Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






ЦАРЬ‑ГАВАНЬ





 

На другой день Муравьев и Путятин отправились на весельном катере осмотреть залив. Бухта за бухтой, одна другой обширней и удобней, открывались взору. Совершенная тишина, вход в залив удобен. Берега всюду приглубы. Любое судно швартуйся, как у мола. Залив разделяется примерно на пять бухт, языками ушедших в глубь материковых лесов.

«И эта драгоценность лежала до сих пор пренебреженная и никому не нужная! Право, это одна из лучших гаваней мира», – думал Муравьев.

Полный впечатлений, с необычайно возбужденным воображением, он взошел после поездки на борт фрегата. Предстояли торжества. На судне все сияет, строится хор трубачей, в парадной форме экипаж. Молебен, обед…

– Ваше превосходительство! – доложил Сычевский. – Лейтенант Бошняк ждет вас и просит принять по важному делу.

Бошняк в форме. Лицо его возбуждено.

– Ваше превосходительство! Простите. Я пришел сказать, что передумал. Я не поеду с вами…

– Почему?

– Вчера, когда мы говорили, я совсем забыл… о главном…

– О чем?

– О Самарге, ваше превосходительство!

– Что такое Самарга?

– Это небольшая река, к югу от залива Императора Николая. К югу от нее гавани еще более удобные. Я дал слово Геннадию Ивановичу…

– Это не имеет значения, я отменяю экспедицию на Самаргу.

– Вы так думаете, ваше превосходительство? – подозрительно спросил Бошняк.

– Вы герой, Николай Константинович. Я представлю вас к повышению и ордену! Но мне кажется, что виной всему ошибки Невельского. Он нелогично действует, он увлечен и вас увлекает на ложный путь.

Муравьев продолжал засыпать Бошняка похвалами и обещаниями. Бошняк стоял понурив голову, высокий, стройный и как бы застенчивый. Лицо его рдело все сильнее. Наконец он поднял взор. В нем были боль и горький упрек и даже насмешка.

– Нет, ваше превосходительство, – сказал он горько. – Виноват майор Буссэ…

– Майор Буссэ только мой адъютант.

– Адъютант? О нет! Он трус и негодяй! И я готов его вызвать на дуэль.

– Не шутите дуэлями, Николай Константинович, – ласково ответил Муравьев. – Мне кажется, что Николай Васильевич не‑ви‑но‑вен!

Бошняк вспыхнул. Разговор, казалось, потерял для него всякий смысл. Но вдруг гнев охватил его.

– Если вы считаете, что Буссэ невиновен, оставив нас на голодную смерть… Впрочем, кровь не только на нем, ваше превосходительство.

– Но на ком же?!

– На мне! И… есть еще один человек…

«Он сумасшедший», – подумал Муравьев.

– Я умоляю вас, послушайте, ваше превосходительство, надо идти на Самаргу.

Когда Муравьев отпустил Бошняка, тот съехал на берег и, словно пьяный, спотыкаясь, пошел вверх по горе, потом сел на пень на краю росчисти и закрыл лицо руками.

Муравьев вызвал Сычевского и велел послать офицера с вестовым, чтобы помочь Бошняку собраться и немедленно доставить его на судно. В это время к Николаю Константиновичу, сидевшему на пне, подошли двое казаков с сундучками и с чемоданами. Видимо, они уже собрали и свои вещи и его и шли на судно. Они стали разговаривать с лейтенантом.

Муравьев поднялся на палубу. Команда фрегата была выстроена слитными рядами, сверкающими оружием. Сияли парадные мундиры многочисленных офицеров и трубы оркестра.

Путятин торжественно объявил о спуске по Амуру русской флотилии и поздравил генерал‑губернатора. Иеромонах отслужил благодарственный молебен в ознаменование благополучного сплава.

Матросы разбежались по реям. Грянули салюты. «Паллада» приветствовала и поздравляла генерал‑губернатора с величайшим событием. Гремел оркестр.

