Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Технология гнева
В начале ноября в колонии шла напряженная подготовка к празднику. А готовиться было и некогда, рабочие дни загружены были до отказа. Каждый дорожил минутой, и каждая минута имела значение. В один из вечеров Люба Роштейн из одиннадцатой бригады нашла записку. Эта записка лежала в книге, которую Люба только что принесла из библиотеки. Люба быстро прочла записку и вскрикнула: — Ой, девочки! Ой, какая гадость! Лида! Лида Таликова взяла из ее рук листок бумаги. Написано было аккуратным курсивом: «Надо спросить Ванду Стадницкую, чем она занималась до колонии и как зарабатывала деньги». В это время в нижнем коридоре возвражался из библиотеки Семен Гайдовский. Название книги, которую он только что получил, было настолько завлекательно, что хотя он и наметил основательно книгу эту читать во время праздников, но уже сейчас он медленно бредет по коридору и рассматривает картинки. Из книги выпала бумажка, Гайдовский не заметил этого и побрел дальше. Записку поднял Олег Рогов и прочитал: «Хлопцы! За дешевую цену можете поухаживать за Вандой Стадницкой, опытная барышня!» — Где ты взял это? — Чего? — Записку эту? — Я не знаю… какую записку? — Обронил… ты обронил. — Может, из книги? — А книга откуда? — Это я сейчас взял в библиотеке. А что там написано? Рогов не ответил и бросился в комнату совета бригадиров. — Смотри, что у нас делается! Виктор Торский сидел за столом, и перед ним лежало несколько таких же записок. — Я уже полчаса смотрю. Это четвертая записка. Через некоторое время Торский поставил у дверей Володю Бегунка и засел с Зырянским и Марком Грингаузом. Зырянский, впрочем, недолго заседал. Он быстро пробежал все записки и сказал уверенно: — Это Левитин писал. Марк спросил: — Ты хорошо знаешь? — Это Левитин. Он со мной на одной парте. Его почерк. И помнишь, он на Марусю в уборной написал? Помнишь? — Да как жн он подложил? — А как же? Очень просто: член библиотечного кружка. Виктор ничего не сказал, послал Володю позвать Левитина. Севка пришел, скользнул взглядом по запискам, разложенным на столе, ловко не заметил внимтаельных суровых глаз Торского, спросил с умеренной почтительностью: — Ты меня звал? — Твоя работа? — Торский кивнул на стол. — А что такое? — Ты не видишь? — А что такое? Левитин наклонился над столом. Зырянский круто повернул его за плечо: — Читать еще будешь? — Вы говорите — моя работа, так я должен прочитать? — Должен! Ты и писать должен, ты и читать должен? На одного много работы! — Не писал я это. — Не ты? — Нет. Зырянский горячо взглянул через стол, словно выстрелил в Левитина. Тот с трудом отвел глаза; было видно, как дрожали у него ресницы от напряжения. Зырянский прошептал что‑то уничтожающее и резко обернулся к Виктору: — Давай совет, Виктор! — Сейчас будет и совет. Прошло не больше трех минут, пока Витя побывал у Захарова. В течение этих трех минут никто ни слова не сказал в комнате совета бригадиров. Марк Грингауз отвернулся к окну, Зырянский опустил глаза, чтобы не даваьб своей ненависти простора. Левитин прямо стоял против стола, немного побледнел и смотрел в угол. Захаров вошел серьезный, молча пробежал одну записку за другой, последнюю оставил в руке и холодно‑внимательно присмотрелся к Левитину. — Хорошо, — сказал он очень тихо и ушел к себе. Левитин побледнел еще сильнее. Витя крикнул к дверям: — Бегунок! — Есть! — Сбор командиров! — Есть! В спальне пятой бригады Ванда Стадницкая рыдала, уткнувшись в подушку. Девочки собрались и перешептывались растерянно. В спальню вбежала Клава Каширина. Ни лица ее, ни голоса нельзя было узнать: — «Совет» играют! Я его удавлю! Своими руками! Если его не выгонят… Идем, Ванда! Ванда подняла голову: — Я не пойду! — Что! Сдаваться