Трент Гергенрейдер

ХОДАГ

Мне никогда не забыть тот холодный октябрьский день 1936 года, когда старая енотовая гончая по кличке Мэгги, принадлежавшая Уайти Макфарланду, скуля и подвывая, выползла из леса. Ее шкура свисала с боков кровавыми лохмотьями, глаза были выпучены. Она рухнула на землю и завыла.

Все мы, дети, любили Мэгги, но она рычала и скалила зубы, и поэтому мы боялись к ней подойти. Бенни Карпер бросил биту и удрал, Айра Шмидт просто стоял и смотрел, как умирающая собака скребет лапами мерзлую землю. Я потянул Уайти за рукав и сказал, чтобы он оставался с Мэгги, а я тем временем приведу своего папу – отец Уайти был пьяницей, и его трудно было найти. Когда Уайти наконец сообразил, что я ему говорю, и кивнул, я бросился бежать.

Когда я пробегал мимо возвращавшихся с работы лесорубов, все лицо у меня было в слезах. Осуиго – маленький городок в лесах северного Висконсина, и в нем все знакомы друг с другом, но когда эти парни меня окликнули, я даже не остановился. Мой папа был на фабрике, собирал инструменты, и, когда я подбежал к нему, он обхватил меня своими здоровенными ручищами. Всхлипывая, я рассказал ему, что кто‑то очень сильно изранил Мэгги и она умирает. Он поджал губы, и в его глазах появилось обычное для него выражение озабоченности. Он поднял меня на руки и побежал к дому. Я чувствовал, как в щеку мне бьет ветер. Я и сейчас помню запах папиной фланелевой рубашки.

Папа с такой силой распахнул дверь, ведущую на кухню с веранды, что чуть не сбил маму с ног. Она и рта открыть не успела, как он велел ей готовить теплую ванну, потому что собака Макфарланда, похоже, столкнулась то ли с волком, то ли с пумой, а может, и с самим мистером Макфарландом. Не добавив ни слова, он заглянул в кладовку, вытащил старое одеяло и выбежал из дома, остановившись только для того, чтобы придержать передо мной дверь.

Когда мы добрались до двора Уайти, уже стемнело. Уайти лежал рядом с Мэгги, поглаживал ее по голове и что‑то тихо нашептывал. У меня горло сдавило от мысли, что мы могли опоздать, но, подойдя ближе, я услышал поскуливание и увидел, как приподнимается и опускается израненный собачий бок. Шерсть Мэгги была покрыта какими‑то черными, жирными полосами. А потом я почувствовал вонь, и меня затошнило. Не представляю, как Уайти мог ее выносить.

Я спросил у папы, не скунс ли это сделал, но он не ответил. Он завернул Мэгги в одеяло, и ее глаза снова стали безумными. Она взвизгнула, когда папа поднял ее на руки, и щелкнула зубами у самого его лица. Но он лишь шикнул на нее тихонечко, крепче прижал к груди, и мы пошли домой.

Мэгти визжала, когда папа укладывал ее в ванну, а мы: я, Уайти и мама – стояли вокруг и смотрели. Мэгги вырывалась и расплескивала воду, но папа продолжал ее удерживать, и вскоре она утихла. Мы молча глядели, как он очищает ее раны от сора и грязи. Пока он это делал, она не издала ни звука. Мама сжимала и разжимала кулаки, и ее губы дрожали, но она тоже молчала. Вода в ванне сначала была розоватой, а потом стала такой темной и мутной, что не было видно дна. Папа смыл с меха Мэгги похожую на смолу грязь, и вода завоняла ужасно. Он велел маме согреть еще воды, потом вылил воду из ванны и наполнил ее заново.

Отмыв Мэгги, он вытер ее полотенцем и разрешил мне и Уайти забинтовать ей туловище и ноги. Мы уложили ее на полу родительской спальни, укрыли одеялом, и она сразу уснула. Мама разрешила Уайти переночевать у нас, так что мы бросили на пол рядом с кроватью целую стопку одеял и улеглись на них; собака спала между нами, и мы могли слышать ее дыхание.

