Как писать на работе

Если вам приходится что‑то писать на работе, эта глава для вас. Как и в случае с наукой и техникой, робость здесь во многом мешает пишущему, а «человеческий» угол зрения и ясная голова – помогают.

Хотя перед вами книга о том, как надо писать, она предназначена не только для писателей. Изложенные в ней принципы годятся любому, в чьи рабочие обязанности входит написание каких бы то ни было документов. Служебная инструкция, деловое письмо, административный отчет, финансовый анализ, маркетинговое предложение, докладная записка, факс, электронное послание, памятка на стикере – все эти бумаги, с которыми вы ежедневно сталкиваетесь у себя в офисе, суть разновидности письменного слова. Относитесь к ним серьезно. Сколько работников обязаны своими карьерными успехами и провалами умению или неумению четко сформулировать факты, подвести итог совещанию и связно изложить новую идею!

Большинство людей трудится в разного рода организациях – в конторах, банках, страховых компаниях, юридических фирмах, правительственных учреждениях, системе образования, некоммерческих объединениях и так далее. Среди этих людей немало руководителей, которые адресуют свои сочинения публике: президент обращается к держателям акций, банкир объясняет изменения процедуры, директор школы пишет информационный бюллетень для родителей учеников. Многие из этих «писателей поневоле» так боятся писать, что в их опусах напрочь отсутствуют человеческие нотки, а из‑за этого бесчеловечными выглядят и их организации. Трудно представить себе, что это реальные заведения, куда каждый день приходят на работу живые мужчины и женщины.

Если человек работает в организации, это еще не значит, что он должен изъясняться казенным языком. Любой организации можно придать человеческий облик. Администраторов можно превратить в обычных людей. Информацию можно сообщать ясно и без ненужной помпы. Надо всего лишь помнить, что у читателей вызывают симпатию их живые собратья, а не абстрактные понятия с латинскими корнями вроде «утилизации» и «рентабельности». Инертные же конструкции, в которых нет явного действующего лица, могут их только отпугнуть («предварительный технико‑экономический анализ находится в стадии разработки»).

Никому не удалось показать это лучше, чем Джорджу Оруэллу, переложившему на современный бюрократический язык знаменитый стих из Екклесиаста:

И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их.

Версия Оруэлла звучит так:

Тщательное исследование явлений, имеющих место в современном обществе, позволяет заключить, что преимущество либо отставание в конкурентной борьбе редко оказываются непосредственно соотнесенными с внутренним потенциалом соревнующихся и решающее значение следует приписать фактору непредсказуемости.

Сначала обратите внимание на то, как выглядят оба абзаца. Первый так и хочется прочесть. Слова в нем по большей части короткие, вокруг них есть воздух; они передают ритм естественной человеческой речи. Второй абзац загроможден длинными словами. При виде его мы тут же понимаем, что это сочинял зануда. У нас нет никакого желания переваривать его тяжеловесные сентенции, и мы сразу же бросаем читать.

Теперь посмотрите, что говорят эти абзацы. Из второго исчезли короткие слова и яркие образы повседневной жизни – бег и победа, богатство и хлеб, – а на их место встали длинные и вялые существительные с обобщенным значением. Пропали и действия конкретного человека («обратился я», «видел»), столкнувшегося с одной из главных загадок бытия – прихотливостью судьбы.

Позвольте мне показать, как эта болезнь заражает большинство сочинений делового характера. В качестве первого примера я возьму опусы школьных директоров – не потому, что они хуже всех остальных (это не так), а потому, что мне в руки нечаянно попал соответствующий материал. Однако мои выводы предназначены для всех сотрудников тех организаций, где язык утратил свою теплоту и никто больше не понимает, о чем толкует начальство.

Мое знакомство с директорами началось со звонка Эрнеста Флейшмана, инспектора по делам образования из коннектикутского Гринвича. «Мы хотим, чтобы вы приехали и избавили нас от канцелярского жаргона, – сказал он. – Разве мы, стоящие во главе школьного образования, можем научить детей хорошо писать, если у нас самих это не получается?» Он сказал, что пришлет мне образцы текстов, циркулирующих в их системе. По его замыслу я должен был проанализировать эти образцы, а затем провести для чиновников мастер‑класс.

Мне сразу понравилась готовность Флейшмана и его коллег подставить себя под удар: за такой уязвимостью кроется сила. Мы условились о датах, и вскоре я получил по почте толстый конверт. Он был набит докладными записками и информационными бюллетенями, которые рассылались родителям учеников 16 городских школ, начальных и средних.

Тон бюллетеней оказался живым и неформальным. Чиновники явно старались наладить с родителями своих подопечных дружеское общение. Однако я сразу же споткнулся о несколько деревянных выражений («приоритетные оценочные процедуры», «обновленный детализированный график»), а один из директоров обещал, что в его школе будут предоставлены «экстрапозитивные условия обучения». Я понял, что благие намерения авторов этих документов не всегда приводят к желаемому результату.

Внимательно изучив все бумаги, я извлек из них как хорошие, так и плохие примеры. Прибыв в Гринвич утром назначенного дня, я обнаружил, что меня с нетерпением дожидаются сорок директоров школ и координаторов учебных программ. Первым делом я сказал, что хочу поаплодировать им за самоотверженность, которую они проявили, согласившись на нашу встречу. Хотя по всей стране не прекращались сетования на то, что школьники пишут ужасно коряво, доктор Флейшман первым на моей памяти отважился признать, что у детей нет монополии на словесный мусор.

Я сказал директорам, что нам хочется видеть в руководителях школ, где учатся наши дети, людей как минимум необыкновенных. Однако нас настораживает претенциозность и модные словечки, изобретенные социологами ради того, чтобы простые смертные разучились их понимать. Я призвал свою аудиторию к естественности – ведь посторонние судят о нас по тому, как мы пишем и говорим.

Я попросил их взглянуть на себя глазами публики, читающей их произведения. У меня были с собой размноженные копии нескольких плохих примеров (названия школ и имена директоров я изменил). Предложенный мною план действий был следующим: сначала я прочту эти примеры вслух, а затем мы попробуем переписать их на обычном языке. Первый из моих образцов звучал так:

Уважаемые родители!

Мы разработали специальную коммуникационную систему телефонной связи, предназначенную для повышения роли родительского вклада. В текущем году мы будем уделять нашей коммуникации дополнительное внимание, используя для этого целый ряд различных средств. Ваш вклад, уникальный вследствие вашего родительского авторитета, поможет нам составлять и выполнять образовательные программы, соответствующие нуждам ваших детей. Открытый диалог, обратная связь и обмен информацией между родителями и учителями позволят нам работать с вашими детьми наиболее эффективным образом.