Клинковстрем оказался за столом вблизи генерала. За обедом, после речей и официальных разговоров, Муравьев попросил его рассказать о личном знакомстве с известными арктическими путешественниками. Клинковстрем не ожидал, что это может быть известно генералу, и был весьма польщен. Вчера он сильно переволновался, но сегодня начал понемногу отходить. Он охотно, коротко и ясно рассказал о знакомстве с полярными исследователями и заметил, что здешняя зимовка по праву должна быть более знаменита, чем подвиги Росса и Франклина, не говоря уж о его знакомом докторе Андерсене.

«Чем знаменита? – подумал Муравьев. – Что людей переморили?»

Через некоторое время губернатор обратился к Гончарову и сказал, что ему, право, стоит посетить Иркутск и задержаться там.

– Город прекрасный. Правда, дворянства нет в Сибири, да есть купцы образованные, имеют библиотеки, ведут обширнейшую торговлю, запросто ездят за многие тысячи верст, ворочают миллионами. Типы характернейшие! Есть у нас театр и институт благородных девиц, гимназия. А какая река! Вы не видели и не увидите нигде ничего подобного нашей Ангаре! Может быть, есть что‑то такое в Южной Америке. Чистейший родник величиной с Волгу. Ни одна европейская река не идет в сравнение. Могучее течение, пятнадцать верст в час! А Байкал! Куда там Женевское озеро! В России не знают и не представляют, какими драгоценностями владеем мы в Сибири. А как радовалось бы сибирское общество вашему приезду!

Гончаров весьма занимал Муравьева. Деятельных, чем‑либо отличавшихся людей он переманивал к себе всеми способами. Завойко оставил службу в Компании, преосвященный Иннокентий улыбнулся Аляске… А в Иркутске – Струве, бурят с высшим образованием Банзаров[82]! А Миша Корсаков, а камер‑юнкер Бибиков! Декабристы были советниками генерала. Петрашевскому он давал возможность проявлять свои таланты по службе, да тот не стал. Личность с норовом, и Николай Николаевич зол, терпеть его не может. Но и без него сила могущественная, нет ничего подобного ни в одной губернии!

– Все руды для будущей промышленности, скот, земли, леса, какое население отважное, прилежное и практическое, не знающее помещичьего угнетения! Вас, российского человека, поразит Сибирь! Поэтому, господа, мы с вами и трудимся здесь, открывая путь России через Сибирь к Тихому океану!

Генерал стал прощаться, энергично пожимая руки.

Вельбот подан. Адмирал шел провожать.

«Настоящий янки!» – подумал Гончаров, глядя, как быстро сбежал по трапу Муравьев.

«Теперь, кажется, не страшно оставлять Гончарова, – думал Муравьев. – Однако боже упаси подпускать его одного к устью Амура! Там Невельской со своей братией! Могут начинить его порохом! Нет, уж я сам буду его проводником! Так понадежней!»

 

Гончаров смотрел с борта «Паллады», как на шхуне подымали якорь. «Я рад буду видеть вас в Иркутске», – звучали в его ушах последние слова Муравьева.

Когда «Паллада» впервые вошла в Императорскую гавань и тихо двигалась вдоль ее крутых лесистых берегов, все были поражены таким чудесным открытием. Но вдруг представилась страшная картина – кладбище умерших за зиму. Дорого заплачено.

Гончаров был вне себя от гнева и ужаса. После двухлетнего путешествия пришли на русский пост и увидели все то же – тут злодейски морили людей. Вспоминались ужасы русской жизни, от которых отвыкли, подобных, кажется, нигде нет, даже в Африке.

Никогда бы так ясно Гончаров не представлял себе замысла своего «Обломова», если бы не объехал вокруг света. Верен замысел! Даже еще ужасней должен быть изображен Обломов. Ты, русский барин, – размазня, сущий в каждом чиновнике и помещике, живущий трудом крепостных, из‑за тебя здесь гибнут герои, из‑за твоей лени. У нас государственными делами ворочают карьеристы‑иностранцы! Молчать нельзя!