Уайти вырубился мгновенно, а я все смотрел и смотрел на Мэгги. Она поскуливала во сне и перебирала задними лапами, но так ни разу и не проснулась. Я не помню, когда задремал.

На кровати надо мной всю ночь ворочался отец.

* * *

– Это был не пес и не пума, – сказал отец, а мама велела ему говорить тише.

Утренний свет пробивался сквозь заиндевевшее стекло. Уайти тихо похрапывал рядом со мной. Морда Мэгги выглядывала из‑под одеял. Мой папа расхаживал туда‑сюда по кухне, и сквозь его громкий топот я различал обрывки разговора.

– На нее напало что‑то злобное. Очень злобное. Оно не хотело ее убивать, потому что иначе она была бы мертва. Оно просто с ней поиграло. Это чудо, что ей удалось выжить.

Мама что‑то сказала, но я не расслышал.

– Пусть не отходит далеко от дома, вот и все. Позаботься, чтобы он не шатался по округе… – Из‑за стука каблуков по полу я не смог разобрать остальное.

– Как ты думаешь, Джек, кто это мог быть? – спросила мама.

Папа долго молчал, а потом буркнул:

– Не знаю.

Даже не видя его лица, я понял, что он лжет. Я уверен, что мама тоже это поняла.

Дверь спальни скрипнула, и я крепко зажмурил глаза. Мне казалось, я выжидал целую вечность, прежде чем решился снова их открыть, но когда я это сделал, мой отец стоял в дверях и смотрел на меня. Его лицо казалось очень усталым, а губы были так плотно сжаты, что я не различал их за усами и бородой.

* * *

Мэгги смогла снова нормально ходить лишь через несколько дней, а до тех пор Уайти жил у нас. Мне было только девять лет, и в то время мне даже в голову не приходило, что родителям пришлось ограничивать себя в еде, чтобы ее хватало на четверых. Ни папа, ни мама никогда об этом не заговаривали.

Наконец, отец Уайти спохватился и начал его искать. Обнаружив, что родной сын не показывался ему на глаза вот уже несколько дней, мистер Макфарланд стал бродить по улицам и выкрикивать имя Уайти, в надежде, что тот отзовется. Мой папа вышел на крыльцо и помахал ему. Мама увела нас от двери, но мы все равно слышали, как мой папа грозился «надрать ему задницу», если он хоть пальцем тронет сына или собаку.

Мы с мамой смотрели через кухонное окно, как Уайти уходит вместе с отцом, а Мэгги, вся в свежих бинтах, ковыляет за ними. Закрыв дверь, папа присел на корточки и взял меня за плечи:

– Ты слышал, о чем мы с матерью говорили в то утро?

– Нет, сэр.

Он улыбнулся одними глазами:

– Ну что ж, если бы ты подслушивал, то услышал бы, как я сказал, что понятия не имею, кто мог так порвать Мэгги. Это может быть волк или какая‑нибудь дикая кошка, но кем бы ни оказалась эта тварь, она опасна. Я не сумел найти следов, так что не знаю, где именно это произошло. Завтра мы снова отправимся на поиски, но послушай меня, Джейкоб, держись поближе к дому, понимаешь?

– Да, сэр, – ответил я.

Его глаза больше не улыбались.

* * *

Осуиго не был большим городом даже в свои лучшие времена, когда деревообрабатывающая промышленность находилась на подъеме. После Первой мировой войны население уменьшилось наполовину, а потом еще наполовину во время Великой депрессии. В этом смысле Осуиго ничем не отличался от других городов. По всей стране происходило одно и то же, но мы, дети, понятия не имели о том, что мы – нищие, а взрослые никогда не заговаривали с нами о трудных временах. Подумать только – о скольких вещах ты даже не задумываешься, пока не повзрослеешь.