Левитину? Как ты смеешь? А что твоя подшефная скажет? Ванда села на кровати, быстро вытерла слезы, нахмурила брови: — Оксана, ты скажи: идти разве? Оксана вдруг улыбнулась, улыбнулась просто и весело, как улыбаются девушки, когда у них на душе хорошо: — Пойдем. А почему не пойти! Посмотрим, какой там гадик. Пойдем. Правая бровь Ванды удивленно изогнулась. Кто‑то из девочек сказал: — Умойся только. Пусть не воображает, что ты плакала. В совете бригадиров было сегодня необычно. Во‑первых, Торский безжалостно выставил всех пацанов и они большой кучей стояли в коридоре и по выражению входящих старались понять, что такое происходит в совете. Володя Бегунок стоял у дверей и никого не впускал, кроме бригадиров. Только перед Вандой и Оксаной он отступил, и пацаны поняли, что Бегунок кое‑что знает. Но когда дверь окончательно закрылась и они спросили Володю о причинах тревоги, Володя серьезно ответил: — Нельзя говорить. Через несколько минут выглянул Виктор и приказал: — Бегунок, Рыжикова! Володя поставил у дверей Ваню Гальченко, а сам побежал за Рыжиковым. Рыжиков прошел в дверь быстро, не глядя на пацанов. В это время в совете гудело общее возмущение. многие даже не могли сидеть на диване, а стояли у председательского стола тесной кучкой. Слова никто не брал, и Виктор не следил за порядком прений. Зырянский держал руку на собственном горле, он почти задыхался: — не могу! Видеть не могу! Ты еще запираешься! Какое это имеет значение? Выгоним, все равно выгоним! И признаешься — выгоним, и не признаешься — выгоним! Левитин стоял не на середине, а в углу, и никто не требовал, чтобы он стал «смирно». Ноги у Левитина сделались слабыми, одной рукой он неудобно держался за спинку дивана. Смотрел вбок, в стену. Зырянский не находил слов, только в глазах мобилизовалась вся его ненавидящая душа. Воленко спросил Левитина: — А откуда ты знал? Кто тебе сказал? Левитин пошевелил толстыми губами, но слов никаких не вышло. Тогда он широко открыл рот, зевнул, как рыба, выброшенная на берег, и с трудом, неясно произнес: — Я ничего не знал, и я ничего… не писал. Ванда сидела между девочками в противоположном углу. Она покраснела, сказал хрипло: — Витя, дай слово! Все обернулись к ней, подошли ближе. Она сделала несколько шагов вперед, не отрываясь взглядом от Левитина, и остановилась прямо против него, заложив руки за спину. Левитину было неудобно, он крепче оперся на диван, еще больше отвернулся к стене. Ванда сказала тихо, с трудом выбирая слова, с трудом проедолевая гнев: — Ты! Слышишь? Моя жизнь… как ты написал! Ты написал… ну и что же? Все равно, пускай знают! Здесь товарищи! Пускай знают! А только в другом… дело. Кто меня довел до такой жизни?! Такие люди… понимаешь… такие, как ты! Такие, как ты… такие, как ты… Последние слова Ванда произноила в забытье, уже оглядываясь по сторонам, с трудом подавляя рыдания. Потом она бросилась к дверям, но Нестеренко сильной рукой перехватил ее по дороге, и она, не разбирая, заплакала на его плече. Ее слезы никого не испугали и не удивили. Нестеренко спокойно сказал Левитину: — Слыхал, паскуда? Ванда замечательно сказала. ты написал, а мы Ванду теперь еще больше уважаем. Она наша сестра, понимаешь ты, гад? А тебя мы выгоним. будь покоен, и через полчаса забудем, как тебя звали. Зырянский перебил его: — Сейчас! После совета! Я сам тебя выведу на дорогу. Ты со мной еще глаз на глаз поговоришь! Лида Таликова стояла рядом с зырянским, говорила задумчиво, как будто про себя: — Никогда так не голосовала, а сейчас буду голосовать: выгнать! Ты в нашу жизнь… Тебя нужно раздавить… башмаком. Зырянский не мог больше выносить прений. Он подошел вплотную к Левитину: — Довольно! Противно! Ты не писал? Скажи еще раз! Левитин молчал. И молчали все