Д‑р Джордж Б. Джонс,

директор

Такого рода коммуникацию я отнюдь не хотел бы поддерживать, каким бы уникальным ни был мой родительский вклад. Почему бы школьным начальникам не сообщить в своем письме, что теперь мне будет проще поговорить с учителями по телефону и они надеются, что я буду чаще обсуждать с ними успехи моих детей? Но вместо этого родители получают мусор: «специальная коммуникационная система связи», «уделять коммуникации дополнительное внимание», «образовательные программы, соответствующие нуждам»… А что до «открытого диалога, обратной связи и обмена информацией», разве это не три способа выразить одно и то же?

Очевидно, у д‑ра Джонса самые добрые намерения и его замысел должен был бы нас только порадовать: теперь мы сможем взять трубку и сказать директору, что наш Джонни на самом деле прекрасный мальчик, а неприятное происшествие на школьном дворе в прошлый вторник – всего лишь досадная случайность. Но д‑р Джонс не кажется мне человеком, которому стоит звонить. Откровенно говоря, он вообще не кажется мне человеком. Такое обращение вполне мог бы сочинить компьютер. Директор не воспользовался своим лучшим ресурсом – самим собой.

Вторым моим примером было «Приветствие директора», разосланное родителям в начале учебного года. Оно состояло из двух совсем не похожих друг на друга абзацев:

«Фостер» – школа с крепкими традициями. Ученики, нуждающиеся в помощи по отдельным предметам или образовательным дисциплинам, пользуются здесь повышенным вниманием. В этом году мы попытаемся создать экстрапозитивные условия обучения. Дети и персонал должны работать в атмосфере, способствующей усвоению знаний. Для этого требуются самые разнообразные учебные материалы. Необходимо пристальное внимание к индивидуальным задаткам и особенностям учащихся. Плодотворное сотрудничество между школой и домом имеет первостепенное значение для учебного процесса. Все мы должны уметь ставить перед детьми конкретные образовательные цели.

Следите за тем, какие цели мы ставим перед детьми в этом году, не стесняйтесь задавать нам вопросы и высказывать свои пожелания. За первые недели учебного года я уже познакомился со многими из вас. Пожалуйста, заходите ко мне почаще, чтобы представиться или поговорить о «Фостере». Надеюсь, что предстоящий год принесет нам много хорошего.

Д‑р Рэй Досон,

директор

Во втором абзаце меня приветствует живой человек; в первом я слышу голос бездушного чиновника. Мне нравится настоящий д‑р Досон из абзаца номер два. Он пользуется теплыми и приятными на слух выражениями: «не стесняйтесь задавать вопросы», «я уже познакомился со многими из вас», «пожалуйста, заходите ко мне почаще».

Чиновник Досон из абзаца номер один, наоборот, нигде не прибегает к обращению от первого лица, и за его словами даже не чувствуется никакого «я». Он ограничивается жаргоном своей профессии, поскольку так ему спокойнее, но при этом не замечает, что по сути не говорит родителям ничего полезного. Что такое «образовательные дисциплины» и чем они отличаются от «предметов»? Что такое «экстрапозитивные условия обучения» и в чем разница между ними и «атмосферой, способствующей усвоению знаний»? Что такое «самые разнообразные учебные материалы» – карандаши, блокноты, диафильмы? В чем заключается «плодотворное сотрудничество»? Каковы «конкретные образовательные цели», которые надо уметь ставить?

Коротко говоря, во втором абзаце есть теплота и доверительность, первый же педантичен и полон тумана. И на такое сочетание я натыкался не раз. Там, где директора сообщали родителям о каких‑то житейских деталях, их тон звучал естественно:

В последнее время движение на дороге перед школой становится все более оживленным. Если вам нетрудно, старайтесь, пожалуйста, забирать своего ребенка после уроков позади школьного здания.

Я был бы вам очень благодарен, если бы вы побеседовали со своими детьми об их поведении в буфете. Многие из вас очень расстроились бы, увидев, как они ведут себя за столом. Проверяйте время от времени, нет ли у них долгов за школьные обеды. Обычно дети не торопятся их погашать.

Но когда чиновники принимались объяснять, как они думают осуществлять свои чиновные функции, этот доверительный тон бесследно пропадал:

В данном документе вы найдете программные установки и цели, конкретизированные и расставленные согласно приоритетам. На основе приемлемых критериев для этих целей были разработаны оценочные процедуры.

До внедрения вышеописанной практики учащиеся практически не сталкивались с задачами, имеющими многовариантные решения. Результаты проведенных тестов дают основания заключить, что использование задач такого рода, относящихся к изучаемому предмету, весьма позитивно сказывается на успеваемости.

После того как я привел ряд хороших и плохих примеров, директора начали улавливать разницу между своим подлинным и чиновничьим «я». Проблема заключалась в том, как ликвидировать этот разрыв. Я назвал четыре своих кредо: ясность, простота, краткость и человечность. Объяснил, что лучше пользоваться глаголами в активной форме и избегать существительных, обозначающих общие понятия. Посоветовал не употреблять в качестве подпорок профессиональные педагогические термины: почти любую идею можно изложить на хорошем традиционном языке.

Все это были простые вещи, но директора записывали их так старательно, будто не слыхали ничего подобного никогда в жизни – или, по крайней мере, уже много лет. Вполне возможно, что так оно и было. Возможно, как раз поэтому бюрократический стиль имеет свойство укореняться везде, где его пускают в ход. Стоит администратору подняться на определенный уровень, и ему уже никто не напомнит о красоте простой утвердительной фразы, не скажет, как страдает его манера письма от обилия пафосных обобщений.

Наконец наступило время практической работы. Я раздал приготовленные копии и попросил директоров пересочинить самые тяжелые фразы. Момент был серьезный: впервые они сошлись с врагом лицом к лицу. Они строчили в блокнотах и вычеркивали то, что настрочили. Некоторые вовсе ничего не писали. Другие комкали вырванные из блокнотов листы. Они стали выглядеть как писатели. В комнате повисла глубокая тишина, которая нарушалась лишь скрипом ручек да шелестом бумаги. Эти звуки тоже были писательскими.

Наши занятия продолжались, и напряжение постепенно спадало. Директора начали писать от первого лица и пользоваться активными глаголами. Не сразу сумели они избавиться от привычки употреблять длинные слова и туманные существительные («родительский коммуникационный отклик»). Но мало‑помалу их тексты приобретали человеческую интонацию. Когда я попросил придумать что‑нибудь вместо фразы «На основе приемлемых критериев для этих целей были разработаны оценочные процедуры», один из них написал: «В конце года мы оценим, насколько нам удалось продвинуться». Другой выразился так: «Мы проверим, каковы наши успехи».