Запретить гулять вдали от дома девятилетнему мальчику, живущему в маленьком городке, попросту невозможно. Я и сейчас не могу сказать наверняка, специально ли мы с Уайти нарывались на неприятности или же неприятность нашла нас сама. В пятницу после школы мы, как обычно, отправились гулять с Мэгги и забрели чуть дальше, чем следовало, причем оба понимали, что ушли уже слишком далеко и пора повернуть назад, но ни один из нас даже не заикнулся о возвращении. Для девятилетних мальчишек это дело обычное.

Мы шли по продуваемой ветром тропе возле самого леса, когда Мэгги вдруг остановилась, вскинула морду кверху и зарычала.

– Что там, детка? – поинтересовался Уайти.

Мэгги не сводила глаз с луга перед прудом. Гавкнула раз, другой, а потом заскулила и испуганно взглянула на Уайти.

– Что это, как ты думаешь? – спросил я.

У меня перед глазами до сих пор стоит повернутое в профиль лицо Уайти на фоне серого неба. Деревья на горизонте давно уже сбросили листву и, казалось, тянулись ввысь черными паучьими лапами. Уайти нахмурился, его лоб под короткой челкой пошел складками. Под правым глазом у него красовался синяк, щека была ободрана, и губа треснула. Уайти говорил мне, что ушибся, когда играл с отцом в бейсбол, и я поверил ему, вернее, убедил себя, что верю. Мы никогда не говорили с ним о его отце.

Уайти шагнул в высокую траву. Мэгги гавкнула и отскочила назад. Потом залаяла и побежала к дому.

– Идем, – позвал меня Уайти, делая еще один шаг вперед. – Она дорогу домой знает.

Я судорожно сглотнул и побрел вслед за ним. Стебли пожухлой травы раскачивались на ветру, словно волны. Нам не пришлось идти далеко – уже через пару десятков шагов мы нашли то, что искали.

Это был мертвый олень, но его туша не была похожа ни на одну из тех, что мы видели раньше. Охотничий сезон еще не начался, но в том, что мы нашли убитого оленя, не было ничего необычного. Необычным было то, что мы знали наверняка: убил его не охотник.

Туша была разодрана от горла до живота, и внутренности были разбросаны по широкому ржаво‑красному кругу. Шкура была пробита во многих местах, как будто ее искололи ножом с зазубренным лезвием. Три ноги были сломаны, и осколки кости торчали из плоти, словно куски расщепленного дерева, а четвертая была оторвана полностью. Кишки свисали даже с рогов и пяля ли на морду, уставившуюся в небо пустыми черными глазами. И сама туша, и залитая кровью трава вокруг были исчерчены жирными, черными, как уголь, полосами.

Мы стояли, разинув рот, и смотрели на этот обезображенный труп, замечая все новые и новые кошмарные подробности. А потом налетел порыв ветра и принес уже знакомую нам вонь разложения. Меня чуть не вывернуло на месте; я побежал к тропинке, но там меня все‑таки вырвало. И Уайти тоже.

Домой мы неслись со всех ног.

Когда мы добежали до полуразвалившейся хибары Макфарландов, отец Уайти, пьяно покачиваясь, дожидался нас во дворе.

– Где тебя черти носят? Твоя проклятая собака места себе не находит, – заплетающимся языком пробормотал он.

– Папа, – выпалил Уайти, задыхаясь. – Мы такое видели! В поле. Мертвого оленя.

– Домой иди, – велел мне Макфарланд, даже не взглянув в мою сторону. А затем одной рукой схватил Уайти за шиворот, а второй начал вытаскивать из брюк ремень. – Собака тут развылась, по чужим дворам бегает. А мне за нее отвечать?

Уайти посмотрел на меня с таким же испуганным видом, какой был у Мэгги, когда она учуяла оленя. Я отвел взгляд, чувствуя себя совершенно беспомощным.