Правда, обломовщина, как ни удивительно, есть и в англичанах, и в других народах! Да ведь иначе бы и слов «лень», «лентяй», «праздношатающийся» не было бы в их языке. Но нигде эта обломовщина так не видна отчетливо, как в русском дармоеде на шее своего народа. Нельзя более терпеть крепостного права!

Гончаров ходил по берегу в сильном раздражении и даже адмиралу ответил на какой‑то вопрос так грубо, словно тот был виноват.

Скучным местом показался ему этот пост. Даже от природы повеяло мертвящей душу казенщиной. Кочки, лиственницы… Тунгус Афонька шлялся по берегу. Гончаров разговорился с ним. Афонька, видя, что барин славный, попросил у него «бутылоську», чем окончательно расстроил Гончарова. И он темней тучи вернулся к себе.

Он больше не съезжал на берег, не желая расставаться с фрегатом, – так легче. Ему хотелось скорее уйти отсюда. Но Путятин решил оставаться. Начиналась война, и могло быть нападение, и Гончаров намеревался разделить с товарищами все опасности.

Но вот явился Муравьев! Очень он оживил все мысли Ивана Александровича, так смело говорил о крепостном праве! И все вдруг предстало в ином свете.

«Муравьев совершил чудо, отрицать нельзя! Может быть, в самом деле надо заканчивать это впечатляющее и все же расслабляющее путешествие. Впечатлениями сыт по горло, так, что больше не хочется. Может быть, то, что здесь происходит, очень важной интересно, да, так; но, право, смотреть не хочется. Созрел замысел, и все, что мешает ему, как бы велико ни было, уж так не тронет душу, может быть, поэтому и очерки мои получаются поверхностными. Пора в Россию! Тем более фрегат вводится в реку и в военных действиях участвовать не будет. Я не офицер и вахты не несу… В самом деле, следует уехать, заканчивать очерки путешествия и браться как следует за Обломова».

И тут же пошли совсем иные мысли: что и Муравьев, право, утомителен все же, что, видно, не готовы мы воспринимать такие пламенные речи… И успевать за такой деятельностью. Если долго его слушать, то и он будет действовать на нервы. И так уж минутами Иван Александрович чувствовал, как охватывает какое‑то раздражение, вернее утомленность.

Да, кажется, и он ловок, осталось и такое ощущение, поддаваться нельзя, ужасы есть ужасы, как он их ни оправдывай, и нельзя закрывать на них глаза. И мокрая почва этого края, и тяжелые условия жизни очевидны. Никакие разговоры Муравьева не могли рассеять впечатлений. Много, очень много еще должен человек сделать, чтобы тут сносно жилось. Пока есть в коренной России обломовщина, есть она, верно, и в Сибири. Невозможно, пожалуй, и здесь ничего сделать как следует, какой титанической энергией ни обладай Муравьев!

«Фрегат гнил… Нехватки даже на „Палладе“, кроме круп и сухарей, нет ничего, да и во мне самом есть, кажется, тоже обломовщина, как я ее ни вытравляю».

Вот и шхуна пошла, и так захотелось идти на ней, ступить на твердый берег, уехать в Россию, в привычный круг людей, да заодно посмотреть свободную Сибирь. Пора в кипучий котел, где пробуждается жизнь, где войной, верно, все приведено в движение. Чувствуются перемены! Неизбежно явятся в обществе новые силы, которые должны уничтожить обломовщину прежде всего. Надо им дать карты в руки, глаза раскрыть. Не государственная протекция нужна русскому капиталисту…

«Обломов – крайность, да общество наше заслужило подобный упрек. Стыдно путешествовать, встречаться с людьми, когда у нас народ – раб и все это подчеркивают нам.

А о Сибири, может быть, стоит помянуть в очерках путешествия. Не беда, что «Паллада» не доходит до Иркутска, да все одно путешествие. Право, стоит, как послушаешь здешних людей!»

