Ондинцы в походе

Утро…

Тик‑ти‑ка… Тик‑ти‑ка… Тик‑ти‑ка…

Фиюр‑р‑р…

О‑до‑до… О‑до‑до…

Кок‑ку… Кок‑ку… – на разные лады кричат птицы.

На острове весь лес в белых шляпках; в белом цвету кряжистые синествольные черемухи, яблони, рябина, краснотал…

Ветер шумит листвой великанов ильмов, ясеней, тополей и голубыми пятнами падает на воду.

Под красным глинистым боком острова, у белоснежных песков, ондинские гольды едут в лодках, толкаясь шестами о дно.

На пойме зеленеет высокий вейник. Шесты мягко уходят в илистое дно. В бурю волны, ударяясь об остров, обваливают здесь пласт за пластом. А сегодня тихо‑тихо. Вода заманчиво серебрится на солнце, и запаленных парней от ее вида томит жажда.

– Я помню, раньше этот остров был большой, – кивает Ла на пойменный луг, – теперь его наполовину смыло…

– Тут раньше гнезда птичьи были, – пищит Уленда, – жили земляные ласточки, кулики яички клали. Я такую вкусную яичницу всегда тут ел!

– Ты, наверно, всех куликов на этом острове съел, – отвечал Ла. – Сам съел куликов и теперь горюешь!

– Я помню время, когда на большой горе пятьдесят соболей жило. Где у нас кладбище, там мой дед в пеньке двух соболей поймал. Вот как в старое время люди хорошо жили. У‑ух! Холода и голода не боялись; пока терпели, то не жаловались, – тараторил дед Падека.

Ла отводит свою лодку от кручи. Полуголые, черные от загара парни, всем телом наваливаясь на шесты, с трудом преодолевают стремительное течение. Перекат грохочет. Слышно, как течение катит по дну камни.

Наконец песчаный мыс обойден. Тут небольшое расстояние, можно бы пройти бечевой на собаках.

Но навстречу из‑за тальников плывет под парусом громоздкая лодка. Двое парней и две девки скрипят четырьмя лопатами‑веслами. Худой чернобровый старик с подслеповатыми глазами и с ганзой во рту сидит у правила. Усы у него прокурены дожелта, щеки ввалились черными ямами, а скулы торчат острыми углами…

Глиняные кувшины с аракой, мешок проса и связка табаку, прикрытые камышовыми циновками, виднеются за гребцами, между мачтой и кормой.

– Батьго фу‑у‑у, – приветствует встречных Ла.

– Батьго, – кивает шляпой старик и подает гребцам знак поднять весла.

Парус спускают и сворачивают. Лодки сближаются и останавливаются под ивами, уткнувшись носами в глинистый берег.

Ла хватается руками за нависший над головой ствол и подводит свою корму поближе к лодке старика. Это Дохсо из рода Самаров, с верховьев реки Горюна.

Ла обнимает его за шею и целует в обе щеки. Удога и Пыжу лезут на корму, стоя на коленях, тянутся к старику и тоже целуют его. Дохсо достает табакерку, вертит табачные листья вокруг большого пальца, набивает трубку, раскуривает ее и передает Ла.

– Издалека ли? – заводит беседу Дохсо.

– В Мылки на лов калуги поехали. Маленькую калужку по дороге поймали. Сзади ее ведут… Ну, а что новенького в Кондоне?

В стойбище Кондон, где живет Дохсо, ондинцам все приходятся родственниками, поэтому Ла с большим вниманием слушает рассказы старика. Шаман Бедзе, по словам Дохсо, видел нынче летом в лесу рогатую лягушку и поэтому надеется разбогатеть. Бочка убил изюбря и взял панты. Он отвез их в гьяссу, но пока не продал: торговцы не дают за них хорошей цены…

– Ой, беда, беда! – вдруг оживился Дохсо. – Ты старуху Талаку помнишь? Чего с ней случилось… Беда, – покачал он головой. – Она в тайге утерялась. Черт ее утащил…

Покуривая табак, старики обменивались подобными новостями. Тем временем из‑за мыса приплыли остальные ондинцы. Останавливая лодки, они выбирались на пески и рассаживались на корточках вдоль берега, напротив угды Дохсо. Пришлось ему прервать свой рассказ об украденной чертом старухе Талаке, вылезть на косу и целоваться со всеми Самарами. Они его сородичи, и старик должен быть обходителен с ними.