Макфарланд подтолкнул Уайти к дому. А потом уставился на меня своими злыми, остекленевшими глазами и произнес одно слово:

– Убирайся.

Это был не приказ, а угроза.

Я помчался домой, и в груди у меня болело от ледяного воздуха и слез, которые я глотал на бегу.

Когда я рассказал папе о том, что случилось, он так поджал губы, что его рот превратился в тонкую прямую линию. Не знаю, что его сильнее взволновало – мертвый олень или мистер Макфарланд. Он познакомился с отцом Уайти, когда они вместе работали на фабрике. Однажды я спросил его, почему мистер Макфарланд стал таким, и папа рассказал, что мать Уайти сбежала с каким‑то подлым коммивояжером и с тех пор его отец стал пить. Хозяин фабрики только и ждал подходящего случая, чтобы уволить кого‑нибудь из рабочих и сэкономить на зарплате, так что очень скоро мистер Макфарланд получил расчет. И покатился по наклонной.

Я не считал, что это его оправдывает, и по‑прежнему ненавидел за то, как он обращался с Уайти, но от этого мне не легче продолжать свой рассказ.

* * *

Следующим утром папа собрал группу парней, вооруженных дробовиками, топорами и мотыгами, и они двинулись к лесу. Вернулись на закате, уставшие, с висящим на плечах оружием и поникшими головами. Помню, как мама ждала на крыльце, заломив руки, а папа, подходя к дому, с виноватым видом покачал головой.

Прошло несколько недель, становилось все холоднее, но снега не было. Постепенно паника улеглась, и родители уже не так строго следили за своими детьми. Никого уже не провожали в школу и не встречали на обратном пути, но перед тем как разрешить мне ходить одному, мама с папой усадили меня за кухонный стол и строго‑настрого запретили отходить от дома. Отныне мне нельзя было из города и носа высунуть. Никаких прогулок по лесу, вдоль реки и к пруду. Папа взмахнул своей мозолистой ладонью и заявил, что всыплет мне по первое число, если я посмею ослушаться, и, хотя до этого он ни разу меня не бил, я ему поверил. Готов поспорить, что такие же воспитательные беседы проводились в Осуиго на каждой кухне.

Но иногда беда случается на ровном месте. Мы ничего плохого не делали, просто играли в бейсбол с Айрой, Бенни и Уайти в его дворе. У нас там была вытоптана площадка, и отца Уайти не волновало, что мы носимся по двору, перебегая от базы к базе. Его вечно не было дома, так что никто не орал на нас, когда мяч ударял в стену, и можно было шуметь, сколько душе угодно, поэтому в его дворе мы играли чаше всего.

Айра Шмидт был на два года старше нас с Уайти и сильнее всех бил по мячу. Он уверял нас, что на холоде может закинуть мяч еще дальше. Когда пришла его очередь быть подающим, он забросил мяч в высокую траву за домом, которая тянулась сплошной полосой до самого леса. Мы разбрелись в разные стороны, чтобы быстрее найти мяч, но главная находка досталась Уайти. И я до сих пор жалею, что это оказался именно он, а не я или кто‑то из наших друзей.

Я разгребал руками мерзлую траву, когда Уайти безжизненным голосом произнес:

– Ботинок. – И поднял с земли коричневый рабочий башмак.

Я оглянулся на мгновение и уже собрался продолжить поиски, как вдруг услышал изумленный вздох. Повернувшись, я увидел, что из ботинка торчит часть ноги, откушенная выше щиколотки, и этот темно‑красный обрубок с куском белой кости выглядит в точности как срез окорока в лавке у мясника.

Уайти завизжал так по‑девчоночьи, что это могло бы показаться смешным, и в первый миг я решил, что он просто придуривается. Но затем его глаза закатились, и, выронив из рук ботинок, он упал в обморок. Я хотел броситься к нему, но не мог двинуться с места – такой ужас вызывал во мне этот ботинок, лежащий в окровавленной траве.

