Незнакомая девушка

День солнечный. Удога неторопливо размахивает двулопастным веслом. Тонкая береста одноместной узенькой лодки легко держит на воде его тяжелое, сильное тело. Ленивые гребки больших рук гонят оморочку.

Жара томит.

«Быстрей поеду, а то отец, наверно, ждет!» – думает Удога. Он наклоняется к закрытому носу оморочки, который, как фартук, расстелен от его пояса. Сильный удар веслом. Оморочка идет быстрей. Еще удар. «И мама ждет…» Удар справа, удар слева. «И брат ждет!»

Оморочка мчится по воде, как стрела.

Удога разгоняет ее, поворачивает голову, клонится ухом к бересте, потом вскидывает голову, кладет тонкое и длинное весло поперек лодки и, сияя от восторга, тонко поет:

Вода журчит под оморочкой,

Ханина‑ранина.

Солнце жарко разгорелось,

Ханина‑ранина.

Вода поет под берестянкой…

Вдруг он увидел, что на мели, напротив лесистого, высокого острова, где в одиночестве жил страшный шаман Бичинга, застряла лодка. Босая девушка стоит в воде, не может столкнуть ее.

Мель была на самой середине протоки. Вода покрывала ее, и мель была незаметна. Все жители окрестных деревень знали это место.

«Видно, из чужой деревни», – подумал Удога.

Удога схватил свое веселко. «Правда, наверно, чужая! Ах, это чужая…» Сначала шел прямо, будто мимо, потом сделал большой и красивый полукруг, да так разогнал берестянку, что она чуть не черпала воду, лежа на боку. И опять поднял весло. Чем ближе, тем тише идет его лодка. Тихо на громадной реке, и сейчас слышно, как поет вода. Да, на самом деле, незнакомая девушка…

Девушка потолкала лодку в корму руками. Но ведь это не кадушка с брусникой. Подошла к борту, попыталась раскачать.

Редко, редко и чуть‑чуть гребет Удога, как бы не осмеливаясь приблизиться. Не доходя до большой лодки, его оморочка совсем замерла.

Оттуда видно – черная стрела, а над ней черная большая фигура человека. Парень, конечно. Кто бы другой стал так куролесить и гонять оморочку, выкруживать, как охотник в тайге, когда ищет след дорогого соболя. Хотя и не смотришь на все это, нет того, да и некогда, а как‑то все‑таки замечаешь.

А Удога видит девушку всю в солнце. От головы в необыкновенных волосах до голых колен в воде. Вся желтая. Удога смотрит с удивлением и настороженностью.

Теперь и она уставилась на него.

– Там мель! – кричит он.

Она молчит. Конечно, не много ума надо, чтобы понять, когда лодка уже на мели, что тут мель. И не много ума надо, чтобы этому учить!

– Вода часто покрывает ее, и мель становится незаметна, – говорит Удога. Он замечает – девушка совсем молоденькая и хорошенькая. – Никогда здесь не плыви. Разве ты не видела, как рябит вода?

– Помоги мне! – кричит девушка.

Удога проворно подъехал, слез в воду, отдал девушке нос оморочки. Налег грудью на тупую серую корму лодки, так что его голые ноги ушли в песок, но лодка не подавалась.

«Вот беда, как крепко села! – подумал Удога. – Стыдно будет, если я не смогу сдвинуть ее».

Парень высок ростом, широк в плечах. У него гибкое, крепкое тело. Случая не было, чтобы лодку нельзя было сдвинуть. Девушка засмеялась.

«Почему она смеется? – подумал Удога и налег на лодку изо всех сил, так что заболела грудь. – Вот беда, крепко села!»

Не жалея груди, Удога давил на корму, и еще давил, и все сильней, и упирался ногами, и перебирал ногами так, что вода забурлила. Он тужился до тех пор, пока лодка не зашуршала и не всплыла.

Тут он разогнулся и поглядел на девушку. «Волосы у нее как трава осенью».

Он знал, что светлые волосы бывают у русских и у орочон, приходивших в эти места.

Девушка приблизилась к нему и отдала веревку, за которую держала его оморочку. Мгновение посмотрела ему в лицо. У нее были черные глаза и румяные щеки.

– Какая у тебя лодка большая и тяжелая! Что ты в ней везешь? – спросил Удога.

Девушка, не отвечая, полезла в лодку.

– Почему у тебя волосы такие? Как седые!

Она молчала, спиной к нему насаживая измытое добела весло на колок к борту.