 

Адмирала при виде отходившей шхуны тоже потянуло в Россию. Вельбот еще немного постоял с поднятыми веслами, потом адмирал дал знак, лейтенант у руля скомандовал опустить весла на воду, и вельбот пошел широким разворотом.

Семья далеко, жена жила все это время в Париже, слава богу, ей там не скучно было, теперь она переехала в Петербург, да нет писем, ждал нынче с устья Амура, – видно, она европейской почтой послала опять на Шанхай. Каково‑то ей, бедняжке, после Парижа!

И адмиралу бывает тяжело. Но когда у тебя четыреста человек под командой да офицеры, фрегат, надо обо всем позаботиться, то и времени нет рассуждать. А теперь полная эмбаркация[83]предстоит! Впрочем, у моряка дом всегда с собой. Грустно, конечно. Да вот шхуну отобрали паровую. Очень бесцеремонно поступил почтеннейший гость и чувствует себя как ни в чем не бывало! Отвык Путятин от подобных поступков. Это только в России! А без шхуны как без рук. Муравьев шхуну даже и не собирается отдавать. Говорит, что она нужна ему крайне. Гусь этот Муравьев, везде успел!

Дружба, кажется, наметилась у Гончарова с губернатором, и это тоже расстраивало Путятина.

 

Казак Парфентьев стоял на баке с изумленным детским выражением на лице. Ему немного жаль было покидать место, где он похоронил столько товарищей, но выжил сам. Потрудился так, как нигде в другом месте. И радостно, что впервые в жизни идешь на пароходе, да еще домой. Тут сразу подняли якорь – и поше‑ел!

– Вот, ваше благородие, какая штука! – сказал он стоявшему рядом Николаю Бошняку.

– Мы еще вернемся сюда! – мрачно ответил тот.

Машина заработала, крутился винт, и легко, просто, свободно шло судно прочь из бухты без всякого ветра. Поплыли сопки, брошенные теперь огороды, недостроенные казармы и домики и неоконченные батареи. Солнце клонилось к сопкам.

– Теперь все бросят как есть, – сказал Беломестнов, показывая на берег.

Подошел Муравьев. Он гулял от юта до бака.

– А ты думаешь, можно тут жить? – спросил он у Парфентьева.

– Почему же нельжя? Харчи будут, так что не жить.

– Еще лучше, чем в Охотске! – вмешался Беломестнов. – Тут, сказывают, недалеко охота хорошая.

– Ну да! Но теперь вы домой?

– Шлава богу, ваше вышокопревошходителыитво. Премного благодарны.

– Вот так‑то, брат Парфентьев!

Как Путятин, войдя в Хади, увлекся этой гаванью и поддался восторженным речам Бошняка и восхищению своих офицеров, так и Муравьев, побывав тут, сильно озаботился. Казаки судили очень едко, если вдуматься в смысл их слов. Странно, конечно, что все, кто перенес эту страшную зимовку, отзываются о здешних местах с похвалой. Конечно, они правы, можно жить и тут. Но разве в этом дело! Эта бухта произвела на него впечатление. Но в то же время у него было такое чувство, что он меньше всего желает смотреть на нее из рук Невельского, который всюду тычет свои планы. Все совершится, но не по Невельскому! Теперь Муравьев сам тут был, сам все видел, и обо всем у него складывалось свое собственное, совершенно правильное мнение.

Николай Николаевич привык, что и в Иркутске, и в Петербурге считают его главным деятелем Сибири. Перед государем и наместником, перед великим князем и правительством он ходатай по делам Амура и зачинатель всех действий в этом краю. «Без меня и Невельского давно бы съели. Лишь я его спасаю!»

Бошняк говорил, что отсюда есть путь через перевал на Амур, со временем, может быть, будет тракт или чугунка, что, имея такой порт, флот пойдет на открытие новых портов на юге, и только тогда будем мы владеть Востоком. Муравьеву казалось, что он как попугай повторяет Невельского. Генерал решил отпустить Бошняка в Россию, пусть едет к себе в Кострому и отдыхает у родных. Там живо все забудется!..

