Кокосовые острова

Идет дождь. На море – легкие волны. Пришла «Оливуца». На рассвете было слышно, как во мгле громыхнула якорная цепь.

В залив идет шлюпка. «Судя потому, что послали Овсянкина, – думает Чихачев, – новостей хороших нет. А то старался бы приехать Розенберг».

– Где же пароход? – спросил Невельской, когда мичман выбрался на песок.

– Не могу знать, ваше высокоблагородие! – ответил Овсянкин.

– Разве в Аян не пришел пароход? Мне сообщает об этом правление Компании.

– Никак нет, ваше высокоблагородие!

Опять куча писем. Командир «Оливуцы» сообщает, что грузов в Аяне было две тысячи пудов, но он взял только часть, так как по требованию Кашеварова на судно «погружен груз для Камчатки».

«Опять начинать переписку?!» – в досаде подумал Геннадий Иванович.

Семь человек арестованных привезены в Петровское. Трое подозреваются в кражах у гиляков. Двое уличены в попытке совершить насилие над гилячкой.

– Взял их с собой, чтобы были перед глазами, – объяснил Невельской.

Сюда же привезен Салов.

Веселый блеск карих глаз боцмана исчез.

Невельской решил очистить экспедицию, выслать всех неизлечимо больных и всех в чем‑либо подозреваемых и уличенных, которых он назвал «чающими движения воды». Всего с Саловым набралось десять человек.

Сенотрусов обещал исправиться, и его решено оставить.

Невельской сказал Овсянкину, что обо всем этом напишет командиру корвета официальную бумагу.

– Но как же вы могли продовольствие оставить в Аяне?

Пошли домой. Пока Невельской писал, мичман Овсянкин в разговоре с Чихачевым признался, что сам возмущен – продовольствие для Петровского не взято, а погружены какие‑то старые якоря для Камчатки. По словам мичмана, даже Лихачев недоволен. На этот раз настоял Кашеваров.

Невельской написал командиру «Оливуцы», что очень просит его на пути в Камчатку зайти на рейд Аяна, необходимо отправить Чихачева курьером в Иркутск и послать важные письма, что высылает десять человек негодных людей и одного уличенного в преступлении и взамен их умоляет оставить из своей команды десять матросов.

Ветер крепчал, и в этот день Овсянкин не вернулся с ответом. К утру «Оливуца» подняла якорь и ушла в море. Начинался шторм. Пока море бушевало, Невельской писал бумаги в Петербург и губернатору.

Муравьеву он сообщал, что посылает Чихачева нарочным.

Опять писал о побеге матросов и о розыске, который произведен в Николаевске; о том, что при формировании экспедиции в нее из Аяна и Охотска сбыты многие подозреваемые в преступлениях. Завойко и Кашеваров отделались от них. Сообщал о посылке официальной бумаги в правление Компании, в которой пишет о своем отказе от полуторатысячного годового оклада, который Компания ему платит. «Отказываюсь, лишь бы не иметь с Компанией дела и не посылать глупых отчетов, которые с меня требуют». Писал то гневно, то с мольбой, то ругал правительство, то клялся в верности ему. Под конец приписал: «За веру, царя и отечество!», чтобы не оставалось никаких сомнений в его патриотизме, чтобы и Муравьева не подвести по нынешним временам.

Шторм бушевал два дня…

Стихло, солнце выглянуло, подошла «Оливуца» и снова бросила якорь… С судна доставили письмо Лихачева, что десять матросов оставить не может. Берет ли он негодных, зайдет ли в Аян – ответа не было.

Между тем началась выгрузка. Невельской сам поехал на «Оливуцу».

Лихачев – молодой, полный, рослый. Служака до мозга костей. Невельского встретил любезно, согласился взять больных и порочных и сдать их в Аяне, а также оставить там почту и высадить Чихачева. Но просил тут же написать официальную бумагу и указать в ней, что в письмах, отправляемых в Иркутск, содержится сообщение о весьма важных государственных делах.

– Если это будет указано, то я, не вдаваясь в подробности, могу подойти на вид Аяна… Только тогда оправдаюсь перед Василием Степановичем Завойко.

Десять матросов он наотрез отказался оставить.