Это и есть те простые слова, которые хочется слышать родителям. Такого же простого разговора хотят акционеры от своих корпораций, клиенты – от банков, вдова – от агентства, которое занимается ее пенсией. Людей привлекает возможность человеческого контакта и отталкивает пустая велеречивость. Недавно я получил письмо от компании, обслуживающей мой компьютер. Оно гласило: «Уважаемый клиент! С 30 марта мы переносим обращения конечного пользователя и обработку его запросов в другой телемаркетинговый центр». В конце концов я выяснил, что у них сменился телефонный номер (новый начинался с 800) и что «конечный пользователь» – это я. Любая организация, не утруждающая себя тем, чтобы говорить на понятном и вызывающем доверие языке, теряет друзей, клиентов и деньги. Для бизнес‑менеджеров могу сформулировать это иначе: ее прогнозируемая доходность становится ниже текущей.

Вот очередной пример того, как компании жертвуют своим человеческим лицом, увлекаясь высокопарной бессмыслицей. Передо мной «бюллетень потребителя», выпущенный одной крупной корпорацией. Такие бюллетени составляются с единственной целью – сообщить потребителям полезную информацию. Этот же заявляет: «Компании все чаще обращаются к методам планирования производительности с целью определить, когда будущие операционные нагрузки превысят операционные возможности». Мало кого из потребителей порадует такая фраза; она выглядит закостенелой из‑за оруэлловских существительных вроде «производительности» и «возможностей», за которыми человек не в силах разглядеть реальные явления. Что такое «методы планирования производительности»? Чья производительность планируется с помощью этих методов? И кем? Читаем вторую фразу: «Планирование производительности способствует объективности в процессе принятия решений». Добавляется еще одна порция мертвых существительных. Читаем третью: «Управление играет активную роль в принятии решений, имеющих отношение к ключевым областям ресурсов информационной системы».

После каждой фразы потребитель вынужден останавливаться, чтобы перевести ее на понятный язык. С таким же успехом бюллетень можно было написать по‑венгерски. Начнем с первой фразы – насчет методов планирования производительности. В переводе она означает: «Полезно знать заранее, когда ваш компьютер перестанет справляться с нагрузкой, которую вы ему даете». Вторая фраза – «Планирование производительности способствует объективности в процессе принятия решений» – значит, что не стоит принимать решение, если не располагаешь фактами. Третья фраза – насчет активной роли в принятии решений – означает: «Чем больше вы узнаете о своей компьютерной системе, тем лучше она будет работать». Впрочем, ее можно трактовать и несколькими другими способами.

Но потребитель не станет и дальше заниматься переводом. Скоро он отправится на поиски другой компании. Он подумает: «Если эти ребята такие умные, почему они не могут объяснить мне толком, что они делают? Может, они не такие уж умные?» Далее в бюллетене говорится: «Во избежание будущей стоимости производительность была повышена». Видимо, это значит, что товар стал бесплатным – ведь всякой стоимости удалось избежать. Затем бюллетень уверяет потребителя, что «система доставляется в состоянии полной функциональности». Это означает, что она работает. А чего еще следовало ожидать?

Под самый конец перед нами все же проблескивает нечто человеческое. Автор бюллетеня спрашивает довольного потребителя, почему он выбрал именно их фирму. Тот отвечает, что выбрал ее благодаря хорошим отзывам о предоставляемом сервисе. Он говорит: «Компьютер похож на сложно устроенный карандаш. Неважно, как он работает, но надо, чтобы было кому его починить, если он сломается». Обратите внимание на то, как освежающе это звучит после всего предыдущего мусора – хороши и слова (короткие), и образность (карандаш), и тон (человеческий). Автор лишил холодности техническую процедуру, соотнеся ее с привычным всем нам житейским занятием – ожиданием мастера, который должен что‑то починить. Это напоминает мне одно объявление, которое я видел как‑то раз в нью‑йоркской подземке; оно доказывает, что даже огромная бюрократическая машина городского управления может обращаться к обычным гражданам по‑человечески: «Если вы регулярно пользуетесь нашими услугами, то могли заметить указатели прохода к поездам, о которых раньше ничего не слышали. Это всего лишь новые названия давно действующих маршрутов».

Тем не менее, простой язык – редкость для корпоративной Америки. Очень уж много тщеславия здесь замешано. Администраторы всех звеньев находятся в плену ошибочного мнения, что простой стиль есть отражение примитивного ума. На самом же деле простой стиль есть результат больших усилий и напряженной мыслительной работы, а мутное изложение говорит об одном из двух: либо у автора муть в голове, либо он слишком высокомерен, или слишком глуп, или слишком ленив для того, чтобы навести порядок в своих мыслях. Помните: то, что вы пишете, зачастую является единственным шансом отрекомендовать себя тому, в чьей помощи, деньгах или доброй воле вы нуждаетесь. И если ваше послание вычурно, напыщенно или туманно, таким же читатель представит себе и вас. У него просто не будет иного выбора.

Я изучил корпоративную Америку изнутри, поскольку после Гринвича взялся проводить мастер‑классы в крупных корпорациях, где тоже хотели отучиться от профессионального сленга. «А то мы уже не понимаем собственных приказов», – сказали мне. Я работал с людьми, которые производили гигантские количества письменных материалов, необходимых компаниям для внутреннего и внешнего употребления. Внутренние материалы – это фирменные газеты и бюллетени, откуда служащие узнают, что происходит у них «на предприятии», и благодаря этому чувствуют себя членами единого коллектива. Внешние материалы состоят из глянцевых журналов и ежегодных отчетов, рассылаемых акционерам, выступлений руководителей, пресс‑релизов и инструкций, объясняющих потребителям, как пользоваться фирменной продукцией. Я обнаружил, что почти всем им не хватает человеческого тепла, а многие к тому же еще и непостижимы.

В бюллетенях часто встречались предложения такого рода:

Параллельно с вышеупомянутыми усовершенствованиями было объявлено об изменениях в Программе поддержки системы – программном продукте, работающем совместно с NCP. В число дополнительных функциональных улучшений входят динамическая реконфигурация и межсистемные коммуникации.