«Я очень рад, что Парфентьев и Беломестнов с нами идут, – думал Бошняк. – Кир о семье скучал, все, бывало, рассказывал, какие у него дети, как работать стараются. Как я боялся, что они с Парфентьевым не выживут!»

Бошняк сегодня ходил прощаться с могилами своих матросов и Чудинова, отнес им лесных цветов…

Утром у берега Сахалина догнали большую гиляцкую лодку с каютой из шкур, с парусом и с грудами тюков и японской посуды на корме. На борт шхуны поднялся рослый, плечистый гиляк. Лоб его высок, орлиный нос, открытая шея, черная от загара, голову он держит гордо и независимо. Из‑под морского клеенчатого плаща у пояса видны кинжал и пистолет.

– Позь! – сказал Бошняк и протянул гиляку руку.

Они поцеловались.

Николай Константинович представил знаменитого гиляка Муравьеву.

– Зачем, генерал, бросил Сахалин? Худо! – резко сказал Позь и вдруг сощурился, лицо его приняло хитрое выражение, он улыбнулся. – А японцы спрашивают: где русский, почему убежал? Говорил, остров его, нас будет защищать, а сам убежал.

– У тебя есть знакомые японцы?

– Нету, что ль? Ну да, есть!

Оказалось, что Позь уже давно ходит раза два в год на южную оконечность Сахалина, доставляет туда разные товары, прежде возил с отцом маньчжурские изделия, перекупал их у торгашей, а также меха, хрящ рыб, орлиные хвосты… Теперь берет еще и чугуны, топоры, сукно.

– У Невельского тоже есть японцы приятели. Он со мной всегда свой товар японцам посылает. Наша фактория торгует с ними давно. И офицеры и приказчики бывали со мной у японцев. Капитан и сам там был. Ты знаешь! Он шел на своем «Байкале». Японцы боятся чужих, а нас не боятся. Они приходят туда рыбу ловить. Напрасно, генерал, ушли с острова, мне чуть всю торговлю не испортили. А придет американский командор и скажет: «Вери гут, вери гут бэй, вери гут айлэнд!» Че тогда? Нет, ваше превосходительство, надо скорей обратно пост ставить.

– Зачем американцам Сахалин?

– Генерал! На Сахалине лес, бревна повезут отсюда. Уголь. В Японии нет леса.

Муравьев знал, что этот гиляк был проводником Невельского, что он участник событий на Тыре, а до того был проводником Миддендорфа.

… Сахалин перетянул, как на весах, и чуть совсем не ушел под воду, с другой стороны моря поднялся материк с сопками, и к вечеру шхуна, оставив Позя, прибыла в Де‑Кастри. В гавани суда. «Оливуца» стоит. Прекрасно! Она возвратилась с Камчатки.

При тусклых свечах в маленькой каюте Муравьев беседовал с Буссэ. Николай Васильевич отлично себя чувствует. По его словам, весь штаб ждет с нетерпением генерал‑губернатора. И камер‑юнкер Бибиков, и Казакевич, и все… Они недалеко отсюда – в Мариинске. И ждут дальнейших распоряжений. С быстротой могут явиться сюда или отправиться вниз по реке.

– А где же Геннадий Иванович? – удивленно спросил генерал.

Буссэ как бы вспомнил и сказал. Известие было очень неприятное. Несчастье может повлиять на Геннадия Ивановича, а пока что он еще очень нужен. Без него как без рук! И «Паллады» не введешь!

«Так я пойду прямо в Петровское, к нему и к Катерине Ивановне, – молниеносно решил Николай Николаевич. – Кстати, сразу же с рапортами, шхуну отправляю в Аян, пусть Миша скачет побойчей в Петербург. Отвезет радостную весть государю».