Потом взяла другое весло, подняла его. Удога видел на ярком солнце лопасть в свежих мохрах древесных волокон, обитых за день гребли водой, пухлую розовую руку, крепко державшую весло там, где кругленькое белое отверстие в резном утолщении. Девушка поставила оба весла и даже не поглядела на Удогу.

– Подожди! – сказал он.

Но девушка налегла на весла и отъехала. Течение быстро несло ее, и она гребла сильно. Теперь ее лицо стало черным. Вскоре лодка стала, как щепка, маленькой и тоже черной.

«Что это за девушка? Откуда она? Зачем была тут? Почему у нее такие волосы?..»

Удога осмотрелся.

– Э‑э! Ведь тут близок шаманский остров, – снова вспомнил Удога.

Вон он, залег среди реки, весь в солнце, с песчаными буграми и обрывами, с лесами кедра, лиственницы…

На острове видна рогатая лачуга. Торчат крайние, неотпиленные жерди крыши. На них – резьба. По сторонам тропы, ведущей к дому, – два толстых мертвых дерева. Из них вытесаны плосколицые идолы с мечами на башках. Блестят сейчас две белые морды, будто высунулись страшилища из леса.

«Может быть, ездила ворожить к нашему шаману Бичинге?»

Удога залезает в оморочку, налегает на весла.

– Э‑э! Вон и сам шаман куда‑то едет! Кто‑то везет его. Наверно, едет хоронить… Или лечить…

Лодка шамана как‑то сразу оказалась вблизи Удоги. Она мчится быстро. Гребут десять гребцов. Удога упал в своей оморочке ниц. Но подглядывает.

Видно лицо шамана. Он почти слепой, сухой, с седыми косматыми волосами, в богатом халате и со множеством серебряных браслетов на руках. Держит шаманскую палку с резьбой. Его лодка проходит. Поехал куда‑то… Не туда, куда девушка. И не в нашу деревню. К устью Горюна едет…

Удога поднял голову.

«Шаман уехал!»

Сразу две встречи: хорошая и плохая…

Он опять налег на весло и разогнал оморочку. День такой ясный, чистый, на душе весело. Удога улыбается.

«Кто такая и откуда?» – запел Удога.

Ханина‑ранина…

Ты прекрасна и светла,

Ханина‑ранина…

Отец ждет! – удар весла.

Мама ждет! – удар весла.

Брат ждет! – удар весла.

Вот и деревня, своя деревня. Удога подъезжает к берегу и пристает к пескам. На вешалах множество жердей, унизанных рядами распластованной красной рыбы. На корчагах и на жердях растянуты невода.

Онда – небольшое стойбище. Десятка два глинобитных зимников[4]приютилось у подножья невысокого прибрежного хребта. Сразу за селением начинается дремучая тайга.

Напротив Онда, посредине реки, протянулся другой высокий остров, заросший ветлами, ильмами, осинами, кустарниками и краснолесьем. Летом на острове белеют берестяныебалаганы стариков, а сами отправляются в тайгу.

Бегут радостные собаки. За ними идет отец Удоги – Ла. Он с медной трубкой в зубах, в коротком светло‑коричневом халатике из рыбьей кожи. Лицо его темнее халата, а волосы седые.

Удога целует его в обе щеки.

Подходит мать Ойга. У нее кольчатые серьги в отвислых больших ушах, плоский нос. Сын целует ее.

Подбегает брат Пыжу. Удога снова целуется. Пыжу смеется, что‑то шепчет ему на ухо.

– Ты набил хорошей рыбы! – удивленно говорит отец, заглядывая в лодку. Там лежит громадный таймень. – На Горюне был?.. На той стороне?

Удога поворачивается и молча идет домой.

Пыжу догоняет брата, хватает его за плечо, за шею, смеется, прыгает, толкает в спину.

Ойга берет из лодки тайменя.

Вечер у очага. Отец сидит на кане у маленького столика, поджав босые ноги так, что видны толстые черные пятки.

Все едят рыбу. Удога печален.

– Что с тобой, сынок? – спрашивает Ойга. – Ты совсем плохо ешь… Она гладит сына по голове.

Удога молчит.

Ла отрезает длинный ломоть рыбы и, втягивая ее в рот, быстро заглатывает.

Пыжу сосет рыбью голову и с любопытством таращит глаза на брата.

Удога облизывает пальцы, встает с кана, как бы не зная, что делать.

Ойга, показывая головой, пошла быстро на улицу. Ла и Пыжу чавкают у стола. Удога залез на кан и улегся. Отец все съел и вытер рот рукавом.