Такое и писать‑то неприятно, не то что читать. Это язык научно‑фантастического сериала, и на месте служащих я отнюдь не воспрянул бы духом, прочтя этот бюллетень, и вдобавок не извлек бы из него никакой полезной информации. Пожалуй, я вообще бросил бы читать бюллетени. Я сказал их авторам, что за прекрасными достижениями, которые они описывают, надо отыскать живых людей. «Пойдите к инженеру, который придумал новую систему, – предложил я, – или к ее разработчику, или к технику, который ее собрал, и попросите их рассказать своими словами, как к ним в голову пришла эта идея, как они воплотили ее в жизнь и как она поможет обычным людям за пределами компании». В любую организацию можно вдохнуть человеческое тепло, если отыскать в ней личность. Помните, что «я» – самый интересный элемент в любой истории.

Авторы объяснили, что они много раз брали интервью у этого инженера, но так и не смогли заставить его перейти на нормальный язык. Они показали мне его типичные ответы. Инженеры говорят на языке для посвященных, изобилующем загадочными сокращениями («Поддержка подсистем обеспечивается лишь через VSAG или TNA»). Я сказал, что надо ходить к нему до тех пор, пока не удастся вытянуть из него хоть что‑нибудь понятное. Они ответили, что инженеры не хотят, чтобы их понимали: если кто‑то из них заговорит на простом языке, коллеги будут его презирать. Я сказал, что их главная задача – сообщать читателям факты, а не льстить самолюбию инженеров. Верьте в себя как в писателей, добавил я, и будьте хозяевами своих сочинений. Они ответили, что в больших корпорациях, построенных по иерархическому принципу, это легче сказать, чем сделать, так как все письменные отчеты проходят одобрение в нескольких высших инстанциях. Я почувствовал за этими словами опаску: делай свое дело, как здесь принято, а если будешь шибко стараться очеловечить свою компанию, мигом вылетишь с работы.

Крупные начальники тоже страдали от желания выглядеть в чужих глазах посолиднее. В одной корпорации выпускали ежемесячный бюллетень, где «руководство» делилось своими планами с менеджерами среднего звена и простыми служащими. Чуть ли не центральное место в каждом номере занимали проповеди некоего вице‑президента – я назову его Томасом Беллом. Судя по этим регулярным обращениям, полным высокопарной ахинеи, он был надутым тупицей, с которым очень неприятно иметь дело.

Когда я намекнул на это авторам бюллетеня, мне сказали, что на самом деле Томас Белл – застенчивый человек и отличный работник. Они признались, что он пишет свои обращения не сам – их пишут за него. Я заметил, что мистеру Беллу оказывают этим плохую услугу: авторы должны каждый месяц являться к нему (если нужно, с магнитофоном) и не уходить, пока он не расскажет о своих заботах на том языке, на каком дома беседует с миссис Белл.

Благодаря общению с корпорациями я узнал, что большинство американских руководителей ставят подписи под текстами, написанными кем‑то другим, и произносят речи, составленные не ими. Они лишили себя качеств, на которых держится их уникальность. Если они и их корпорации кажутся холодными и бездушными, это потому, что руководители не возражают, когда их подменяют высушенными и надутыми чучелами. Поглощенные высокими технологиями, они забывают, что слова – это не менее могучее орудие, способное действовать как во благо, так и во вред.

Если вы работаете в организации – неважно, в какой должности и на каком уровне, – пишите естественно. Тогда вы будете выглядеть живым человеком среди роботов, и даже Томас Белл, возможно, возьмет с вас пример и попробует писать сам.

Спорт

Многим футбольным болельщикам доводилось читать в газетах душераздирающие истории о том, как наш бестолковый хав, позабыв о необходимости нагружать фланги диагоналями, заснул на своей позиции и привез нашей команде стопроцентный момент. Противник исполнял на технику и похоронил бы нас, будь в раме дырявый второй кипер, но там стоял первый, который тащит всё, – и он вынул из девятки мертвый мяч. Конечно, и судья нам помог: сначала не свистнул явную руку в штрафной, потом зевнул офсайд, а противнику влепил горчичник за сомнительный нырок, так что очко мы все‑таки взяли.

Я мог бы рассказывать в том же духе о событиях в любом виде спорта, писать, как хоккеист запустил бабочку, как боксера‑мельницу отправили собирать мелочь, как знаменитый конькобежец классно сработал в спину и как защитник в баскетболе соорудил горшок с крышкой, – короче говоря, пользоваться спортивным языком вместо обычного, словно они не имеют друг к другу никакого отношения. Однако это не так. О чем бы мы ни писали, будь то наука или спорт, хороший язык заменить нечем.

Что плохого, спросите вы, в том же «горчичнике»? Разве не должны мы сказать спасибо за столь выразительное словечко? А другие живописные сравнения вроде перечисленных выше – разве не скрашивают они наши спортивные отчеты? Беда в том, что все они превратились в еще более дешевую валюту, чем те монеты, которые были в ходу до их изобретения. Любой журналист может сыпать ими автоматически, без малейшего труда.

У человека, впервые назвавшего желтую карточку горчичником, были основания себя поздравить. Думаю, он позволил себе слегка улыбнуться – таково законное право каждого автора удачного нововведения. Но сколько десятилетий тому назад это случилось? С тех пор краски, добавленные в язык этим словом, успели основательно поблекнуть, и то же самое относится к сотням других метафор и идиом, которыми насыщены ежедневные спортивные репортажи. Теперь это уже рутина. Мы читаем газеты, чтобы узнать, кто выиграл, но сам процесс чтения больше не доставляет нам удовольствия.

Лучшие спортивные журналисты это понимают. Они избегают шаблонных выражений и ищут вместо них новые, незатертые. Вы можете часами просматривать колонки Реда Смита и не найдете в них ни одного штампа, зато вам попадутся сотни необычных слов – хороших английских слов, – выбранных с большим тщанием и прекрасно выполняющих свою роль в тех местах, куда ни один другой спортивный журналист не догадался бы их поставить. Нам приятно их видеть, потому что автор не поленился использовать свежие образы там, где его коллеги обошлись бы привычными сравнениями. Вот почему Ред Смит добрых полвека остается непревзойденным мастером своего дела, тогда как его конкуренты давно уже отправились – воспользуемся их излюбленной лексикой – в раздевалку.

Я и теперь помню множество оборотов Реда Смита, поразивших меня своим юмором и оригинальностью. Смит был заядлым удильщиком, и стоило посмотреть, как он наживляет крючок и вытаскивает на свет божий скользкую, трепыхающуюся рыбу – очередного спортивного комиссара[11]. «Эпоха абсолютизма в большинстве видов профессионального спорта осталась позади, – писал он, отмечая, что жадность владельцев команд в последнее время переходит все разумные границы. – Первым и самым суровым из бейсбольных монархов был Кенисо Маунтин Ландис, который пришел к власти в 1920 г. и правил железной рукой до самой своей смерти в 1944‑м. Но если царский род в бейсболе начался с Маленького Цезаря, то нынче на трон поднялся Этельред Неразумный». Ред Смит был стойким хранителем наших перспектив, журналистом, который помогал нам блюсти честность. В немалой степени этому способствовал его хороший язык. Его стиль был не просто изящным, но и достаточно прочным для того, чтобы служить опорой твердым убеждениям.

Многим спортивным журналистам мешает писать на хорошем языке ложное убеждение, что простота – это дурной тон. Воспитанные на бесконечных клише, они считают их своим профессиональным инструментом. Вдобавок они боятся повторять простые слова, если к этим словам можно подобрать синонимы – что при известном старании удается сделать почти всегда. Вот вполне типичный отрывок из одной университетской газеты:

Вчера Боб Хорнсби продлил свою беспроигрышную серию, одолев Джерри Смизерса из Дартмута со счетом 6:4, 6:2 и принеся родной команде победу над исключительно сильным соперником. С самого начала мощная подача нескладного юнца выбила капитана «зеленых» из колеи. Уроженец Мемфиса был в великолепной форме и взял на старте четыре гейма, два из них на подаче индейца. Затем выпускник Эксетера дрогнул, и лидер ганноверцев отыграл три гейма подряд. Но король сетки не пал духом, и надежды янки на равенство 4:4 провалились после шести брейк‑пойнтов в восьмом гейме. Рыжеволосый проявил недюжинную решимость, и…

Куда подевался Боб Хорнсби? А Джерри Смизерс? В пределах одного абзаца Хорнсби сменил целый ряд личин, превратившись последовательно в нескладного юнца, уроженца Мемфиса, выпускника Эксетера, короля сетки и рыжеволосого, а Смизерс обернулся капитаном «зеленых», потом индейцем, лидером ганноверцев и наконец янки. Читателю трудно, да и не хочется, следить за этими многочисленными метаморфозами. Ему нужна всего лишь ясная картина случившегося. Не бойтесь называть игроков по имени и не старайтесь подыскивать простым словам хитроумные замены, чтобы избежать повторов. Лекарство в этом случае опаснее болезни.

Еще один распространенный недостаток – одержимость цифрами. Голова каждого болельщика представляет собой склад статистической информации, снабженный перекрестными ссылками для быстрого доступа, и многие бейсбольные фанаты, безнадежно отстававшие в школе по арифметике, способны мгновенно совершать на стадионе сложнейшие мысленные подсчеты. И все‑таки одни цифры важнее других. Если подающий в бейсболе выиграл двадцатый матч подряд, гольфист набрал 61 очко или бегун пробежал милю за 3 минуты 48 секунд, скажите об этом. Но не увлекайтесь:

Оберн, Алабама, 1 ноября (ЮПИ) – Пат Салливан, квотербек со второго курса Алабамского университета, сделал два тачдауна и отдал два голевых паса, благодаря чему его команда торжествовала победу над Флоридой со счетом 38:12 – это первое в сезоне поражение «Аллигаторов», идущих в рейтинге девятыми.

Джон Ривз из флоридской команды побил два рекорда Юго‑Восточной конференции (ЮВК) и повторил третий. Этот высокий второкурсник из Тампы набрал пасами 369 ярдов, доведя свой общий результат за шесть матчей сезона до 2115. Таким образом, он превзошел сезонный рекорд ЮВК в 2012 ярдов, установленный обладателем приза Хисмана 1966 г. в десяти матчах.

Ривз сделал 66 попыток отдать пас – это рекорд ЮВК – и повторил достижение Арчи Мэннинга из Миссисипи, который этой осенью сделал 33 точных паса подряд.

К счастью для Оберна, девять пасов Ривза были перехвачены – это больше антирекорда ЮВК в восемь перехватов, который пришелся на долю Зика Братковски из Джорджии, выступавшего за Технологический институт в 1951‑м.

Ривзу не хватило всего нескольких ярдов до сезонного рекорда ЮВК по сумме ярдов в нападении, равного 2187, – столько набрал Фрэнк Синквич из Джорджии за 11 игр в 1942 г. И два голевых паса в матче против Оберна вплотную подвели его к рекорду ЮВК в 23 голевых паса за сезон, поставленному в 1950 г. Бейбом Парилли из Кентукки…

Это пять из шести абзацев заметки, напечатанной на видном месте в нью‑йоркской газете, довольно‑таки далеко от Оберна. В ней сквозит безудержная удаль любителя цифр, пошедшего вразнос. Но станет ли кто‑нибудь ее читать? И понравится ли она кому‑нибудь? Разве что Зику Братковски, который наконец передал свое печальное лидерство новому неудачнику.

Спорт – одна из самых богатых областей, открытых сегодня автору нон‑фикшн. Многие писатели, известные своими «серьезными» книгами, выступали в роли наблюдателей спортивной борьбы и создали в этом жанре подлинные шедевры. «Уровни игры» (Levels of the Game) Джона Макфи, «Бумажный лев» (Paper Lion) Джорджа Плимптона и «Мужская работа» (Men at Work) Джорджа Уилла – книги о теннисе, профессиональном футболе и бейсболе – глубоко погружают нас в мир игроков. Одних только деталей в них хватит, чтобы осчастливить любого болельщика. Но главное их достоинство – это внимание и любовь к человеку. Что это за странное существо – спортсмен‑победитель и из каких источников он черпает свое вдохновение? К классике литературы о бейсболе принадлежит апдайковское «Прощание Малыша» (Hub Fans Bid Kid Adieu), отчет о финальном матче Теда Уильямса 28 сентября 1960 г., когда 42‑летний Малыш, в последний раз выйдя на биту в «Фенуэй‑парке», выбил мяч за пределы стадиона. Но прежде чем рассказать об этом, Апдайк рисует нам незабываемый портрет этого «хрупкого и темпераментного игрока»:

…из всех командных видов спорта бейсбол с его изящной взрывной динамикой и бесстрастной математикой, с людьми в белом, застывшими в ожидании на просторном и спокойном поле, лучше всего способен принять в себя и оттенить собой фигуру блестящего одиночки. В сущности, это игра одиноких. И для моего поколения нет другого игрока, так явно воплотившего в себе всю острую прелесть этой игры, так упорно развивавшего свой природный талант и так стабильно демонстрировавшего нам ту мастерскую сосредоточенность, от которой захватывает дух и наворачиваются на глаза слезы восторга.

Эта статья хороша, потому что ее писал истинный писатель, а не спортивный журналист. Апдайк знает, что не в его силах сообщить нам что‑либо новое об уникальной одаренности Уильямса – о его знаменитом ударе, о глазах, позволявших увидеть стежки на мяче, приближающемся со скоростью 90 миль в час. Но тайна этого уникума осталась нераскрытой вплоть до последнего дня его карьеры, и именно на это Апдайк направляет наше внимание, выдвигая догадку, что бейсбол лучше всего подходит такому гению‑затворнику, поскольку это игра одиноких. Бейсбол, наша великая американская игра, – и одиночество? Задумайтесь об этом, говорит Апдайк.

Что‑то в личности Апдайка роднит его с Уильямсом – перед нами два одиноких мастера, творящие чудеса на виду у изумленной толпы. Ищите эту душевную связь. Помните, что спортсмены – живые люди, которые на время спортивного сезона становятся частью нашей жизни, реализуют наши мечты или удовлетворяют какие‑то другие наши потребности, и этой внутренней связи следует отдать должное.

Мы не хотим пробавляться красивыми сказками – нам нужны реальные герои.

Даже Бейб Рут был низведен из разреженной атмосферы Олимпа в долину обычного греховного бытия и обращен в простого смертного с аппетитами под стать его физическим габаритам на страницах прекрасной биографии «Бейб» (Babe), написанной Робертом Кримером. Не уступает ей по качеству и последняя книга Кримера, «Стенгел» (Stengel). До ее появления публика привычно смотрела на Кейси Стенгела как на стареющего клоуна, который коверкает язык и загадочным образом умудрился выиграть со своей командой десять чемпионатов. Кримеровский Стенгел гораздо интересней – это сложная натура, человек, который никому не позволял себя одурачить и чья история во многом повторяет историю самого бейсбола, уходящую корнями в эпоху провинциальной Америки XIX в.

Создание честных портретов – лишь одна из новых реальностей сегодняшнего мира, наконец‑то освободившегося от засилья стыдливых выдумок. Спорт находится в авангарде социальных перемен, и многие больные вопросы, которые не дают нам покоя, – злоупотребление наркотиками и стероидами, жестокость толпы, права женщин, роль меньшинства в принятии важных решений, телевизионные контракты, – находят свое отражение в драмах, разыгрывающихся на наших стадионах, на трибунах и в раздевалках. Если вы хотите писать об Америке, смело разбивайте палатку на этом поле. Присмотритесь получше, например, к историям о финансовых соблазнах, которым подвергаются школьные и университетские спортивные таланты. Речь в них идет вовсе не только о спорте; это истории о наших жизненных ценностях и о том, чего мы хотим для наших детей, когда стараемся дать им хорошее образование. Король Футбол и король Баскетбол прочно сидят на тронах. Сколько тренеров зарабатывают больше, чем директора школ и ректоры колледжей, не говоря уж о простых учителях?

Деньги похожи на гигантское уродливое чудище, которое отбрасывает тень на весь американский спорт. Спортивные рубрики газет пестрят непристойно высокими жалованьями, да и вообще финансовых новостей в них теперь не меньше, чем в рубриках, напрямую посвященных финансам. Первым делом мы узнаем из заметки, какой куш достался победителю турнира по теннису или гольфу, а уж потом счет, с которым он победил. Но большие деньги – это и большие эмоциональные проблемы. Значительная часть сегодняшних спортивных репортажей не имеет со спортом ничего общего. Сначала нам рассказывают о переживаниях игрока, освистанного болельщиками, считающими, что он плохо отрабатывает на поле свои двенадцать миллионов долларов и надо бы ему бегать порезвее. В теннисе на кону стоят огромные суммы, и нервы у игроков натянуты, как струны на их сверхсовременных ракетках; к сетке выходят миллионеры, готовые в любую минуту захныкать или наорать на судью с лайнсменами. В футболе и баскетболе денег немерено – и скандалов тоже.

Те, кто пишет о спорте, заразились от спортсменов гипертрофированным самомнением. Поразительно, сколько спортивных журналистов ставят себя во главу угла, полагая, что их мысли интереснее самой игры, которую они взялись осветить. Я с тоской вспоминаю доброе старое время: тогда у репортеров хватало скромности на то, чтобы сразу назвать победителя. Сегодня этого сообщения приходится терпеливо ждать. Каждый второй репортер считает себя Ги де Мопассаном, специалистом по изысканным затянутым зачинам. Остальные занимают позицию Зигмунда Фрейда и смело берутся за анализ душевных нужд спортсменов и их уязвленного самолюбия. Некоторые освоили заодно и ортопедию с артроскопией – эти отбивают хлеб у спортивных врачей, рассуждая о результатах МРТ, то ли свидетельствующих, то ли нет о повреждении плечевого сустава питчера. «Его состояние ненадежно», – заключают они. А кто из нас может похвастаться обратным?

Несостоявшиеся мопассаны обожают рассказывать об эпизодах, которые случились до описываемого спортивного события, – они собирают эти истории, рыща по клубам в поисках «колорита». Ни один такой обломок недавнего прошлого не кажется им чересчур серым или банальным, если его удается вцементировать в барочное здание зачина. Следующий пример я придумал сам, но любой болельщик тут же признает в нем образчик набившего оскомину жанра:

Пару недель тому назад бабушке Алекса Родригеса из «Нью‑Йорк янкиз» приснился сон. Она рассказала ему, что видела, как он и его товарищи по команде пошли ужинать в китайский ресторан. Когда настало время десерта, Родригес попросил официанта принести ему печенье с предсказанием. «Иногда эти печенюшки говорят чистую правду», – якобы сказал он Дереку Джитеру. Развернув бумажку, он прочел: «Скоро вы совершите могучее деяние, которое поможет вам повергнуть ваших врагов».

Может быть, Большому Роду вспомнился этот бабушкин сон вчера, когда он вышел на поле «Янки стадиум», чтобы сразиться с асом из «Ред сокс» Куртом Шиллингом. До этого он раз за разом проигрывал Шиллингу дуэли, да и вообще игра у него давно не клеилась. Ему не надо было объяснять, что фанаты недовольны: он слышал свист на трибунах. Момент для того, чтобы повергнуть врагов, был самый подходящий: конец восьмого иннинга, причем «Сокс» вели уже 3:1. Времени оставалось с гулькин нос.

Размахнувшись как следует, Родригес полностью вложился в удар по низко посланному Шиллингом мячу, и тот взмыл вверх по широкой дуге. На лице Большого Рода была написана надежда, что мяч долетит до левых трибун. Над стадионом дул порывистый ветер, но китайское предсказание взяло свое, и, когда Мариано Ривера похоронил «Сокс» в конце девятого иннинга, на табло стояли цифры «Янки» – 4, Бостон – 3. Спасибо, бабуля!