Муравьев резко сказал, что все обвинения, которые Буссэ выдвигал против Невельского, оказались ложны.

– Я все проверил на месте! Геннадий Иванович и не мог дать ничего для зимовки! Он и сам, видно, голодал, немногим лучше было ему, чем экипажам судов в Императорской!

Шлюпка подошла. В полутьме в дверях появился лейтенант Назимов. Муравьев вскрыл письмо Василия Степановича.

– Я его в порошок изотру! Как он смеет? Да вы знали, что он мне послал! Как вы могли?

– Помилуйте, ваше…

– Это ослушание! Вы – на войне! Военным судом судить! Немедленно изготовиться к плаванию, и утром отправляйтесь. В шесть часов вам будет вручена бумага. Да не будьте трусом! «Аврора» немедленно должна быть отправлена сюда! Потребуйте исполнения. Помните, я с вас взыщу! Да возьмите с собой лейтенанта Гаврилова. Он здоров и возвращается.

Не подавая руки, генерал отпустил командира «Оливуцы».

– Что мне с Завойко делать? «Аврору» не отдает! Ну, я ему покажу.

Он приказал Буссэ немедленно сообщить штабу, чтобы шли все в Николаевск, там оставить пароход «Аргунь», а самим – в Петровское. Всем!

Муравьев написал Василию Степановичу. Потом походил по каюте, подумал, вышел на палубу, вернулся и переписал сам начисто, резко, но без крайностей.

Утром «Оливуца» ушла. За ней из бухты вышла шхуна.

– Прямо в Петровское, сахалинским фарватером. Запаситесь углем! У Невельских горе, и я хочу разделить его! – Так сказано было капитану. – Их горе – мое горе.

Весь день губернатор просидел за составлением рапортов в Петербург. А вечером он рассказывал в кают‑компании историю любви Невельского. Сказал, что в Иркутске говорили, будто они не пара и что Екатерина Ивановна якобы не любит Геннадия Ивановича. Это будто бы он, Муравьев, заставил ее выйти за Невельского ради долга… Черт знает, что наплели! А какая это прекрасная, идеальная любовь!

Бошняк, шедший на этом же судне, едва Буссэ начал говорить, встал и ушел, его не было в кают‑компании. Римский‑Корсаков выходил и снова появлялся. Шли к чихачевской ломке за углем. Утром стали на якорь вблизи берега Сахалина. На море туман и совершенная тишина. На отмели видны шлюпка и часовой. Значит, где‑то тут мичман Савич с унтер‑офицером и матросами ломает уголь.

Губернатор съехал на берег. С ним в шлюпке Римский‑Корсаков, Парфентьев, Беломестнов и подшкипер Воронкин с двумя матросами. Подошел мичман Савич и матросы. Губернатор поговорил с ними и пошел вдоль берега. За мысом матросы ловили рыбу неводом. Огромный краб медленно шевелил своими щупальцами.

– А ну, братец Парфентьев, возьми этого подлеца!

Краб живо очутился на отмели. На берег вытащили еще несколько крабов.

– Я вижу, тут есть устрицы, брат Парфентьев, – сказал губернатор, рассматривая одну из раковин. Он снял мундир и стал выбирать добычу из невода. Вскоре целая гора раковин была у ног Николая Николаевича.

– Как же это вы здесь, господа хорошие, ухитрились голодать? – говорил губернатор Бошняку, возвратившись на шхуну. – Тут прекрасная палтусина, раки морские, каких нет во всем мире, устрицы. Да это роскошней, чем где‑нибудь в Перпиньяне или Авиньоне.

Повар Мартын был вызван к губернатору.

– Устрицы, Мартын!

– Так точно. – Мартын уже знал, что тут море полно всякой снеди. Он бывал с барином в Европе, прекрасно знал и русскую, и английскую, и французскую кухни.

– Вот я сам поймал! Забирай. И подашь их! Да крабов приготовь. Их надо сварить, как раков, но поварить покрепче. Видишь, какая громадина.