– Что там? – спросил Бенни, но я как будто онемел.

Я оглядывался по сторонам и не мог поверить, что мы не заметили этого раньше. Примятую траву. Рыжеватое пятно крови. Борозды на промерзшей земле, где что‑то тащили к лесу. Все то, что я видел, с трудом укладывалось в голове, но, кажется, уже тогда я понял, что к лесу волокли отца Уайти.

Дальше все было словно в тумане. Я помню женский крик и чьи‑то руки на моих плечах, а потом мама Бенни заглядывала мне в лицо и спрашивала, что случилось. Я просто ткнул пальцем в ботинок. Потом меня кто‑то тащил к дому, а две другие женщины пытались привести Уайти в чувство.

Затем рядом оказалась моя мама и взяла меня под крылышко. Она отвела меня и Уайти, который уже очнулся и мог идти сам, к нам домой. Но не успели мы усесться за стол, как дверь веранды распахнулась, и в кухню вбежал мой отец. Он схватил свою теплую куртку и ржавый штык, который мы использовали вместо кочерги. Мама спросила, что происходит.

– Мы идем за ним. Сидите здесь, – ответил он и выскочил за дверь.

Мама расхаживала по кухне. Мы молчали. Потом она обняла нас обоих, прижала к себе и забормотала что‑то успокаивающее.

– Уайти, у тебя же уши ледяные, – сказала вдруг она и приложила ладонь к его лицу. – И щеки тоже. Давай‑ка я принесу одеяло. – И она ушла в спальню.

Я повернулся к Уайти. Он смотрел куда‑то в угол и сидел так скособочившись, что я подумал, как бы он со стула не свалился.

– Уайти, – шепнул я. – Все нормально?

Он перевел взгляд в мою сторону, как будто только что меня заметил, и покачал головой. Мы помолчали, а затем я услышал, как мама тихонько ругается, доставая из кладовки с бельем теплые одеяла, которыми мы обычно укрывались в самые холодные зимы.

Уайти снова взглянул на меня и вдруг сорвался с места, словно вспугнутый олень. За ним еще и дверь не успела захлопнуться, как я бросился следом, и мамин окрик растворился в шуме свистящего в ушах ветра.

– Постой, Уайти! – кричал я, хотя и знал, что он меня не послушает, и, если честно, мне и не хотелось, чтобы он останавливался. Я знал, что эта погоня – мой единственный шанс присоединиться к поисковому отряду.

Уайти промчался мимо домов, через поле, и я почти догнал его, когда он вдруг метнулся к лесу. На опушке, где начиналась прогалина перед прудом, мы услышали крики людей и треск ружейных выстрелов.

Уайти остановился у края затянутого льдом пруда и наклонился вперед, пытаясь отдышаться. Я подбежал к нему, и вместе, в тишине, прерываемой лишь звуками нашего тяжелого дыхания, мы стали смотреть, как развиваются события.

Мужчины стояли широким полукругом на льду в двадцати ярдах от нас. У каждого имелось какое‑то импровизированное оружие – топор, мотыга. Отец Бенни Карпера и двое других парней держали дробовики и целились в толстую четвероногую тварь. Сначала мне показалось, что это черный аллигатор, но я знал, что аллигаторы такими крупными не бывают, и у них нет длинных и гибких хвостов с шипом на конце. Вдоль хребта твари шел ряд пластин – с тарелку каждая.

Вдруг поднялся ужасный шум: кто‑то стал кричать, тварь зарычала, как не желающий заводиться двигатель, лед застонал, прогибаясь. На существо обрушились удары, но оружие с металлическим лязгом отскакивало от его толстой шкуры. Тварь размахивала хвостом вверх и вниз, пытаясь зацепить кого‑нибудь из нападавших, и наконец задела ногу одного из мужчин. Она бросилась было к нему, но на льду ее лапы разъехались. Мистер Карпер разрядил дробовик в бок животному, и оно дернуло головой, скорее реагируя на звук, чем на боль от выстрела. И тут мы увидели его морду.

