Реконструкция

За год до моего отъезда в монастырь бабуся предположила, будто я одержима бесами, поэтому постоянно болею. Я действительно болела с самого детства. И до детства тоже болела. Меня давно нужно было родить, но мама не решалась, а я рождаться отказывалась. Шла вторая неделя назначенных родов, и роды ожидали со дня на день. К исходу второй недели у мамы сдали нервы. Чтобы успокоить себя, побыть в одиночестве и купить «солененького», она отправилась на рынок. На пересечении улиц Искры и Армянской, пройдя два квартала от дома и не дойдя двух кварталов до рынка, мама поняла, что рожает. Ей двадцать шесть лет, и она не может себе позволить сесть на асфальт, нет. Неизвестно зачем преодолевая себя, мама возвращалась домой. Мама возвращалась, воды отходили, роды наступали. В четыре часа дня роддом принял нас. Я была готова родиться, но у мамы все время сдавали нервы. К пяти утра, спустя тринадцать часов после того, как отошли воды, вся бригада дежуривших врачей умоляла маму родить. Мама была готова, но нервы сдали у меня. На меня давили, чтобы выдавить. Меня просили выйти добровольно. Мне угрожали кесаревым сечением, а потом принялись вытаскивать щипцами. Во время моего рождения мне порвали щипцами оба уха, вывихнули шейный позвонок и туго затянули пуповину, обмотавшую шею. Врач взял меня за ноги и поднял руку. Волосатой и фиолетовой я висела вниз головой, пока он задумчиво меня осматривал. Я не кричала. Что такое, испуганно спросила мама, кто это. Это девочка, ответил врач, но кричать отказывается. Что значит, отказывается кричать, билась мама в истерике, она должна кричать, потрясите ее. Меня трясли, шлепали по спине и ягодицам, но я не кричала. Мертвая, испуганно произнесла мама. Да нет, живая, нервничал врач, еще дышит, несмотря на асфиксию. Мама потеряла сознание, а я закричала. После того как я закричала, весь роддом просил маму только об одном, сделайте что‑нибудь с вашей девочкой, она пугает остальных детей. В тот день папа угощал выпивкой весь Кишинев, и на вопросы «какая она», отвечал, хорошо кричит.

Присутствие Влады в монастыре не напрягало меня. Мы хорошо ладили, с нами была Валюша, и страхи почти оставили меня. Иногда я одергивала Владу, если она смотрела на меня слишком откровенно. Неужели ты не понимаешь, что сестры тоже читают твой взгляд, возмущенно шептала я ей на ухо. Когда Влада хотела меня позлить, она специально делала томный взгляд, от которого поющие на клиросе сестры смущались и начинали рьяно осенять себя крестным знамением. В целом же она становилась похожей на всех нас, отбывая ежедневные службы в монастыре. Вместе с нами молилась, вместе с нами пела, вместе с нами трапезничала. Во время службы Влада кланялась как все сестры, касаясь рукой пола. Сестры имели обыкновение перекреститься и застыть в поклоне, положив руку на ковер. Так проходили минуты. Кровь приливала к голове, в ушах начинало звенеть, но все мы были одним поклоном и рукой, касающейся пола. При очередном затяжном поклоне, молодая инокиня, весьма смешливая и всегда смешащая нас, просто склонила голову, в то время как мы кланялись по пояс. Сестры, а что вы все время ищете на полу, спросила она. После ее вопроса никто из нас уже не мог выпрямиться. Мы тряслись от смеха. Священник произносил возгласы в никуда. Когда он понял, что мы не собираемся продолжать петь ектенью, то начал подпевать сам себе «Господи помилуй». Поскольку священник был лишен слуха, мы стали трястись еще сильней. Прихожане, стоявшие позади нас, недоумевали. Но, решив, что ошибся священник, они тоже склонились и стояли в странной позе, пока нас разбирал смех. Мы пришли в себя, выпрямились и начали поглядывать назад, а прихожане даже не думали переставать кланяться. Увидев застывший в поклоне храм, мы стали смеяться почти в голос, и тут Игуменья решила положить конец нашему безобразию. Нет, мы очень старались петь, но через фразу половина певчих странно замолкала, чтобы потрястись. Когда первая половина приходила в себя, то из себя выходила вторая половина. Но когда на клирос поднялась девочка лет пяти с запиской от Игуменьи «все будете наказаны», мы вновь сложились. Чтобы привести нас в чувство, из алтаря на клирос выглянул священник, и лучше бы он этого не делал. Увидев нас в припадке смеха, он стал смеяться сам, так что службу вести уже было некому. Еще несколько дней мы не могли кланяться во время служб, все наши молитвенные поклоны неизменно заканчивались истерическим смехом.