– Что ты, парень, все молчишь? – спрашивает он Удогу. – Наверно, проглотил что‑нибудь дурное? Не чертенята ли залезли тебе в глотку?

Ойга вносит охапку хвороста.

– Ночь сегодня будет прохладная.

Вбежали собаки.

Удога вдруг поднялся резко. Собаки кинулись к нему. Одна положила ему лапы на плечи и норовила лизнуть в лицо, словно жалела и хотела спросить, что с ним.

– Я хочу жениться, отец! – поглаживая собаку, говорит Удога.

– Что? – подскочил от удивления старый Ла. Он отодвинул столик и схватил рубашку.

– Да, я сегодня увидел девушку и хочу на ней жениться.

Пыжу расхохотался.

– Э‑э, парень, какая дурь у тебя в голове, – говорит Ла. – Пора собираться на охоту. Ты знаешь закон: идешь на охоту – не думай про баб и девок: удачи не будет. Это запомни на всю жизнь… Да у нас и выкуп за невесту заплатить нечем.

– Отец! – воскликнул Удога. – Эту девушку я сегодня на мели видел, помог ей сдвинуть лодку.

Ла надел рубаху. Пыжу бросил рыбью голову.

– А ты знаешь, кто она? Кто она, откуда?.. Ты знаешь? – спрашивает отец с досадой.

– Нет… – неохотно ответил Удога.

Собаки поворачивают морды, недовольно смотрят на Ла.

– И не говори об этом! Вот возьму палку и вздую тебя! Как это – ты хочешь жениться, а сам не знаешь, кто она! Да может быть, она нашего рода, и тогда тебе нельзя на ней жениться! Или из того рода, из которого по закону нам нельзя брать невест. И выкуп заплатить нечем. Ты слышишь? Или ты оглох? – спрашивает Ла. – Какой дурак! И уже жениться захотел! Вот женю тебя на кривой Чуге… На девке своего рода жениться захотел. Да может, она Самар? Она – Самар. И ты тоже – Самар! Дурак! И еще перед охотой… И платить нечем…

Отец рыгнул. Он закончил свой деловой день. Довольный и успокоенный своими словами, он как сидел, так и лег на спину, растянулся на кане.

Одна из собак тявкнула на него яростно.

Удога понимал – сейчас и в самом деле следует думать об охоте. Но девушка не выходила у него из головы.

«Почему сразу за ней не поехал? – думал он. – Надо было сразу ехать за ней на оморочке, а я растерялся… Я всегда не могу догадаться вовремя…» Удога надеялся, что он ее еще встретит.

– Мы можем пойти в лавку китайца и взять товары для покупки невесты, говорит Удога, наклоняясь к собаке, которая облаяла отца. Токо ласково лижет его щеки.

– Помни, я никогда не брал в долг у торговцев. Только я один не беру. И ты поэтому не должен.

Собака опять тявкает в ответ старику. За ней другая. Старик рассвирепел, соскочил с кана и стал пинками выгонять собак на улицу.

Удога ссутулился и закрыл глаза кулаками.

Старик насмешливо посмотрел на него, взял на кане табак, трубку.

– Да ты не беспокойся! Пока мы будем на охоте, ее купит какой‑нибудь богатый старик, а ты даже знать не будешь никогда, кто она и куда уехала. Так что перестань думать глупости. – Он опять лег и закурил. – Так что можешь быть спокоен. И думай про охоту. Дурак! Да помни: говорить про такие дела стыдно, – ведь ты парень, а не девка. Это только девки тараторят целый день про любовь… А нам с тобой надо поймать соболя, чтобы купить кое‑что. Ты знаешь, я никогда не беру в долг у торгашей. А нынче соболь будет, много соболей пойдет за белкой. Я только удивляюсь, в кого ты такой дурак, что тебе не стыдно говорить про такое! – вдруг с сердцем воскликнул Ла. – Да мало ли кому ты лодку можешь сдвинуть. – Он опять лег.

Не выпуская длинной трубки изо рта, старик уснул. Послышался его густой храп.

Удога уныло сидит. Собака поскреблась в дверь и пролаяла сочувственно и приглушенно. Пыжу тер нос и поглядывал на лежащего навзничь отца и на его трубку, словно ожидал, когда он понадежней уснет.

Ойга раскатывала на канах кошмовые подстилки и большие ватные одеяла, приготовляя постели сыновьям. Отец предпочитал простую сохачью шкуру, как было заведено в старину. Он не очень любил покупные одеяла и кошму, говорил, что от них нет толка.