Культура. Морозным, солнечным днем, скит принял меня с распростертыми объятьями

Морозным, солнечным днем, скит принял меня с распростертыми объятьями. Маленькая церквушка, маленький домик, похожий на барак, облупившаяся штукатурка, вокруг голубые ели и снег. Я приехала в скит с острым бронхитом. За это мне выдали валенки, показали, как правильно топить в келье печь, вручили дровишки. В каждой келье старого барака встроена печь. Днем ее топить незачем, а если топить вечером, тепла не хватит до утра. В двенадцать ночи я растапливала печь, за три часа дрова сгорали, уголь привезти никто не додумался. В четыре утра жуткий холод будил нескольких сестер, отправившихся поднимать эту целину. И меня тоже.

Барак не приспособлен для нашей жизни, но Игуменье нужно объять необъятное. Сестре, заведовавшей в монастыре хозяйством, очень хотелось стать Игуменьей хоть чего‑нибудь. В мужском монастыре можно стремиться к рукоположению, а в женском только продвигаться по карьерной лестнице. Наш Митрополит не любил монахиню Филарету за то, что вместо лавочки у храма она установила огромное бревно, выкрашенное в зеленый цвет. На нем можно сидеть, но Митрополит был снобом. Бревно не казалось ему аристократической лавочкой. Да и посаженная Филаретой возле церкви четвертая по счету елка не прижилась. Больше ничего плохого Филарета не сделала, однако бревна и елок оказалось достаточно для того, чтобы искать повод от нее избавиться. К зиме повод нашли, предложили ей возглавить скит и пригласить с собой несколько сестер из новеньких. С новобранцами провели воспитательную работу, объяснив им, где сейчас нужны рабочие руки. У Филареты появилась короткая свита. Чтобы в скиту не скучали, иногда туда посылали матерых сестер. Они отбывали в скиту по неделе. Впечатлений от жизни в лесу хватало на полгода.

Филарета купила корову и несколько кур. С молоком у коровы дела обстояли плохо, зато у кур дела с яйцами были еще хуже. Каждое утро Филарета приходила в гости к корове и зачем‑то гладила ее. Корова всякий раз недоумевала. Потом Филарета отправлялась в курятник искать яйца. За время моего пребывания в скиту она нашла всего три яйца. Решив, что яйца из курятника крадут крысы, Филарета запирала в курятнике кота Васю. Васю не интересовали ни куры, ни яйца. Он спокойно спал, обняв петуха, ему было тепло. Когда Филарета ругала Васю, он отправлялся строгать заледеневшую камбалу, лежавшую в пристройке к бараку. Привычные для горожан удобства в скиту заменяли ведра, по одному на каждую келью. И один на всех престарелый умывальник. В него нужно доливать воду. Где сестры мылись целиком, я не знаю. Наверное, как и я, по частям протирали себя в кельях.

Свою келью Филарета превратила в точное подобие кельи игуменской. Посреди совершенной разрухи, келья Филареты устлана красивыми, теплыми коврами. В ее келье заделаны окна, на окнах шторы, стол, стулья, диван, кресла. Каждый вечер Филарета жгла у себя ладан, а потом натиралась ароматическими маслами, от которых меня тошнило. Она старалась казаться мирной и благообразной, но я всегда видела в ней карьеристку. Она не могла внятно выполнять монастырское послушание завхоза, поэтому ей никогда бы не удалось разумно управлять другими.