Приятельница Веры по работе, Даша, хотела отметить свой день рожденья в квартире Веры. О ней говорили, когда‑то она была не то первой женщиной‑депутатом, не то самой молодой женщиной‑депутатом. Одно из двух. Теоретически, у нее прекрасное образование, и в целом она не дура. Вера поступила как обычно. Пообещала Даше квартиру, но за неделю до праздника принялась метаться. Все здоровые люди, сошлись в одном, Вера, не делай этого. Вера мялась и отвечала, да‑да, это ужасно будет, но ведь я обещала. Дав слово отказать Даше в квартире и всех сопутствующих празднованию бесчинствах, Вера сказала Даше «да». В оставшиеся до безобразия дни она уговаривала меня поддержать ее, но я решительно отказалась. Я осталась ночевать у Веры накануне дня рождения Даши‑депутатки. Заснули мы как обычно под утро, но утром Даша начала завозить в квартиру продукты. Мне уже было не по себе, поэтому в двенадцать часов, пошатываясь, потирая глаза, я встала и потащилась на кухню. На кухне сидела большая белка. Даша‑депутатка сидела на моем месте в очках «мечта авиатора». Она невозмутимо рубила лук репчатый. Я осмотрелась. На разделочной доске стоял таз рубленого лука, килограмма три, не меньше. А Даша невозмутимо рубила лук. Так и не поздоровавшись от удивления, забыв поздравить ее, я спросила, а не много ли лука. Не, лука не много, спокойно сказала Даша. Я остолбенела. А куда же столько лука. Ну, у меня лучок во всех блюдах, основное блюдо это рыба, ответила она. Будет рыба с луком. Это же килограммов пять, предположила я, пять килограммов лука. Семь, уточнила Даша. А сколько же тогда рыбы, задумалась я. Тут в кухню стали вносить рыбу. Брикеты мороженого палтуса. Мое сознание рассыпалось. Если готовить палтус, действительно, лука нужно семь кило. Я Рита, сказала я. А я Даша, сказала Даша. Пришла Вера, и я обрадовалась ей, потому что своим видом она привела меня в чувство. Вот Даша у нас специалист по Никарагуа, представила мне Дашу Вера. По‑моему, Даша была по Никарагуа. Вера начала мне рассказывать, какой Даша прекрасный человек. Обливаясь слезами от семи кило лучка, я слушала рассказ Веры о Даше и ненавидела лучок, палтуса и Никарагуа тоже. По всему выходило, что Даша хороший человек, с хорошим образованием. Но что‑то все же выдавало в ней заурядную скотину. Тогда я цинично посмотрела на Дашу, обрубившую лук и приступившую к рубке моркови, но без очков. Даша, как в Никарагуа. Даша нервно заморгала. Как в Никарагуа, повторила она, а там все хорошо. Она начала долбить брикеты палтуса. Я уехала от Веры и ждала ее у себя. Вера обещала не пить, приехать ко мне и остаться ночевать. Приехала она достаточно рано, повторяя только одно слово «беспонтово». Этим она охарактеризовала начало вечеринки. Даша не особо трудилась объяснять приглашенным, в чью квартиру они приходят. Ей удалось собрать на празднике не только вполне приличных людей, но также фриков, недобитых комсомольцев, совершенных отморозков, заурядных шизофреников и вообще людей случайных. Тех, кто понятия не имел даже о том, у кого день рожденья. Сорок минут Вера отсиживалась на кухне, но когда на ее глазах в кухню со словами «посмотрим, что у нас здесь» стали входить фрики, ей стало плохо. После того как пятый фрик перебрал лекарства на холодильнике, а шестой выпил ее любимый белорусский бальзам, терпение у Веры кончилось. С ужасом она говорила мне, ты представляешь, эти люди все еще играют в комсомол, им все еще кажется, что нажраться до потери сознания это жутко круто. Я успокаивала Веру и думала только об одном, кто завтра будет убирать ее квартиру.

Даша позвонила Вере на следующий день в два часа дня, чтобы сказать, Вера, вчера не было времени вымыть посуду, так что я подойду сегодня позже и все уберу. Мы были чрезвычайно возмущены, ехали к Вере понимая, что столкнемся с Никарагуа в его первозданном виде. Вера медленно открывала дверь, мы вошли, нас тут же сшибло с ног запахом спирта и жареного лука. Ёбаный карась, Вера, в ужасе сказала я. Да‑а‑а, протянула Вера, какая беспонтовость. Беспонтовость, переспросила я, побелев от гнева, посмотри на унитаз, Вера, они туда не только срали и ссали. А что еще, затревожилась Вера. Блядь, блядь, они в него не просто блевали, они полоскали в нем свои тупые ебальники, кричала я. Да‑а‑а, опять затянула Вера, да‑а‑а, какая беспонтовость. В джакузи лежал мужской ботинок, и ботинок был зашнурован. Вся ванна была в человеческой шерсти. Вообще, возникло впечатление, что в ней брилось человек пятнадцать или двадцать. Судя по шерсти, брились они хаотично, не выбирая мест на теле. Бритвенные станки и запаски к ним валялись забитые шерстью и среди шерсти. Меня глубоко потряс провод от фена. Еще вчера этот провод считался неотъемлемой частью фена, но сегодня он воткнут в розетку от фена отдельно. Провод не перерезали, его перегрызли. Он зловеще торчал в розетке и мог убить любого фрика. Вера спросила, как думаешь, они грызли провод, когда он был в розетке или нет. Думаю, когда был в розетке. А что не сдохли. А не сдохли, потому что пьяные были. Штора в ванной сорвана. Косметические принадлежности Веры разбросаны по умывальнику. Вера, говорю, дело было так, они побрились, накрасились и перегрызли провод. Нет, Рита, нет, печально ответила Вера, на проводе нет следов губной помады. Все полотенца в ванной висели мокрыми, грязными, впитавшими запах спирта и жареного лука. Я сгребла полотенца и запихнула их в стиральную машинку, но кто‑то вылил концентрат стирального порошка. К полу были приклеены ежедневные прокладки. Вера, не использованные прокладки‑то, это хорошо. Да‑а‑а, стонала Вера, да‑а‑а. Спальню фрики превратили в полигон испытания прожженных проституток. Видно, что в ней занимались сексом, и не один раз за вечер. Все зеркала залапаны и облиты чем‑то белым. Не то в сперме, не то в гное, который фрики выдавливали из прыщей на своих лицах. Местами зеркала протирали, от чего все они стали с разводами. Туалет варварски загажен. Ершик с дерьмом на щетине аккуратно прислонен к унитазу. На унитазе следы обуви. Я опустила стульчак, на стульчаке тоже следы обуви. Биде испорчен, кто‑то пытался принять в туалете душ и порвал шланг. А в гостиной царил пир духа. Вера, твоя Даша тупая скотина, блядь она, понимаешь. Да, она блядь, причем беспонтовая. В гостиной хотелось умереть. Стол, с которого так ничего и не убрали, свидетельствовал о моральных принципах тех, кто за ним сидел. Когда я нашла следы обуви на скатерти, то подумала, может быть, мне нужно было остаться здесь вчера. На мраморных подоконниках Даша оставила блюда с рыбой. Вонючий палтус вместе с вонючим луком. Все мраморные подоконники были заставлены палтусом и луком. Нахера она рубила столько лука, а. Да дерьмо этот палтус, всплакнула Вера. Жир въелся в мрамор, запахом палтуса в гостиной было пропитано все. Фрики во главе с Дашей испортили видеомагнитофон и аппаратуру. Те шнуры, что они не могли перегрызть, просто лежали рядом с гнездами. Коллекцию музыкальных дисков они перемешали с кино, и сложно было сказать, что фрики слушали или смотрели, если выдернули все провода. Окурки тушили о фрукты. В прихожей обои стали черными, причем на уровне моей головы. Там же лежала зимняя резина, которую явно катали по прихожей. Позже выяснилось, что комсомолец Максим надевал резину себе на голову. Поскольку его шатало, он перетер собой и резиной все стены. А кухни не было вообще. Кухня стала свалкой отходов. Вера, не волнуйся, я сейчас куплю моющие средства и все отмою. Но если беспонтовая блядь позвонит и захочет прийти помыть посуду, скажи, чтобы не заходила, потому что я убью эту ёбаную никарагуанскую корову прямо на пороге. Ты меня поняла. Поняла, вздохнула Вера. А что мне делать со всем этим, пока тебя нет, спросила она. Выпей корвалол и чай, если есть чем вымыть чашку. Нечем, Вера развела руками. Тогда жди меня и не волнуйся, поняла. Поняла, кивнула Вера, Рита, они беспонтовые. Да, беспонтовые. Да.

Бабуся вела меня к священнику, читавшему молитвы об изгнании бесов. Все желающие попасть к нему собирались в три часа ночи на автовокзале Кишинева. Странная женщина с хитрым выражением лица собирала деньги, а потом вела за собой в дом, где обычно выздоравливали. Мы с бабусей шли молча, вместе с нами шло человек десять. Непонятно зачем хитрая бабушка плутала, заметала следы и совершенно не торопилась довести нас. Обходными путями спустя час мы попали к священнику. Его жена, которую все называли матушкой, встретила нас приветливо и пригласила в маленькую комнату. Вошел священник, взял в руки часослов, а я сказала ему, что умею читать, если нужно прочесть вступительные молитвы. Он отдал часослов мне, я прочла молитвы, после чего, перекрестившись, священник стал читать молитвы сам. Не помню, какие молитвы он читал. Мы все стояли перед ним и перед иконами, держали в руках свечи. Бабуся стояла последней, чтобы увидеть ее, мне приходилось все время оборачиваться назад. Люди рядом со мной застыли в благоговении. Никто не шевелился. Но, внезапно, женщину лет тридцати странно выгнуло, она издала весьма непристойный звук. Начала осенять себя крестным знамением, и осеняла не со лба, а с затылка. Меня это удивило. Следом за ней странно выгнулась другая женщина, ее бросало из стороны в сторону, она кричала то, что невозможно перевести ни на один язык мира, а потом без чувств упала на пол. Так, след друг за другом, все стоявшие в комнате начали совершать непривычные телодвижения, что‑то выкрикивать, просить о помощи или непотребно ругаться. Я смотрела на них и подозревала, что со мной не все в порядке. Видимо, до меня священник не может достучаться по причине моей ужасной порочности. Я посмотрела на бабусю, но она, как и я, стояла с каменным лицом, даже не реагируя на происходящее в комнате. Общее беснование длилось около двадцати минут. Со словами «Аминь» все только что сходившие с ума внезапно обрели рассудок. Они прощались со священником тепло, благодарили его и плакали. А мы с бабусей в тоске возвращались домой. Мне очень хотелось сказать ей, что сделала она глупость, но бабуся сама это знала. Пытаясь упредить меня, она произнесла, кажется, ты болеешь не от этого. Я кивнула ей, не от этого. Через десять лет священника, читавшего над нами молитвы, накажут. Его не лишат сана, но ему запретят заниматься любимым бизнесом тогда, когда он начнет выносить из алтаря копие, колоть тех, кто пришел на лечение, а при криках говорить, видишь, в тебе бес сидит.

Игуменья сказала, вам с Владой не стоит так много общаться. На мой вопрос, как же мне не общаться с ней, если она стоит на клиросе вместе со мной и вместе со мной поет, Игуменья ответила просто. А вот не общаться и все. Тогда я спросила, может быть, Игуменье стоит поговорить с самой Владой. Может быть, предложить ей меньше разговаривать, или же вообще ограничить ее в визитах. Монастырь не нуждается в ней, так зачем она продолжает к нам приходить. Мои вопросы, конечно, касались не Влады, а самой Игуменьи. Она все поняла верно, отчеканила напоследок, я тебе сказала что делать, и ушла. С этого момента мои отношения с ней станут напряженными. С этого момента мои отношения с Владой начнут портиться. Мне будет сложно подчиниться Игуменье так же, как будет сложно ей не подчиняться. Несколько месяцев подряд я скандалила с Игуменьей и Владой попеременно и однажды исчерпала игуменское великодушие. Зимой, в лютые морозы, меня отправили в скит. Игуменья, таким образом, пыталась дать мне возможность не видеть Владу хотя бы день. Я ехала на электричке в скит, бывший до революции мужским монастырем. Именно туда на покой отправили Святителя Тихона Задонского. Но покоем там не пахло. Игумен монастыря давно спился, не любил Святителя, оскорблял его, а когда Тихон в смирении падал пред ним на колени и просил прощения за то, что доставляет ему неудобство, Игумен бил Тихона. Три часа на электричке среди снега и снега. Я подумала, все происходящее не случайно. Наверное, я действительно оторвалась от реальности. Теперь у меня есть возможность посмотреть на свою жизнь со стороны. Пожить там, где жил Святитель Тихон, стать проще, стать мирной. Стать мирной, так я думала. Решение Игуменьи отправить меня в скит было не просто глупым. Это было самое глупое решение, которое она приняла. Стать мирной, да. Стать мирной. Когда я добралась до скита, то осознала всю беспонтовость этого предприятия. Стать мирной. Лучше бы мне купили токарный станок.