Она казалась пугающе человеческой, даже несмотря на то, что ее поверхность была черной и кожистой, а из удлиненной пасти торчали острые зубы. Глаза этой твари горели, словно тлеющие угли, и в них светился разум, может быть, даже коварство. Хуже того, она усмехалась – с откровенной злобой. Внезапно она посмотрела на нас и, готов поклясться, облизнула губы. У меня сердце ушло в пятки, и меня затошнило от ужаса.

Мистер Карпер выстрелил твари прямо в морду, но она лишь замотала головой, словно собака, вытряхивающая воду из ушей. Хвост взлетел над головой мистера Карпера, и тот бросился наземь. Наконечник хвоста резко опустился, но вместо того, чтобы раскроить ему череп, вонзился в лед между его ног.

Мы услышали звук, похожий на раскат грома, и по льду зазмеились трещины. Люди бросились к берегу, но не успели пробежать и пару ярдов, как лед с оглушительным треском раскололся, и все они с руганью рухнули в пруд. Тварь выплеснула струю воды, словно кит, и исчезла из виду.

– Ко мне, Уайти! – крикнул я и бросился вперед, едва заметив, что он так и не сдвинулся с места.

Я схватил торчащую из воды ветку и протянул ее к людям, которые кто вплавь, а кто и вброд пытались добраться до берега. Лед треснул подо мной, и я провалился по пояс. От обжигающего холода у меня перехватило дыхание, но мне удалось дотянуться до одного из мужчин, который ухватился за ветку, и наконец я выкарабкался из пруда.

– Чт‑то ты т‑тут д‑делаешь? – заикаясь, спросил меня отец; он весь дрожал, и борода его заледенела. Он повернулся и взглянул на поверхность воды. Не было ни поднимающихся из глубины пузырей, ни какого‑либо движения. – Вперед, – сказал он и ухватил меня за шиворот холодной и мокрой рукой.

Мы побрели к домам, и на краю леса нас всех встречали матери и жены.

– Идем с нами, Уайти, – заявил папа тоном, не допускающим возражений.

Уайти взглянул на хижину, в которой жил, и на высокую траву, в которой нашел оторванную ногу отца. Мой папа обнял его за плечи и привлек к себе.

Хотя его тело было холодным, как глыба льда, Уайти не отстранился.

* * *

Всю следующую неделю мы, дети, провели под домашним арестом. Ни школы, ни прогулок, ничего. Папа заявил, что останки мистера Макфарланда отыскать так и не удалось, но родители часто забывают, какими догадливыми и прозорливыми бывают их дети. Мы все видели черные клубы дыма над полем у леса и понимали, что жгли там вовсе не листву.

Как и во всех северных городках, в холодные и суровые зимние месяцы жизнь в Осуиго замирала. Все это время Уайти жил в разных семьях по очереди, но у нас – чаще всего, а потом, морозным февральским утром, к нам явился шериф графства вместе с каким‑то жилистым незнакомцем. Этот человек назвался дядей Уайти и сказал, что увезет его в Уосо. Конечно, Уайти не хотел никуда уезжать, но времена были тяжелые, и становились все тяжелее, да и никто особенно не стремился лезть в чужие семейные дела.

Мой папа хмурился, но ничего не говорил. Уайти увозили в кузове полицейской машины, я махал ему вслед, а папа стоял рядом и обнимал меня за плечи. К сожалению, это был не последний раз, когда Уайти пришлось – ехать в полицейском фургоне.

В марте фабрика закрылась, и мы еще до первой оттепели переехали в Маркетт, штат Мичиган. Через несколько лет началась Вторая мировая, отца забрали на фронт, и он погиб в бою. Я так и не успел расспросить его, что же там было у пруда.

Впоследствии я написал письмо Уайти Макфарланду, чтобы узнать, что он помнит о том ноябрьском дне. Через полгода мне ответил его дядя, он коротко сообщил, что Уайти сейчас в исправительном заведении в Ринландере и переписка с ним запрещена. К письму был приложен мой запечатанный конверт.

* * *

Шли годы, жизнь была нелегкой, но мы с мамой справились. Я поступил в колледж, встретил хорошую девушку, у нас родился сын. Теперь у него уже свои дети. Мне повезло, и в моей жизни хорошего было гораздо больше, чем плохого. Все эти годы я старался не думать о том дне, но не думать не получалось. Мне казалось, что поблекшие со временем воспоминания затаились где‑то в глубине моего разума и только и ждут возможности выбраться на поверхность.

И наконец эта возможность подвернулась.

Когда мне стукнуло восемьдесят, внучка подарила мне на день рождения энциклопедию фольклора штата Висконсин. Огромная была книга, и каждый вечер я усаживался с ней в свое любимое кресло под лампой и до глубокой ночи читал о снежном человеке, о населенном призраками доме ученых на территории Висконсинского университета и многом другом.

Однажды ночью я, ничего не подозревая, перевернул страницу, и мое сердце екнуло. На меня смотрело то самое чудовище с пруда – я увидел перед собой его злые глаза, зубастый рот и кривую усмешку.

Я сразу же взмок так, что пижама стала липнуть к телу, и горло у меня сдавило. Если бы я не заставил себя успокоиться и дышать ровнее, со мной случился бы сердечный приступ. Пришлось напомнить себе, что мне ничего не угрожает, в доме тихо, жена мирно спит наверху, и все мы в безопасности. Эта тварь не добралась до меня в тот день и уж конечно не доберется сейчас.

Собравшись с духом, я прочитал текст. Это был ходаг, мифическое животное, обитающее в лесах штата Висконсин. Легенда гласила, что чудище это восстало из пепла быка, принадлежавшего дровосеку. Туша быка семь лет горела в адском пламени, дабы очиститься от брани, которую обрушили на нее лесорубы. Изображение этой твари было не совсем точным, довольно‑таки мультяшным, но сходство бросалось в глаза. Художнику удалось передать выражение глаз и ухмылку, и этого было достаточно.

Я читал и перечитывал эту страницу бог знает сколько раз, а потом трясущейся рукой отложил книгу в сторону и почему‑то заплакал. На меня снова нахлынули воспоминания. Об Уайти, о наших отцах и о том, что не всегда можно поймать крученый мяч, который бросает тебе жизнь. Мы все знали, что тварь тогда не убили – она просто ушла на дно пруда и затаилась в глубине.

Я вытер глаза, погасил свет и поднялся на второй этаж, морщась от каждого скрипа ступенек. Улегся в кровать и обнял жену. Она что‑то пробормотала во сне, и я чмокнул ее в седую макушку. Засыпая, я говорил себе, что все мои близкие счастливы и благополучны.

* * *

В ту ночь мне снились северные леса прекрасной золотой осенью. Мы с внуками стояли под шатром из пестрых листьев и бросали камушки в пруд. Я запрещал им подходить близко к воде, но они не слушались.

Уайти Макфарланд тоже был с нами. Ему было всего девять лет, и на нем был купальный костюм. Он носился по берегу, как будто соревнуясь с кем‑то в беге, а потом по колено вошел в воду.

Я крикнул ему: «Стой!», но день был таким жарким и солнечным, а вода в пруду темной и холодной. Неожиданно я снова почувствовал себя малышом и запаниковал. Я крикнул снова.

Уайти не ответил. И даже не оглянулся в мою сторону. Просто стоял и смотрел, как поверхность воды идет рябью от ветра.

(перевод М. Ковровой)