Едва Невельской написал бумагу и с Чихачевым вернулся на берег, как шлюпка, отвозившая их, снова пришла. Прибыл мичман Розенберг с ответом Лихачева на бумагу, только что написанную Невельским на борту «Оливуцы». Геннадия Ивановича дома не было, он ушел на верфь. Розенберг расшаркался, поцеловал руку Екатерине Ивановне…

За Невельским послали. Он сразу явился. Лихачев официально извещал бумагой, что согласен идти на вид Аяна и просит прислать почту. Уверял, что понимает тяжелое положение экспедиции и просит сообщить Геннадия Ивановича, не нужно ли ему что‑нибудь. «Для экспедиции будет оставлено в Петровском все, что возможно, из собственных запасов, имеющихся на корвете». Он также сообщал, что баркас может оставаться в экспедиции.

Розенберг сиял, как будто он сам все это выхлопотал для Невельского.

– На этот раз Иван Федорович благородно поступил! – сказал Невельской, когда мичман отправился на судно.

На другой день Чихачев попрощался с Невельским на берегу. Вельбот ждал его. Рослые матросы в шерстяных рубахах сидели наготове с веслами.

– Всех «чающих движения воды» сдайте в Аяне и объясните Николаю Николаевичу, что это за дрянь! – говорил Невельской.

«Дрянь» – замеченные в кражах, в попытках насилия, в картежничестве, обмане товарищей, многие уж не раз поротые, – грузилась на баркас.

А время не ждет. Ветер опять крепчает. Вон видно, на баре грохочет огромная волна, завивает вихри. Трудно пройти будет вельботу.

– Твердите Муравьеву: парохода нет! Золото и каменный уголь есть, но Компания сообщает, что им не нужны. Не верят, что есть уголь. Товаров для торговли нет! Позоримся перед маньчжурами! Говорите Николаю Николаевичу тысячу раз: нельзя потерять Сахалин, смерти подобно.

Поцелуи. Объятия. У Екатерины Ивановны слезы на глазах. Быстро пошел по заливу командирский вельбот «Оливуцы». Тронулся баркас. Грустно было на душе, что Николай Матвеевич уехал.

– Я так и написал, что отчетов, как требует Компания, посылать не буду! – говорил Невельской, ведя под руку Екатерину Ивановну и направляясь к дому. Он старался говорить о деле.

– Вон Николай Матвеевич машет, – заметила Екатерина Ивановна. Она сняла платок и махнула в ответ.

«Он будет в Иркутске, а потом в Петербурге. В Красноярске побывает у сестры Саши…»

– Воронин пойдет крейсировать в южный пролив, – продолжал Невельской, невольно останавливаясь и оглядываясь на вельбот, который входил в полосу прибоя.

А ветер воет. Пески кругом шуршат. Сегодня Кате так грустно видеть все это.

«Оливуца» ушла, а в море, кренясь до рей, мчится какое‑то судно. Очень отважный шкипер. Невельской занимается за столом, встанет, посмотрит в трубу – и опять за карту.

«Дальше озера Чля не велено нам ходить! А Березин пойдет рубить просеку в Де‑Кастри. Петров – на Кизи и построит там пост. Теперь мука у нас есть… Рыба – в воде. На Амуре занимаем Кизи, на море – Де‑Кастри, и все без страха перед китайской революцией. Чем сможем, будем торговать с маньчжурами…»

От Муравьева он потребовал в письме занятия Сахалина, устья Хунгари, устья Уссури, двух пароходов… Просил отказаться от действия под флагом Компании, а действовать от имени правительства. И теперь старался представить, как прочтет все это Муравьев.

… А китобой, убрав часть парусов, прошел бар и уже скользил по гладкой и тихой воде залива.

– Не боится! – заметил Невельской. – Этому только дай карты, он не откажется, как Иван Федорович!

Пришла шлюпка.

– Где домик губернатора? – спрашивали на берегу приехавшие по‑английски.

– Американцы прибыли, Геннадий Иванович, – сказал Воронин, входя. Следом явился Орлов с гостями.

– Вот, желают видеть губернатора, – сказал Дмитрий Иванович. – Старый наш приятель.

Долговязый шкипер улыбался. Матросы несут два ящика мандаринов, мешок кокосовых орехов, бананы.

«Какая прелесть!» – подумала Катя.

В прежнее время Невельской наотрез отказался бы принять. Сейчас вспомнил он, как запрещал китобоям промышлять в Охотском море. Немного лет прошло. Теперь он понимает, что сначала надо решить многое другое. И вообще надо действовать не так. Голод учит.

«Но ведь это…» – хотел сказать он и посмотрел на жену. Она уже сдержалась. И по ее виду ни о чем нельзя догадаться. Он понял, она готова к отказу.

– Спасибо, мистер Шарпер, – сказал Невельской и приказал принять фрукты и орехи.

И он заметил, как засияли глаза Екатерины Ивановны.

В тот же день на судно послали свежей рыбы, зелени с огорода и мешки свежего хлеба.

Шарпер за обедом у Невельских разговорился. У него на судне свежие газеты. Новости, которые в них содержатся, придут сюда из Петербурга на будущий год.

Шарпер говорил, что мечтает завести свой пароход.

– И когда тут у вас на устье реки будет порт, я буду привозить товар.

Говорили об Америке, о жизни там, о семье Шарпера.

– У вас есть дети? – спросила Екатерина Ивановна.

– Да… Две девочки.

Шарпер признался, что у него есть сбережения и он мог бы купить пароход и привозить сюда из Америки все, чего не хватает русским.

На другой день Невельской, Екатерина Ивановна, Орловы и задержавшийся Воронин были на борту у китобоя. Екатерина Ивановна для дочерей Шарпера сделала кукол – двух русских баб в сарафанах.

– Очень тронут, очень обязан.

Шарпер прослезился.

«Слезы льет!» – удивился Воронин. Он только сегодня видел, как шкипер своей сухой костлявой рукой бил наотмашь матроса.

– Эти куклы будут напоминать мне о русских, которых я очень люблю!

Шарпер рассказывал, что кокосовые орехи он привез с Кокосовых островов.

– Есть несколько кокосовых архипелагов. Орехи зреют там круглый год… Я очень, очень тронут, – повторял американец, беря в руки кукол и жалко морща большое, желтое от загара лицо.

У него на столике фотография молодой женщины.

Шарпер отдал кипу газет. Он рассказывал, что в Штатах решились наконец отправить экспедицию в Японию. Ее будет возглавлять коммодор Перри[25], очень смелый военный моряк, герой войны с Мексикой. Но тут же Шарпер добавил, что сам терпеть не может военных моряков.

Он предложил Невельскому купить у него продуктов. Конечно, подразумевалось, что платить следует, как и обычно при торге с китобоями, серебром.

Возвратившись на берег, Невельской приказал всем офицерам и матросам сдать серебро в обмен на ассигнации. У Невельского долго толпился народ, на столе набралась куча монет, всего рублей около четырехсот…

В этот вечер Екатерина Ивановна легла рано. Ей запомнились рассказы Шарпера про Кокосовые острова.

«Для них открыты все океаны… Да, Кокосовые острова! А мужу не позволяют занять удобной гавани. Но кто из американцев согласился бы годами сидеть на Петровской косе, как мой муж? Впрочем, у них, видимо, свои подвижники…»

Сквозь приоткрытую дверь она с жалостью смотрела на ссутулившуюся спину своего молодого мужа, который вместе с Ворониным и Орловым считал на столе рубли, четвертаки и пятиалтынные.

– Да, ты права, – сказал Невельской, вставая из‑за стола и входя в ее комнату и, видимо, отвечая каким‑то своим мыслям. – Нельзя нам жить дальше так, надо плавать и на Кокосовые острова, видеть мир, его просторы. Как ни ужасно наше Петровское, но сюда уже донесся ветер с Кокосовых островов… Я не собираюсь захватывать ни Японию, ни Кокосовые острова, но завести общение с миром, не сидеть за семью замками…

Он понимал – нужно терпеливо и долго трудиться в самых гнетущих, тяжелых условиях на берегу, во льдах, в лесах, среди болот. Сегодня в самом деле донесся свежий ветер. Он заметил, как рассказы шкипера взволновали его любимую жену. Через нее эти впечатления передались ему. Он чувствовал в себе необычайную энергию и еще ясней понимал, как страшно время, в которое он живет, страшен жестокий палочный режим, тюрьма умов, застой.

Ветер широкой жизни, набежавший из далеких тропических краев, волновал людей на этом сыром и холодном берегу. Быть может, в свое время и отсюда побегут волны и подуют ветры, которые взволнуют обитателей тех земель?