Памяти арсения тарковского

1. «Пощадили камни тебя, пророк…»

Пощадили камни тебя, пророк,

в ассирийский век на святой Руси,

защитили тысячи мёртвых строк –

перевод с кайсацкого на фарси –

фронтовик, сверчок на своём шестке

золотом поющий, что было сил –

в невозможной юности, вдалеке,

если б знал ты, как я тебя любил,

если б ведал, как я тебя читал –

и по книжкам тощим, и наизусть,

по Москве, по гиблым её местам,

а теперь молчу, перечесть боюсь.

Царь хромой в изгнании. Беглый раб,

утолявший жажду из тайных рек,

на какой ночёвке ты так озяб,

уязвлённый, сумрачный человек?

Остановлен ветер. Кувшин с водой

разбивался медленно, в такт стихам.

И за кадром голос немолодой

оскорблённым временем полыхал.

2. «Поезда разминутся ночные…»

Поезда разминутся ночные,

замычит попрошайка немой, –

пролети по беспутной России –

за сто лет не вернёшься домой.

От военных, свинцовых гостинцев

разрыдаешься, зубы сожмёшь, –

знать, Державину из разночинцев

не напялить казённых галош…

Что гремит в золотой табакерке?

Музыкальный посёлок, дружок.

Кто нам жизнь (и за что?) исковеркал,

неурочную душу поджёг?

Спи без снов, незадачливый гений,

с опозданием спи, навсегда.

Над макетом библейских владений

равнодушная всходит звезда.

Книги собраны. Пусто в прихожей.

Только зеркало. Только одна

участь. Только морозом по коже –

по любви. И на все времена.

«Век обозлённого вздоха…»

А. В.

Век обозлённого вздоха,

провинциальных затей.

Вот и уходит эпоха

тайной свободы твоей.

Вытрем солдатскую плошку,

в нечет сыграем и чёт,

серую гладя обложку

книги за собственный счёт.

Помнишь, как в двориках русских

мальчики, дети химер,

скверный портвейн без закуски

пили за музыку сфер?

Перегорела обида.

Лопнул натянутый трос.

Скверик у здания МИДа

пыльной полынью зарос.

В полупосмертную славу

жизнь превращается, как

едкие слёзы Исава

в соль на отцовских руках.

И устающее ухо

слушает ночь напролёт

дрожь уходящего духа,

цепь музыкальных длиннот…

«Хорошо на открытии ВСХВ…»

Хорошо на открытии ВСХВ

духовое веселье.

Дирижабли висят в ледяной синеве

и кружат карусели.

Осыпает салютом и ливнем наград

пастуха и свинарку.

Голубые глаза государства горят

беспокойно и ярко.

Дай‑ка водочки выпьем – была не была!

А потом лимонаду.

На комбриге нарядная форма бела,

всё готово к параду.

И какой натюрморт – угловой гастроном,

в позолоченной раме!

Замирай, зачарованный крымским вином,

сёмгой, сельдью, сырами.

И божественным запахом пряной травы –

и топориком в темя, –

чтобы выгрызло мозг из твоей головы

комсомольское племя.

«Киноархив мой, открывшийся в кои‑то…»

Киноархив мой, открывшийся в кои‑то

веки – трещи, не стихай.

Я ль не поклонник того целлулоида,

ломкого, словно сухарь.

Я ли под утро от Внукова к Соколу

в бледной сухой синеве…

Я ль не любитель кино одинокого,

как повелось на Москве –

документального, сладкого, пьяного –

но не велит Гераклит

старую ленту прокручивать заново –

грустно, и сердце болит.

Высохла, выцвела плёнка горючая,

как и положено ей.

Память продрогшая больше не мучает

блудных своих сыновей.

Меркнут далёкие дворики‑скверики,

давнюю ласку и мат

глушат огромные реки Америки,

тёмной водою шумят.

И, как считалку, с последним усилием

бывший отличник твердит –

этот в Австралию, эта – в Бразилию,

эта – и вовсе в Аид.

Вызубрив с честью азы географии

в ночь перелётных хлопот,

чем же наставнику мы не потрафили?

Или учебник не тот?

«Любому веку нужен свой язык…»

Любому веку нужен свой язык.

Здесь Белый бы поставил рифму «зык».

Старик любил мистические бури,

таинственное золото в лазури,

поэт и полубог, не то что мы,

изгнанник символического рая,

он различал с веранды, умирая,

ржавеющие крымские холмы.

Любому веку нужен свой пиит.

Гони мерзавца в дверь – вернётся через

окошко. И провидческую ересь

в неистовой печали забубнит,

на скрипочке оплачет времена

античные, чтоб публика не знала

его в лицо – и молча рухнет на

перроне Царскосельского вокзала.

Ещё одна: курила, и врала,

и шапочки вязала на продажу,

морская дочь, изменница, вдова,

всю пряжу извела, чернее сажи

была лицом. Любившая, как сто

сестёр и жён, верёвкою бесплатной

обвязывает горло – и никто

не гладит ей седеющие патлы.

Любому веку… Брось, при чём тут век!

Он не длиннее жизни, а короче.

Любому дню потребен нежный снег,

когда январь. Луна в начале ночи,

когда июнь. Антоновка в руке,

когда сентябрь. И оттепель, и сырость

в начале марта, чтоб под утро снилась

строка на неизвестном языке.

«Каждому веку нужен родной язык…»

Каждому веку нужен родной язык,

каждому сердцу, дереву и ножу

нужен родной язык чистоты слезы –

так я скажу, и слово своё сдержу.

Так я скажу, и молча, босой, пройду

неплодородной, облачною страной,

чтобы вменить в вину своему труду

ставший громоздким камнем язык родной.

С улицы инвалид ухом к стеклу приник.

Всякому горлу больно, всякий слезится глаз,

если ветшает век и его родник

пересыхает, не утешая нас.

Камни сотрут подошву, молодость отберут,

чтоб из воды поющий тростник возрос,

чтобы под старость мог оправдать свой труд

неутолимым кружевом камнетёс.

Что ж – отдирая корку со сжатых губ,

превозмогая ложь и в ушах нарыв,

каждому небу – если уж век не люб –

проговорись, забытое повторив

на языке родном, потому что вновь

в каждом живом предутренний сон глубок,

чтобы сливались ненависть и любовь

в узком твоём зрачке в золотой клубок.