Матросы и казаки удивлялись: неужели губернатор все это ест, как гиляк? Губернатор сам пошел на кухню.

– Ты возьми вот этот большой котел, да не ломай им щупальца, вари краба целиком. Вот так бери его!

Тем временем матросы поймали небольшую акулу на крючок и вытащили на палубу. Они разрубили ее.

– Э, отойди! – говорил один другому. – Смотри, ведь это акула, а не Акулина!

Муравьев еще раз поехал на берег вместе с Римским‑Корсаковым, показал ему заросли морской капусты в воде. На берегу масса дохлой рыбы, раков. Множество раковин, в том числе и устричных, выброшено, и все гниет, гибнет, расклевывается птицами.

– Ну, как идет погрузка? – спросил генерал перемазанного углем подшкипера Воронкина.

– Слава богу, ваше превосходительство. Даром берем! – с радостным лицом говорил подшкипер.

– Уголь, за который всегда платили англичанам, уголь, в котором была их сила, – вот он! И оказывается, наш, и можно его брать даром! Это приводит в восторг и моего Воронкина, и всю команду, – говорил Воин Андреевич. – А сколько хлопот бывало с этим углем в Кронштадте! Его возят туда из Англии.

– Сколько тут этого угля? – спросил генерал.

– Целые горы! – отвечал подшкипер.

– Сколько угля – все бесплатно, и все бери даром! – говорили матросы.

Бошняк стоял и смотрел на берег, на черные скалы с углем и вспоминал, как он сам все это открывал. И как Невельской нашел у Таркуна пуговицу из угля.

Обед был превосходный. Мартын все приготовил как нельзя лучше. Была икра, устрицы, как в лучшем ресторане, появилось шампанское. Суп из черепахи, рыба великолепная, крабы в соусе.

– Вы, ваше превосходительство, учите нас жить со вкусом и пользоваться благами природы! – говорил Буссэ.

– Господа, – перебил его Муравьев, – в этом краю каждый может сделать открытия сообразно своим способностям и целям. Я внес в общее дело посильную лепту! Вот мое открытие на столе. Это, господа, крабы! Я сам ловил их, своими руками. Так я открыл новые богатства. Не шутите. Умный предприниматель может извлечь тут миллионные доходы. Но, господа, среди нас открыватель угля на Сахалине, наш дорогой Николай Константинович Бошняк. Благодаря ему мы теперь с углем! Это наш, русский уголь! Честь вам и слава, Николай Константинович!

За Бошняка был провозглашен тост. Потом принялись за закуски, и все чудеса, открытые Муравьевым, пошли в рот. Начался общий бурный разговор.

Римский‑Корсаков никогда не предполагал, что на его шхуне может быть задан такой роскошный обед. Даже Бошняк ел с аппетитом. У Муравьева, видно, особенная способность всюду найти средства, чтобы пожить в свое удовольствие, даже там, где, казалось бы, их нет. Он и тут, на пустом угрюмом берегу, нашел такие утонченные удовольствия, о которых никто не подозревал. Надо отдать ему справедливость: такой человек приятен, оживляет общество. С ним и дело кипит, и отдых приятен. Наглядный урок, как надо пользоваться богатствами края, извлекать радости из жизни, не жить здесь, как в ссылке. Муравьев всюду живет, куда бы ни закинула его судьба. Другие рассчитывают все на привозную муку и на солонину из Гамбурга. Римскому казалось, что, оставь Муравьева на зимовку на Сахалине, он и там будет устраивать себе обеды из деликатесов и еще японцев научит, и у них научится.

Миновали пролив Невельского. И шхуна, часто садясь на мель, пошла по лиману. На одной из мелей сидели целые сутки. Снявшись, пошли тихо. Иногда Николаю Николаевичу казалось, что он так никогда не доберется до Петровского.

– Канала так и нет! Что делать? Воин Андреевич, – говорил он, – как введем «Палладу»?

 

Date: 2015-09-17; view: 358; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию