 4:3‑9; Мф 13:3‑8; Лк 8:5‑8). Последнее восклицание является общим указанием на наличие тайны, которую в данном случае Иисус и разъясняет:

«Сеятель слово сеет. Посеянное при дороге означает тех, в которых сеется слово, но к которым, когда услышат, тотчас приходит сатана и похищает слово, посеянное в сердцах их. Подобным же образом и посеянное на каменистом месте означает тех, которые, когда услышат слово, тотчас с радостью принимают его, но не имеют в себе корня и непостоянны, потом, когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняются. Посеянное в тернии означает слышащих слово, но в которых заботы века сего, обольщение богатством и другие пожелания, входя в них, заглушают слово, и оно бывает без плода. А посеянное на доброй земле означает тех, которые слушают слово и принимают, и приносят плод один в тридцать, другой в шестьдесят, иной в сто крат.» (Мк4:14‑20; Мф 13:18‑23; Лк 8:11‑15). То есть, каждая из описанных категорий, слушающих слово, обладает разного качества верой, способной принести и соответственно различный плод.

Так, земля при дороге оказывается такой верой, которая не способна принять слово – исчезающе малой. Особого взгляда заслуживает каменистая земля, «каменистое место», уже в силу вскрытой символики камня. И вот такая, неотделимо связанная с мертвым законом вера, не позволяет растению иметь глубокий корень, отчего вера становится непостоянной. Есть в притче и земля, «произращающая тернии и волчцы» (Евр 6:8), символизирующая неразборчивость в вере, готовность верить чему угодно. Наконец притча повествует и о доброй земле – вере, приносящей много плода.

В притче о сеятеле ассоциация человека с растением очевидна. Похожие сравнения характерны и для Ветхого Завета. Вот какая судьба ждет нечестивого: «Бог сокрушит тебя вконец... и истрогнет... корень твой из земли живых.» (Пс 51:7). Имея в виду такие уподобления, поставим рядом с приведенной синоптической еще одну притчу из Марка, тем более, что их разделяют всего несколько стихов: «Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе.» (Мк 4:26‑28). Но для роста растения необходимы не только вода‑надежда и земля‑вера, но и нечто еще.

В понимание же того, что скрывается за этим нечто, весьма определенную ясность нам вновь внесут самые первые слова первой книги Библии, хотя, как мы покажем ниже, они могут быть прочитаны чуть иначе: «В начале сотворил Бог небо и землю.» (Быт 1:1). Вот та искомая нами стихия, причем мы должны различать свет, исходящий с неба, от собственно неба как переизбытка воздуха, столь необходимого для роста растения. Такое замечание приобретает особый смысл еще и в той мере, что свет исходит с неба только днем, воздух же является неотъемлемой стихией даже тогда, когда тьма становится почти осязаемой (ср. Исх 10:21).

Мы не станем обосновывать никакими библейскими ссылками то тривиальное положение, что небесное является безусловным синонимом божественного, – достаточно вспомнить, что «Царство Небесное» по Матфею соответствует «Царствию Божию» у остальных Евангелистов. При этом мы должны самым серьезным образом принять мысль Иоанна, что «любовь от Бога;.. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас...» (1 Ин 4:7,10), что «Бог есть любовь.» (1 Ин 4:8). Все сказанное дает достаточное обоснование символики стихии неба, воздуха, как любви Божией. Итак, признав безусловную правоту Павла, повторим вослед ему: «Теперь пребывают сии три: вера, надежда и любовь; но любовь из них больше.» (1 Кор 13:13).

Однако мы смело говорим о необходимости дополнения «сих трех» некой четвертой, ибо и стихий тварного мира тоже четыре. Ревнители традиций христианства не могут быть за это в слишком большой претензии на нас, ибо концепция четырех стихий, из которых состоит физический мир, не является чем‑то сугубо еретическим, присушим, кроме отстраненных апокрифов, быть может, лишь буддизму или иного рода язычеству. Говоря так, мы можем сослаться на апокалипсис одного из апостольских мужей, лежащий чуть ли не в самом основании святоотеческой литературы. Мы имеем в виду «Пастыря» Ерма: «Мир поддерживается четырьмя стихиями.» (1.3:13). Приводя цитату из апокалипсиса Ерма, нельзя игнорировать факт, что эту книгу считали богодухновенной и причисляли к Священному Писанию такие церковные писатели, как Ириней, Тертуллиан и Ориген.

Вера, надежда и любовь. Имена сии известны даже детям. Но в современном христианстве среди них не нашлось места четвертому – софии – мудрости или, если хотите принять, познанию Божию. Между тем, тот же Павел писал: «хотя я и невежда в слове, но не в познании.» (2 Кор 11:6). Мы уже не говорим об Иисусовом обетовании обретения свободы через познание: «познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин 8:32). Так не случилось ли, что вера, надежда и любовь выступают в Новом Завете под своими настоящими именами, а знание выступает под именем чужим?!

Нам вновь, как и в случае с землей, представляется абсолютно естественным связывать свет со знанием, и к этому нас подталкивает сложившаяся едва ли не во всех языках этимология – такие, например, слова, как «просвещение» и «озарение», напрямую заимствованные из языка образов, просто не имеют адекватных несимволических синонимов возрастания в знании. Однако мы вновь обратимся к свидетельствам Писания ради тех, кто желает точности и строгости. Прежде, нежели отослать читателя к библейским свидетельствам, нам нужно заметить, что знание не может быть отделено от разума, поэтому без обладания разумом невозможно воспринять знание. Именно о таких людях говорит Давид, вводя аллегорию тьмы как незнания: «не знают, не разумеют, во тьме ходят» (Пс 81:5). Ему вторит Екклесиаст: «глупый ходит во тьме» (Ек 2:14).

Познание как антитеза невежеству и глупости существеннейшим образом связывается со светом, и потому‑то риторикой полон вопрос псалмопевца: «Разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения правду Твою?» (Пс 87:13). Тайна же, что сокрыта до предопределенных времен, хранится не в свете (знания), а во мраке (неведения), но когда тайна открывается, когда Бог «сокровенное выносит на свет» (Иов 28:11), то тайна превращается в явь знания, Бог Всевышний «разливает учение, как сеет.» (Сир 24:29), и Он «выведет, как сеет, правду твою» (Пс 36:6). Последняя мысль наилучшим образом объяснена Апостолом Павлом: «Все же обнаруживаемое делается явным от света, ибо все, делающееся явным свет есть.» (Еф 5:13), – для непосвященного действительно неудобопонятно, однако взгляните, сколь чудесное преображение происходит с сей формулой, если мы понимаем, что свет есть знание: все, что сокрыто, но обнаруживаемо, становится явным в познании, ибо все, что перестает быть сокрытым, становится явным, то есть, будучи познано, становится знанием само.

Уразумев, что свет символизирует собой познание, прочтем следующую выдержку из Филиппа: «Слепой и тот, кто видит, когда оба во тьме, не отличаются друг от друга. Если приходит свет, тогда зрячий увидит свет, а слепой останется во тьме.» (Филипп 56). То есть один способен воспринимать знание‑свет, а другой нет. И, «если слепой ведет слепого, оба упадут в яму.» (Фома 34). Впрочем, сие есть уже чисто синоптическая притча, как и понятие света, являющееся чуть ли не основным и во всяком случае не менее важным для Священного Писания, чем вера, надежда и любовь.

Ну и, наконец, такие слова из Филиппа, которые стоило бы включить в основное повествование: «Строение мира – из четырех стихий, в хранилище их содержат: из воды, земли, воздуха и света. И Царство Божие подобно этому – из четырех: из веры, надежды, любви и знания. Наша земля есть вера, в которую мы пустили корень, вода есть надежда, которой мы питаемся, воздух есть любовь, благодаря которой мы растем, а свет есть знание, благодаря которому мы созреваем.» (Филипп 115). Присем заметим, что, если свет будет слишком ярким и превратится в огонь, то огонь сожжет всходы уже вне зависимости от качества земли, типа веры.

У читателя не должно оставаться сомнений относительно дуализма символики, скрывающей понятие знания, ибо на самом деле сии два суть разные знания. То знание, что символизировано светом, есть Высшее знание, которым обладает Бог. По‑гречески сие понятие носит имя «софия», и, может быть, было бы более правильно говорить не о знании даже, а о Премудрости Божией, как это слово переводится в Священном Писании. Что же касается знания, сокрытого под символом пищи, то сие есть знание, доступное для обладания человеку, сие есть знание того, что человек может увидеть в свете. Это познание различного рода – в зависимости от рода пищи: начиная с познания действий Божиих и истины, познания добра и зла, и, кончая познанием методов чародейства и черной магии. По‑гречески познание обозначается словом gnosis (гносис).Еще раз отметим, что таковое познание может быть по своей природе как божественным, так и небожественным, о чей мы будем говорить в следующей главе.

Завершить тему символики света как познания, данного от Бога, нам не удастся прежде, нежели мы разрешим одно кажущееся противоречие, которое может быть замечено читателем, хорошо знающим Библию. Сие замечание мы изложим ниже, но в качестве промежуточного итога приведем слова Иоанна Богослова об Иисусе Христе, в коих проявлена тесная связь между светом и познанием: «Знаем также, что Сын Божий пришел и дал нам свет и разум, да познаем Бога истинного...» (1 Ин 5:20).

Ознакомившись с самыми главными символами библейского словаря, нам будет интересно констатировать, что многие фрагменты Писания, не вызывавшие ранее сомнений в истинности, при буквальном понимании, обретают и второй, не менее разумный смысл, который оказывается, однако, гораздо более истинным. Сей принцип справедлив по отношению ко всему языку Священного Писания, и, конечно же применим не только к уже рассмотренным символам, но и ко многим другим. Например: «Главная потребность для жизни – вода, и хлеб, и одежда, и дом, прикрывающий наготу.» (Сир 29:24). Из всех перечисленных Иисусом сыном Сираховым главных потребностей человека для нас остался непонятым лишь дом, «прикрывающий наготу». Последний нюанс в отношении дома дает нам определенные основания считать и дом неким символом, чего, впрочем, при желании можно и не замечать. Мы и сделаем пока вид, будто не замечаем сей символики, и продолжим наше исследование, обращая, тем не менее, особое внимание на употребление этого слова в будущих фрагментах.

Вопрос символа света как премудрости Божией требует разрешения упомянутого противоречия, без устранения которого все наши рассуждения оказываются не ценнее выеденного яйца. И для изложения сути сего противоречия нам потребуется ознакомиться с некоторыми фрагментами Священного Писания и сравнить их между собой. Первую группу таких фрагментов открывает монолог из книги притчей Соломоновых, ведущийся от лица самой премудрости:

«Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли. Я родилась, когда еще не существовали бездны, когда еще не было источников, обильных водою. Я родилась прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов, к