Несостоявшихся Фрейдов тоже хлебом не корми – дай показать себя раньше, чем будет объявлен итог спортивной встречи. «Очевидно, никто не объяснил Андре Агасси, что вечная юность – это химера, иначе он не вышел бы вчера к сетке на битву с соперником моложе его на двадцать лет», – пишут эти эксперты по человеческой мотивации, добавляя еще что‑то насчет «явной бессмысленности» (слова, которые давно пора исключить из репортерского лексикона), дабы продемонстрировать свое превосходство над спортсменом, оказавшимся не в лучшей форме. «Вчера «Мете» вышли на поле с явным намерением проиграть самым нелепым образом», – в течение всего последнего сезона регулярно сообщал мне репортер местной газеты, прибегая к сарказму взамен фактов. Ничего подобного «Метс» не делали – ни один игрок не выходит на матч с намерением проиграть. Если вы хотите писать о спорте, не забывайте, что люди, о которых вы пишете, заняты крайне трудным делом и у них есть своя гордость. У вас ведь тоже есть свой профессиональный кодекс – и там, кстати, значится, что главной темой репортажа являетесь не вы.

Ред Смит терпеть не мог журналистского самодовольства. Всегда полезно помнить, говорил он, что в бейсбол играют мальчишки. То же самое верно и для футбола, баскетбола, хоккея, тенниса и большинства других игр. Мальчишки (и девчонки), которые когда‑то в них играли, вырастают и становятся читателями спортивной рубрики, но в своем воображении они все еще молоды, все еще на поле, на корте и на площадке, все еще играют в эти игры. И, разворачивая газету, они хотят знать, как сыграли игроки и с каким результатом закончилась встреча. Пожалуйста, расскажите им об этом.

Сегодня у спортивных журналистов появилась еще одна роль. Они помогают нам стать на место спортсмена и почувствовать, каково это – быть марафонцем и футбольным форвардом, лыжником, гольфистом и гимнастом. Момент для этого самый удобный, поскольку интерес к возможностям человеческого организма еще никогда не был так высок. Американцы помешаны на здоровье – они занимаются физкультурой на тренажерах, тщательно следят за своим весом, скрупулезно измеряют объем легких и нагрузку на сердце. Для тех, кто пишет о спорте, эти завсегдатаи гимнастических залов составляют целый новый круг читательской аудитории – болельщики, которые посвящают досуг спортивным упражнениям и очень хотят знать, как чувствуют себя их кумиры, когда находятся на пике формы.

Многих привлекает в спорте высокая скорость – это одно из переживаний, редко выпадающих на долю простых смертных. Моя машина обычно начинает трястись примерно на ста километрах в час, так что я плохо представляю себе ощущения профессионального гонщика. Чтобы очутиться за рулем автомобиля «Формулы‑1», я должен прибегнуть к помощи писателя – например, Лесли Хэзлтон. «Когда я лечу на большой скорости, – пишет она, – у меня возникает чувство, что я нарушаю законы природы, поскольку мое тело не предназначено для такого стремительного движения». Это чувство, говорит Хэзлтон, порождается перегрузкой, которую испытывает гонщик; она «давит на тебя как бы извне и с такой силой, что кажется, будто твои внутренности еле поспевают за мчащимся вперед телом»:

Современные гонщики вынуждены справляться с перегрузками, превышающими обычную силу тяготения в три‑четыре раза. На старте автомобиль «Формулы‑1» разгоняется до ста пятидесяти километров в час меньше чем за три секунды. И в первую же секунду голову гонщика так резко толкает назад, что его лицо искажается и на нем появляется зловещая ухмылка.

В течение следующей секунды он успевает дважды переключить скорость, и всякий раз ускорение снова вдавливает его в сиденье. Через три секунды, разгоняясь со ста пятидесяти километров в час до трехсот с лишним, гонщик практически теряет боковое зрение – он может смотреть только прямо вперед. Вой двигателя мощностью 800 лошадиных сил достигает 130 децибел, и каждый поршень успевает завершить четыре цикла 10 000 раз в минуту – а это означает, что гонщик испытывает вибрацию примерно той же частоты.

Его шея и плечевые мышцы неимоверно напрягаются, стараясь удержать взгляд на прямой линии, когда голова под действием перегрузок клонится на поворотах из стороны в сторону. Из‑за большого ускорения кровь задерживается в ногах, так что к сердцу ее поступает меньше, поэтому снижается объем сердечного выброса, а стало быть, растет пульс. У гонщиков «Формулы‑1» он часто достигает 180, даже 200 и остаётся на уровне 85 % от этого максимума на протяжении почти всей двухчасовой гонки.

Дыхание учащается, так как мышцы испытывают недостаток крови – от скорости буквально захватывает дух, – и все тело приходит в состояние стресса. Стресса, который длится два часа! Во рту пересыхает, зрачки расширяются, – а машина летит, ежесекундно покрывая расстояние, равное длине футбольного поля. Мозг обрабатывает информацию с поразительной скоростью, потому что чем выше скорость езды, тем быстрее реакции. И они должны быть не только быстрыми, но и абсолютно точными, каким бы огромным ни было физическое напряжение. Доли секунды – это крошечные промежутки времени, но именно в эти мгновения решается, выиграешь ты соревнование или проиграешь, доберешься до финиша или угодишь в аварию.

Иначе говоря, гонщик «Формулы‑1» должен быть почти сверхъестественно сосредоточен в условиях максимальной физической нагрузки. Конечно, адреналин бьет фонтаном… Но вдобавок к безупречной спортивной форме гонщику нужен цепкий ум шахматиста, который позволяет обрабатывать телеметрические данные, вычислять точки, где возможен обгон, и определять гоночную стратегию. Вот почему скорость так опасна для большинства из нас – у нас просто не хватит ни физических, ни интеллектуальных сил на то, чтобы с ней справиться.

С психологической точки зрения происходящее во время гонки еще сложнее. Мускульные усилия, химические процессы в мозгу, законы физики, вибрация, условия соревнования – все это, вместе взятое, приводит организм в состояние мощнейшего возбуждения и напряжения, которые порождают предельную ясность мысли и высочайшую концентрацию. А еще гонщик чувствует себя немного хмельным…

Хотя Хэзлтон упорно пишет «его» – его лицо, его шея, его мышцы, – в этой статье логичней выглядело бы местоимение «ее». Она демонстрирует нам, что, несмотря на все язвы современной спортивной журналистики, мы можем порадоваться как минимум одному ее огромному достижению: теперь в эту область пришли прекрасные спортсменки, причем они часто выступают в тех видах, которые до недавних пор были монополизированы мужчинами, а как репортеры имеют равный с ними доступ в мужские раздевалки и наделены прочими журналистскими правами. Прочтите заметку одной из таких писательниц, Дженис Каплан, и поразмыслите о том, как далеко шагнул прогресс и на спортивной арене, и в человеческих умах:

Чтобы понять, сколь многого добились женщины в спорте, вы должны осознать, как мало они могли всего лишь лет десять тому назад. В начале 70‑х споры шли не о том, на что способны спортсменки, а о том, следует ли вообще нормальной женщине заниматься спортом.