Ла принес калужий калтык и носовые хрящи.

– А почему, дядюшка Дохсо, рано идешь домой? – спрашивали ондинцы.

– Калуга мало играет, – с заметным неудовольствием ответил Дохсо.

– А в гьяссу был?

– Был, – обкусывая сырой калужий нос, пробормотал Дохсо.

Тут Дохсо хотел было рассердиться, но вдруг, словно что‑то вспомнив, расплакался. Он с горечью признался сородичам, что приехал в гьяссу и хотел кое‑что выменять. Маньчжуры вовлекли его в игру и выиграли у него чуть ли не всю зимнюю добычу. А старик Сичкен подговаривал его поставить на кон дочерей… Чтобы не остаться совсем голым, Дохсо купил у маньчжуров крупы и поспешил домой.

– Там без головы останешься, – смущенно проговорил старик.

– Ну, берегись, Дохсон: в Кондон вернешься – жена на тебя рассердится, не простит, что проиграл меха, – посмеивался Ла, – за косу тебя таскать станет.

Дохсо вынул из деревянных складных ножен тонкий, остро отточенный нож и, хватая калужатину зубами, ловко и быстро проводил им у самых губ.

– А как там кривой амба? Давно его не видели… Шкурки грызет? – захрипел дел Падека.

Все засмеялись.

Падека говорил про Дыгена. Это ондинский торгаш Гао Цзо прозвал ливанского маньчжура крысой, которая грызет шкурки.

– Кривой Дыген куда денется, – тяжело вздохнул Дохсо. – Видал его близко. Он все девок ищет. Много там красивых девок приехало. Я видел одну девку – волосы светлые, как у орочонки.

– Ты ее видел? – подскочил Удога. – Светлые волосы? Сама высокая?

– Глупости! Глупости! – перебил сына Ла. – Лучше ты новости расскажи, – обратился он к Дохсо. – А про глупости не будем поминать, покосился он на сына.

– Нет, это не глупости! Маньчжуры ту девушку взяли? – с отчаянием спросил Удога.

– Не‑ет, – ответил дядя, – она с отцом. А ты что так вскочил, как ужаленный?

– Про Талаку, про Талаку расскажи! – тараторил отец.

– Слушай про Талаку! – строго сказал Дохсо, обращаясь к Удоге.

Все стихли. Один Удога не знал покоя. Ему захотелось отправиться прямо в гьяссу.

– Тетка Талака весной пошла домой на лыжах с озера в деревню Синды и пропала, – рассказывал Дохсо. – Мы ходили по ее следу. Шли‑шли, и след пропал… Куда девалась? Кто‑то поднял ее на воздух. Дальше дороги нет и следа нет, а по лыжне заметно, что она как будто прыгнула вверх… Кругом в тайге искали, искали – нет следа, утерялась старуха…

– Это летающий человек с хребта заходил к вам, – предположил Хогота.

– Нет, Ва‑вух утащил, – утверждал Ла. – Амба Ва‑вух как собака с крыльями, он ночью летит и кричит: «Ва‑вух! Ва‑вух!..» Когда услышишь, надо привязывать себя к дереву, концы веревки спрятать, огонь потушить, варево спрятать…

– Да, у нас еще одна беда была, – вдруг вспомнил дядюшка Дохсо. Дядьку Пыжу помнишь? Он вот уже теперь, летом, насторожил на козу самострел к сам же на него попал. Ему стрелой ногу перебило – через мякоть насквозь наконечник вышел… Стрела была толстая. Он ходил на охоту один, еле протолкал ее через икру, все же вытащил… Ладно, что насквозь прошла, а то бы еще хуже было… Теперь немножко охромел.

Ла насторожился. Его родного сына зовут тем же именем, что и человека, попавшего на самострел. «Как бы и мой Пыжу не угодил на стрелу. Ведь мы едем в Мылки не только рыбу ловить, предстоит война. Пока не поздно, надо будет найти ему другое имя. Придется вызывать духов и спрашивать у них совета. Пусть сами сыщут сыну счастливое имя…»

– А как там Бельды поживают? – спросил Падека. – Чего‑то на реке не видно.

– Все в ограде. Эти мылкинские такие же обманщики, как маньчжуры. В карты играют, перекупают меха, крупой, водкой торгуют…

Дохсо знал о ссоре между Онда и Мылками и догадывался, почему Самары в этих краях рыбачат, но не появляются в гьяссу.

Весной Самары хотели пойти на примирение, но явился Гао Цзо и рассказал, что видел по дороге мылкинцев – они хотят вырезать все население Самаров и запрещают ему торговать в Онда.

– В гьяссу вместе с маньчжурскими разбойниками приплыли из Сан‑Сина двое длинноносых чужеземцев, – рассказывал Дохсо. – Они ищут проводников, чтобы ехать к морю, обещают хорошо заплатить, но никто не соглашается брать их с собой. Все говорят, что это плохие люди, поддельные лоча, которых маньчжуры выпустили на нашу реку. Дыген за ними ухаживает, угощает, мясо им дает, калужатину.

– Оба длинноносые, обо всем, что увидят, расспрашивают… – со страхом рассказывал Алчика, старший, уже лысый сын Дохсо. – Молодой ездит с мылкинскими на рыбалку. Они молятся богу, прибитому за руки к кресту. Старший рассказывает разные сказки…

После закуски Дохсо угостил всех Самаров амбань‑тамчи,[27]генеральским табаком, который купцы покупали у англичан в Шанхае и развозили по маньчжурским и сопредельным областям. Когда трубки были выкурены, выколочены и спрятаны за пазухи, снова начались объятия и поцелуи; старик стал собираться в путь.

Тем временем маленький черномазый Пыжу, о благополучии которого не переставало страдать отцовское сердце, забрался в ветви нависшей над водой талины и переглядывался с девушками, сидевшими в лодке. Спрятавшись в листву, он проделывал это незаметно для товарищей. Девушки сидели спиной к берегу, так что и их нельзя было ни в чем заподозрить.

Пыжу знал – они дочери Дохсо, из того же рода Самаров, что и он, они ему сестры, поэтому за ними не следует ухаживать. Но он не мог оставаться хладнокровным, когда румяная толстушка Одака так умильно на него поглядывала. Она ему очень нравилась. Мало ли что закон не позволяет любить девушку из своего рода, Пыжу до этого дела нет.

«Хороша ты, Одака, очень хороша. Вот мое сердце, как лягушка, прыгает туда‑сюда». – Парень большими пальцами делает быстрые движения, положив правую ладонь на кисть левой руки и как бы изображая лягушку.

Одака понимает его. Она зарделась, как красная саранка.

«Я к тебе приеду оморочкой, и пойдем с тобой гулять…» – продолжает разговор знаками парень.

«Да ведь бывают же случаи, что парни крадут невест из своего рода, думает он. – Род проклинает за это и парня и девушку. Но не беда, можно уйти жить куда‑нибудь подальше от деревень Самаров, на море, где живут гиляки. Там никто не попрекнет Пыжу и Одаку, что они из одного рода».

Дохсо уже залез в угду и кланяется своякам. Младший сын Дохсо, долговязый Игтонгка, – парень с длинной слабой шеей, – круто навалясь на шест, столкнул тяжелую угду с места…

Но едва девушки взялись за весла, как произошло неожиданное событие. Гниловая талина крякнула под Пыжу и с треском опустилась поперек лодки. Пыжу свалился на девушек, невольно обхватил Одаку за плечи. Девушки завизжали. Одака, желая показать свое возмущение, хватила Пыжу кулаком, а Дохсо, еще не разобравшись с перепугу, что случилось, принялся охаживать его веслом.

– Вот наваждение‑то! – изумился Дохсо, разобрав наконец, кого он колотит.

Тут Дохсо сам перепугался. Его худые черные ноги задрожали так сильно, как будто он собирался пуститься в пляс. Избитый Пыжу при общем хохоте полез из лодки в воду…

– Э‑э!.. Да это дело черта! – ужаснулся Ла.

Сомнений быть не могло: во всем виновато дурное имя сына…

– Давно пора этому дураку сменить имя, – решил отец.

* * *

В сумерках ондинцы приехали на Додьгу. Это было лесное озеро, выше озера Мылки, на том же берегу реки озеро Додьга соединялось протокой с рекой.

Здесь, на протоке, за лесом, на песчаной отмели, скрытой от глаз тех, кто едет по реке, Самары вытащили лодки, раскинули свои пологи и выставили на ночь караульных.