бригадиры. Хорошенький Илья Руднев беспомощно оглянулся на Захарова — нужно было что‑то делать. Но неожиданно раздался голос Рыжикова: — Я скажу… Торский… — Да, да, я для того тебя и позвал. — Я скажу: конечно, Левитина нужно выгнать. Конечно: сидит и пишет. Ему нужно чужую жизнь заедать! Левитин с силой повернулся в углу: — Да ты же мне и сказал! — Ага! — крикнул кто‑то один, но все лица поддержали этот возглас. Рыжикова он не смутил, Рыжиков знал жизнь и умел разговаривать с людьми. Только выражение лица Игоря Чернявина немного смущало его, но Игорь Чернявин потом. Рыжиков даже добродетельно улыбнулся. — Я тебе сказа как товарищу. И я тебе сказал, что тут ничего плохого нет. Говорил? — Да… ты это говорил. — Я тебе как товарищу… А ты… нагадить тебе нужно! Я тебе сам говорил, ничего плохого нет! Два раза говорил… рыжиков разошелся. Рыжиков благородно вскрыл событие. Но откуда‑то вдруг появилось против его лица перекошенное лицо Игоря: — Брось! Помниишь, я тебе сказал: утоплю. Забыл? Забыл? Рыжиков отступил, испуганный, Чернявин шел на него. Кто‑то взял Игоря за локоть, но он нетерпеливо сбросил чужую руку: — Здесь совет, тебя не судят! А только я тебе этого не прощу! Никогда! Я тебя, все равно… ты свое получишь. — Игорь в знак еще большего подтверждения кивнул головой и вышел из комнаты. Рыжиков посмотрел на всех, но все смотрели на него отчужденно. Он сел на диван. Торский сказал: — Тебе здесь нечего рассиживаться, убирайся! Рыжиков спешно прошел к двери, Ванда брезгливо посторонилась. Когда дверь закрылась за ним, Нестеренко протянул: — Да‑а! Все понятно! Торский поставил вопрос: — Так что будем делать с этим… с Левитиным? Зырянский бросил на Левитина небрежный взгляд, махнул рукой: — Да ну его к черту! Стоит о нем говорить! Я предлагаю наказание: оставить без обеда завтра. Он и то будет плакать и клянчить: дайте пообедать! В совете рассмеялись. Захаров сказал серьезно: — Нельзя так издеваться над человеком! Я решительно протестую. Выгнать — это другое дело! А что вы в самом деле: оставить без обеда. У Левитина есть тоже свое достоинство. Иногда наказать человека значит выразить уважение к нему. Сумрачный бригадир третьей Брацан не понял Захарова: — Не бойтесь., Алексей Степанович! Никто его без обеда не оставит. Ты не волнуйся, Левитин: будешь обедать. И выгонять его не следует: пускай живет, и кормтиь его, конечно, нужно. А только я об одном прошу: Левитин, сделай для меня одолжение: когда будем идти на демонстрацию седьмого ноября, не становись с нами в строй, посиди дома. И для тебя спокойнее, и нам будет как‑то… приятнее. Потому… мы идем под знаменем, а тебе… какое тебе дело до нашего знамени? Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло: — Я дежурю седьмого. Куда‑нибудь… я его… пристрою. Дежурным по кухне, хочешь, Левитин? Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на диван. Он забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склоненную фигуру посмотрели с секунду, и Виктор Торский обьявил: — Все! Можно расходиться. Обьявляю заседание совета бригадиров закрытым. Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и, обливаясь слезами, заорал: — Товарищи! Накажите как‑нибудь. Товарищи, нельзя же так! Товарищи! Алексей Степанович! Накажите как‑нибудь! Никто ан него не посмотрел. Только пацаны из коридора вторглись в комнату и, удивленные, окружили Левитина. Он снова упал на диван и зарыдал отчаянно громко, приговаривая что‑то. Захаров прикрикнул на пацанов: — Марш отсюда! До чего народ любопытный! Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо Левитина: — Идем! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе назначу наказание. Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрел за Захаровым в кабинет.
|