Марафон, к примеру, считался вредным для детей, пожилых людей – и женщин. Участие последних в знаменитом Бостонском марафоне было официально запрещено до 1972 года. В том году Нина Кущик победила сексизм и напавший на нее посреди забега приступ диареи, став первой чемпионкой в женском разряде. Те из нас, кто узнал об этом, почувствовали прилив гордости, к которой примешивалась капелька стыда. Гордости – потому что победа Кущик доказала, что женщины все‑таки могут пробежать двадцать шесть миль. Стыда – потому что ее результат, три часа десять минут, больше чем на пятьдесят минут превышал лучший показатель у мужчин. Пятьдесят минут! На языке бегунов это вечность. Напрашивалось объяснение, что до этого женщины редко бегали на такие дистанции и им не хватает опыта и тренировок. Напрашивалось‑то оно напрашивалось, да только кто в него верил?

Перепрыгнем обратно в наше время. Только что женский марафон впервые включили в программу Олимпийских игр. Одной из главных претенденток на победу можно считать Джоан Бенуа, которой принадлежит действующий мировой рекорд среди женщин – два часа двадцать две минуты. За двенадцать лет, отделяющих нас от участия в Бостонском соревновании первой женщины, лучший женский показатель в этом виде спорта изменился почти на пятьдесят минут. Вот вам еще одна вечность!

За тот же период мужские показатели в марафоне улучшились всего на несколько минут, так что впечатляющий прогресс женщин служит вполне убедительным аргументом в споре о сравнительной роли тренировок и гормонов или о том, почему женщины слабей и медленнее мужчин – из‑за природных биологических различий или вследствие культурных предрассудков и того факта, что нам не давали шанса реализовать наши способности. Вопрос о том, исчезнет ли когда‑нибудь вовсе разрыв между мужчинами и женщинами, кажется теперь почти неуместным. Важно другое: теперь женщины делают то, о чем прежде не могли и мечтать, а именно серьезно относятся к себе и своему телу.

Поворотной точкой в этой революционной перестройке сознания стал организованный в середине 70‑х теннисный матч между Билли Джин Кинг и Бобби Риггсом. «О нем говорили как о битве полов, – вспоминает Каплан в другой своей статье, – и это была правда».

Наверное, еще ни одно событие в мире спорта не имело такого перевеса социальной значимости над спортивной. Главной темой этого матча были женщины – наше место в обществе и то, на что мы способны. Постановления Верховного суда и голосование за Поправку о равных правах ушли в тень; мы смотрели на двух спортсменов, взявшихся решить вопрос о равноправии женщин тем методом, который действительно позволял это сделать. В спорте все ясно и конкретно, все будто вырублено в камне. В нем есть победитель и проигравший – о чем тут еще спорить?

Многие женщины восприняли победу Билли Джин как свой личный триумф. Казалось, она высвободила энергию, дремлющую в обитательницах всех уголков страны. Молодые женщины требовали большего участия в университетской спортивной жизни – и добивались своего. Размеры призовых для женщин в профессиональных видах спорта начали стремительно расти. Девочки пошли играть в Малую лигу[12], и тренеры стали брать их в мальчишечьи команды, доказывая этим, что физиологические различия между представителями обоих полов не так уж велики, как утверждала традиция.

Американский спорт всегда тесно переплетался с историей общества, и лучшие писатели неизменно подчеркивали эту связь. «Я никак не думал, что баскетбол превратится в гибрид шоу‑бизнеса с налоговым убежищем», – пишет Билл Брэдли в «Жизни на бегу» (Life on the Run), хронике своей спортивной карьеры в «Нью‑Йорк никс». Книга бывшего сенатора Брэдли – хороший пример современной литературы о спорте, потому что автор размышляет о деструктивных силах, влияющих на американский спорт, – об алчности владельцев, преклонении перед звездами, неспособности смириться с поражением:

После ухода Вана я понял, что даже для самых вежливых, искренних и дружелюбных владельцев игроки представляют собой всего лишь своего рода имущество, которое имеет свойство изнашиваться и приходить в негодность.

Самоопределение приходит из внешних источников, а не изнутри. Покуда физическая ловкость спортсменов остается при них, они знамениты – их балуют и превозносят, им верят и прощают ошибки. Только к концу карьеры звезды начинают осознавать, что их личность неполноценна.

Команда‑лидер, как армия‑победитель, покоряет все на своем пути и словно провозглашает, что нет ничего важнее победы. Однако у победы довольно тесные рамки, и она может обратиться в разрушительную силу. Вкус поражения обладает своим, более тонким и богатым букетом.

Книга Брэдли – это еще и великолепный путевой дневник. Читая его, мы понимаем, как одинока и утомительна кочевая жизнь профессионального спортсмена – все эти бесчисленные ночные перелеты и автобусные переезды, унылые дни и бесконечное ожидание в гостиничных номерах и перед воздушными рейсами: «В аэропортах, превратившихся для нас в пересадочные станции, мы видим столько драматических сцен, что наши души давно загрубели. Кому‑то кажется, что наше существование полно романтики. Но для меня каждый день – это борьба за то, чтобы не оторваться от глубоких жизненных корней».

Вот ценности, которые вы должны искать, когда пишете о спорте: места и люди, время и мимолетность. Я приведу вам любопытный список персонажей, которыми обрастает любой вид спорта. Он взят из некролога, посвященного Джорджу Райаллу – тому самому, что под псевдонимом Одакс Майнор на протяжении более чем полувека вел в The New Yorker колонку о бегах чистопородных лошадей и оставил это занятие лишь за несколько месяцев до своей смерти в возрасте 92 лет. В некрологе говорится, что Райалл «знал всех, кто связан со скачками: владельцев, заводчиков, распорядителей, судей, хронометристов, букмекеров, сыщиков, тренеров, поваров, конюхов, стартеров, гандикаперов, музыкантов, жокеев и их агентов, «жучков», крупных игроков и хвастунов мелкого пошиба».

Держитесь поближе к рингу и стадиону, к бассейну и беговой дорожке. Смотрите во все глаза. Задавайте вопросы. Слушайте ветеранов. Размышляйте о переменах. И пишите хорошо.