Я пела службы в холодном храме, утром и вечером, как в монастыре. Рядом стояли сестры и Филарета. Все они лишены слуха. Их приходилось перекрикивать, в результате я заходилась приступами кашля. Будучи рабочей лошадью, Филарета не считала, что певчие это особая каста монашествующих. Кроме пения на клиросе нужно было делать все, что она решила делать. Я работала как обычно, с нескрываемым отвращением. Благодарила корову за то, что при виде меня она начинает нервничать. А чистить картошку на пятерых человек не одно и то же, что чистить картошку на пятьдесят человек. По прошествии нескольких дней, я подошла к Филарете с вопросом, когда мне возвращаться в монастырь. Плохая, плохая актриса. Филарета сделала удивленные глаза, Маргарита, матушка ничего о тебе не говорила. Как не говорила, не поверила я. Филарета удивилась еще больше, а ты разве не знаешь. Что, спросила я с тяжелым сердцем. Ты останешься с нами. Очень плохая актриса. Филарета, я не могу остаться с вами, и ты это знаешь, дай мне позвонить Игуменье. Филарета не дала. Еще несколько дней я подходила к ней каждый день только с одной просьбой, дать мне поговорить с Игуменьей. В конце концов Филарета сорвалась, да как ты не понимаешь, закричала она, ты не вернешься отсюда. Это ты мне сейчас сказала, мать, захлебнулась я возмущением. Тебе, Филарета хотела, чтобы разговор стал последним, таков приказ Игуменьи, ты останешься жить здесь, ты не вернешься в монастырь. Она повернулась и ушла. Я вышла из барака, пошла в лес. Ласковое солнце, лютый мороз, снег мне выше пояса. Голубые ели безумно красивы, можно умирать. Стояла среди елей в снегу, притворялась елочкой, думала, погубила ты меня, Филарета, погубила. Обнаружила во всем происходящем чудовищную несправедливость. Я не стояла бы сейчас здесь, если бы Игуменья не приказала инокине вымыть окна в алтаре. Не стояла бы здесь, если бы Игуменья не пригласила Владу. Не стояла, если бы Игуменья, узнав об исповеди Влады, попросила ее больше не приходить. Я не стояла бы по пояс в снегу сейчас, не смотрела в пустые глаза Филареты, не мерзла в этих кельях, не обтиралась смоченным полотенцем. Я не стояла бы здесь сейчас, если бы Игуменья могла меня спасти. Первый раз за три года подумала о том, что подчиняться больше не нужно. Что я могу просто уйти, если меня не поймут и со мной не согласятся. Просто уехать от этой Филаретовской красоты подальше, вернуться в монастырь, а потом уехать из него. Я все могу. Я уже все могу. Мне больше не страшно, не больно, не нужно нести безумное послушание, приводящее к раздражению. Это мой выбор, моя ответственность за собственную жизнь. Не руковожу монастырем или скитом, руковожу собой. Не помню, молилась ли я тогда среди голубых елей. Наверное, да. Через час я пришла к Филарете, была совершенно спокойна. Что еще, спросила она. Вот что. Я завтра уеду отсюда и вернусь в монастырь, а твое мнение по этому поводу меня не интересует. Лицо Филареты съехало набок. Она напряженно молчала. И еще, Филарета, передай Игуменье, что ее мнение меня тоже не интересует. Если она считает, что ее мнение меня должно интересовать, я вообще уеду из монастыря. У меня всё. Маргарита, начала было Филарета. Но я задавила ее, мать, будет так, как я сказала. Ты мне никто, вообще никто. Я не у тебя в подчинении, и никаких оснований тебе подчиняться не вижу. Если Игуменья как девочка бегает от меня вместо того, чтобы поговорить, это ее проблемы. Так что отойди и не мешай мне заниматься моими делами. Филарета сделала шаг в сторону. Я бодро ускакала в лес.

В тот же день вечером Филарета позвала меня. Что такое, спрашиваю лениво. Игуменья просит тебя к телефону. Игуменья просит меня к телефону, сказка. Телефон стоял в келье Филареты, я взяла трубку, Филарета кружила рядом. У тебя плохое воспитание, осведомилась я у нее. А что такое, нервно задергалась она. Выйди, мать, дай поговорить. Это моя келья, возмутилась Филарета. Ах, это твоя келья, обрадовалась я, значит, поступим так. Я утром уеду, а ты подумаешь над тем, чтобы повесить аппарат в коридоре. Положила трубку, не сказала Игуменье ни слова. Вернулась к себе и начала топить печь. Мне казалось, нужно топить хорошо. Филарета ворвалась со словами, какое хамство. Пойди, поищи вежливых, Филарета. Я ворошила кочергой дрова. Через пять минут она вновь пришла сообщить, что Игуменья просит меня к телефону. Я взяла трубку и многозначительно посмотрела на Филарету. Она вышла. Да, матушка. Маргарита, что за поведение. А у вас. Что у меня, я Игуменья. Знаю, но это не извиняет плохого поведения. Чего ты добиваешься, чтобы тебя из монастыря выгнали. Выгнали, спросила я, нет, матушка, я вернусь и уеду сама. Ты не можешь, сказала Игуменья. Могу, матушка, очень даже могу. Игуменья начала торговаться, обозначала какие‑то сроки, вначале месяцы, потом недели жизни в скиту, но меня это не интересовало. Матушка, три года назад я приехала жить именно в монастырь, а не сюда. Это не ваш выбор, это мой выбор. Я не в постриге. Если бы хотела жить под руководством Филареты, то выбрала бы ее. А теперь я даже не убеждена, что хочу жить под вашим руководством, просто докладываю, я возвращаюсь. Давно с Владой не говорила, да, пыталась задеть меня Игуменья. Я молчала. Так вот знай, продолжила она, если завтра мне позвонит Филарета и скажет, что ты уехала, я прикажу собрать твои вещи и отнести их в гостиницу. Если ты завтра вернешься, жить будешь в гостинице, поняла. Какой бред, подумала я. Да, матушка, отдавайте приказание переносить мои вещи в гостиницу уже сегодня. Как вы понимаете, в гостинице у меня намного меньше шансов встречаться с Владой, ведь не сестринский корпус на территории монастыря, а гостиница. Поэтому переносите вещи, мне будет приятно видеть Владу чаще. Я положила трубку. Пользуясь отсутствием Филареты, набрала Владу, быстро сказала, завтра возвращаюсь, грозят переселить в гостиницу, если так, то уйду. Поняла, ответила Влада. Филарета вернулась в келью, ну, как разговор, спросила она радостно. Складывалось впечатление, что после разговора с Игуменьей я всенепременно должна была остаться. Мать, веришь, я по‑прежнему уезжаю. Как такое может быть, спросила Филарета, глядя на телефон. Я улыбнулась, Филарета, очень просто.

Три часа на электричке среди снега и снега. Без сомнений, мои вещи уже лежат в одном из номеров гостиницы. Надеюсь, вечером увижу Владу. Стараюсь не думать о завтрашнем дне, о последствиях моего поступка вообще. Я ехала, забывала Филарету с ее скитом как страшный сон. Игуменья не решилась поселить меня в гостинице. Моя келья по‑прежнему оставалась моей. Но с сегодняшнего дня ты наказана, сказала Игуменья. Мне было безразлично, наказана я или нет. Игуменья не увидела главного. Я приехала в монастырь восемнадцатилетним ребенком. Сейчас мне почти двадцать два. В тот день, когда я поняла, что могу решать за себя, как поступить, я просто стала взрослой. Человеком, избегающим шантажа. До восемнадцати лет шантажа родственников, а теперь шантажа монастыря, в котором живу. Не совершаю преступлений, просто у меня есть мое мнение, и оно отличается от мнений остальных. Это нормально. Влада не имеет ко всему этому никакого отношения. Это тоже нормально. С сегодняшнего дня твое послушание дежурить у ворот, открывать и закрывать их. Тебе запрещено в течение месяца подниматься на клирос. А как же праздничные службы, не выдержала я. Ничего, нам будет плохо, но мы обойдемся без тебя. Моей Игуменье тогда было тридцать два года. Хорошо, ответила я. Месяц стояла у ворот, открывала и закрывала их. Заходила в сторожку погреться. Слушала службы почти в притворе, потому что пели безобразно. Сестры меня подбадривали, но я не унывала. Если пели совсем отвратительно, Игуменья демонстративно покидала службу. Ей нужно доказать мне, чье слово на этой территории значит больше. Она доказывала. Мое наказание в большей степени утешало ее, но никак не исправляло меня. Когда через месяц я поднялась на клирос, сестры в храме радостно перекрестились.

Еще через месяц назначат дату очередного пострига сестер. Вместе с ними в инокини должны были постричь меня. Я ждала пострига три года, знала, что этим постом точно постригут. Но Игуменья не представила меня в списке, а на вопрос Митрополита, где же я, ответила, что мне еще рановато. На мой взгляд, было уже поздновато. Не убеждена, что не покинула бы монастырь, будучи инокиней. Из всех разумных решений Игуменьи, это решение, принятое в воспитательных целях и без пристального взгляда в будущее, оказалось самым разумным.