Лиса и Кролик. Допрос убийцы Тепака происходит в кладовой дома покойного

Допрос убийцы Тепака происходит в кладовой дома покойного. Меня не пригласили, так что, подобно ребенку, подслушивающему разговор родителей, я прижимаю ухо к двери. Вот что я слышу.

Ни‑че‑го.

Впрочем, не совсем ничего. Серия звуков, напоминающих миниатюрные взрывы вроде тех, что производит чайник на влажной конфорке. Дверь приоткрывается, и я вижу нашего поддельного матроса привязанным за ноги к старому стулу с высокой спинкой. Видок, с растянутым галстуком, нависает над ним; сбоку к нему склоняется Гори, причем руки у него, по таинственным причинам, в муке. Никаких явных признаков насилия я не замечаю, если не считать того, что голова убийцы свешивается под неестественным углом да в комнате затихает невесть откуда взявшееся эхо.

Позже я узнаю, как Видок это проделал.

Самым легким было вспомнить имя. Видок недолго рылся в архивах памяти.

– Месье Ноэль, если не ошибаюсь.

Судорожное подергивание – вполне удовлетворительное подтверждение. Теперь Видок может строка за строкой реконструировать досье Ноэля.

– Кража двадцати трех уличных фонарей на улице Королевских Фонтанов… В другой раз украдено сорок восемь рулонов ситца из «Галантереи» Трюффо… Ах да, совершенно верно, у тебя ведь есть мать. Выдающаяся артистка, живет в очаровательной квартире на улице Сен‑Клу. Кажется, она дает уроки фортепиано? Да, не хотелось бы лишать ее средств к существованию.

Поразительно. Вынимаешь один‑единственный кирпич, и обрушивается стена целиком. В следующую секунду Ноэль выпаливает имя подельника.

– Ах, Гербо? Забавно, мне казалось, он все еще считает тараканов в Ла Форс.

Выясняется, что этот самый Гербо два месяца назад покинул тюрьму, облаченный в нижнюю юбку сестры. («Такой старый трюк», – бормочет Видок.) Несколько недель спустя он нашел Ноэля и предложил ему работенку в Сен‑Клу.

– И кто заказчик? – спрашивает Видок.

Ему неизвестно.

– Кто платил?

Разрази его гром, если он знает. Кроме Гербо, Месье никто не видел.

– Месье?

Так им было велено его называть. Ни по имени, ни по фамилии. Просто обращение.

– Гербо когда‑нибудь описывал, как он выглядит?

Нет. Он его не видел, только слышал.

– Гербо его не видел?

Он с этим человеком встречался только в Сен‑Сюльпис. Месье сидел за занавеской, в кабинке для исповедей.

– Так он священник?

Неизвестно.

– Голос молодой? Старый?

Гербо не говорил.

– Сколько Месье вам обещал?

Сто франков вперед. И двести, когда все будет сделано.

– Ха! Зная Гербо, готов побиться об заклад, что на самом деле обещано в два раза больше. Этот Месье… он когда‑нибудь объяснял, чем ему помешал Тепак?

Ноэль не знает. Он предпочитает не проявлять излишнего любопытства.

– И когда вам дали отмашку?

Вчера.

– Вчера?

Гербо днем пришел к Ноэлю. Сказал, пора приступать. Они должны ночью прибыть в Сен‑Клу и дожидаться Тепака в королевском парке, а как только он окажется рядом, убить его.

– Что вы и сделали. Ноэль, ты за что отвечал, за горло или за живот?

За горло. Оно не хлюпает.

Ноэль сдан в местную префектуру. Внимание переключается на служанку месье Тепака, эльзаску по имени Агата, сложением напоминающую карликовую сосну, сухую до самых корней. Узнав о трагическом конце бывшего хозяина, она не роняет ни слезинки… но, по ее собственным словам, она не плакала с трех лет. И все же он был хороший, этот месье Тепак. Платил всегда вовремя. Домой никого не таскал, не возражал, когда надо было уйти на вечер. Такие нечасто попадаются.

– Тепак говорил вам, откуда он родом?

По акценту его можно было принять за швейцарца.

– Он рассказывал, какие у него дела в Сен‑Клу?

Нет. Да ей и не положено спрашивать.

– А что вы можете сказать о молодом человеке? О Шарле?

А что о нем скажешь, он вроде как прилагается к дому.

– Он слуга?

Нет, вовсе нет. Когда она только начала здесь работать, Тепак сказал, что с месье Шарлем надо обращаться как с благородным, хоть он и одет по‑простому.

– А что еще он говорил о Шарле?

Ей казалось, что он месье Тепаку вроде как родственник, а месье не говорил ни да, ни нет, а спрашивать…

– Вам не положено. Я знаю.

Что до мальчика, то он чистое золото. Правда. Всегда готов помочь с мытьем посуды, любит развешивать стираное белье. Ест все, что ни подашь. Единственная забота с ним – ботинки.

– Ботинки?..

Не может завязать сам себе шнурки. Так странно.

– А вы когда‑нибудь интересовались почему?

Наверное, не научился. И знаете, он слегка простоват, от такого нельзя много требовать.

Его спальня ничем не отличается от комнаты любого крестьянина. Надтреснутый кувшин, изъеденное молью кресло, зеркало размером с туфлю. Что касается постели… это узкий, похожий на гроб ящик шириной около восьмидесяти сантиметров, установленный на двух половинках распиленной пополам бочки.

Здесь мы его и застаем. Он сидит на соломенном матрасе, руки зажаты между коленями. От него исходит сладковатый запах пота.

Сразу видно, что Видок решил прибегнуть к новой тактике: он держится на расстоянии нескольких шагов, избегает прямого взгляда. И говорит совершенно нетипично для него: не то чтобы мягко, но так, как если бы они с Шарлем встретились за шахматной доской и вот, завязался разговор.

– Шарль?

– Да.

– Это доктор Карпантье. А я Видок. Инспектор Видок.

Если он рассчитывал, что его имя произведет впечатление… впрочем, вряд ли он на это рассчитывал. Он делает следующий шаг.

– У вас есть фамилия, Шарль?

– Есть.

– А вы можете нам ее сказать?

– Рапскеллер.

Он склоняет голову. Не от скорби, как я вначале подумал, а чтобы лучше видеть волан для бадминтона, которым играет на полу.

– У вас есть мать, Шарль Рапскеллер? Отец?

– На небесах, – просто отвечает он.

– Другие члены семьи? Живые или… где‑нибудь еще?

– Знаете… – Подсунув ногу под волан, он ловко подбрасывает его в воздух. – Мне кажется, у меня где‑то есть родственники. Только я их никогда не видел.

По‑прежнему тщательно соблюдая дистанцию, Видок опускается на матрас, очень осторожно, так что не шуршит ни одна соломинка.

– Шарль, – произносит он, – вы знаете, почему месье Тепак привез вас сюда?

– Конечно, знаю: потому что я здесь никогда не был.

– Вы понимаете, что месье Тепак умер?

Молодой человек слегка хмурится.

– А, понятно. Он ушел туда, где встретится с мамой и папой.

Его лоб снова разглаживается, и воланчик возобновляет свои полеты от одной ноги к другой.

– Шарль…

Желая то ли выразить сочувствие, то ли пересечь некую незримую черту, не знаю, Видок выбирает этот момент, чтобы протянуть руку. Рука движется в направлении плеча молодого человека, но так его и не достигает. Молодой человек, словно ударенный электрическим током, отскакивает прочь. Отступает на два шага и делает три долгих вдоха. Вся эта последовательность действий имеет ритуальный оттенок, словно он совершает таинство.

– Мне это не нравится. Когда меня трогают. Неожиданно.

– Прошу меня простить.

– Да нет, ничего. Вы ведь не знали.

Видок засовывает руки под бедра. Предоставляет молчанию нарасти, сгрудиться наподобие облаков.

– Что ж, Шарль. Если вы не возражаете, задам вам еще один вопрос. Вы король Франции?

Молодой человек некоторое время смотрит на него – а потом начинает хихикать.

– Что вы такое говорите! – Он качает головой. – У нас ведь уже есть король. Хотя говорят, он толстый и ему трудно ходить. Бедный король.

Видок закладывает руки за шею.

– Шарль, вам когда‑нибудь приходилось бывать в Париже?

– Приходилось. Только я думаю, что это происходило во сне.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я туда летал.

– А‑а! – Из горла Видока вырывается что‑то вроде писка. – Что ж, Шарль, мы с доктором Карпантье хотели бы пригласить вас в Париж. В качестве нашего гостя.

– Когда?

– Сейчас.

Его рот дергается.

– Мне понадобится моя куртка.

– Конечно, возьмите ее.

– И еще…

– Что?

– Как вы думаете, Агата согласится, пока меня не будет, присмотреть за растениями?

– А мы ее спросим. Думаю, она не откажется.

– Надо будет подвязать луковицы. После цветения.

– Что‑нибудь еще?

В течение нескольких секунд он занят тем, что подбрасывает волан. Потом смотрит на нас и знакомо выпячивает нижнюю челюсть.

– А в Люксембург можно будет заехать?

– Во дворец? Думаю, это несложно устроить.

– Нет, извините, я неправильно выразился. Я имел в виду Люксембургский сад.

– О, как раз на днях мы с доктором Карпантье там прогуливались. Правда, Эктор?

– Ну да.

Это первые слова, произнесенные мною с момента, как я вошел в комнату, – и только теперь Шарль по‑настоящему меня замечает. Как будто искупая этот пробел, следующие полминуты он проводит, рассматривая меня. Изучая во всех подробностях.

Наконец он нарушает молчание:

– Так вы там были? А каштаны цвели?

– Каштаны…

Как ответить? «Не знаю»? «Кругом был туман»?

– Да, – говорю я. – Каштаны были в самом цвету.

Он еще некоторое время разглядывает мое лицо.

– Доктор, у меня раньше был кролик, вы на него похожи.

– Кролик?

– Он был очень верный друг, но потом кто‑то его съел. Кажется, лиса.