Пропавшие ногти. Разумеется, это небольшой coup de théâtre[2]видока, эффект которого зиждется на шоке – реакции

Разумеется, это небольшой coup de théâtre[2]Видока, эффект которого зиждется на шоке – реакции, на которую я в данном случае не способен.

В конце концов, для студента‑медика тело – это только тело. Единственный факт, вызывающий удивление, заключается в том, что тело Кретьена Леблана все еще здесь. При обычных обстоятельствах его доставили бы прямиком на Вожирар, Кламар или, в случае недостатка средств, на Землю Горшечника в Пер‑Лашез.[3]Видок, очевидно, желает, чтобы произошла наша частная встреча, и, пока этого не случится, двигаться дальше не намерен. Так что я, нахмурив брови, впиваюсь взглядом в неподвижное лицо, маслянистое от свечного света. Рассматриваю римский нос с волосатыми ноздрями, подбородок, разделенный посередине впадиной глубиной в палец, потеки крови на теперь уже навсегда опущенных веках. Крашеные темные волосы откинуты назад, так что видна седина на корнях, но усики аккуратно причесаны, брови подстрижены, а поры источают резкий, сладкий аромат помады.

– Лет пятьдесят пять – пятьдесят шесть, – замечает Видок. – Точнее сказать нельзя. – Он стоит так близко, что его подбородок щекочет мне плечо. – Ну как, доктор, наводит на какие‑нибудь размышления?

– Я его не знаю.

– Точно?

– Абсолютно.

Видок неразборчиво ворчит, складывает руки за головой и прислоняется к стене.

– У него не было семьи. Два дня ушло на поиски человека, который смог бы его опознать. Возблагодарим Бога за существование кредиторов, доктор! Сапожный мастер с улицы Дофин явился с жалобой. Заявил, что какой‑то мерзавец по фамилии Леблан заказал ему сапоги, а сам слинял. «Слинял? – переспрашиваю. – Если быть точным, отправился в лучший мир». А сапожник – тот еще гусь! Бросает взгляд на труп и говорит: «Черти бы побрали твою душу! Кто теперь вернет мои семь ливров?»

Видок хихикает.

– Я, само собой, и рад бы ему заплатить из личных средств Леблана, да только когда мы нашли тело, от кошелька и следа не осталось. Да и от одежды тоже. Оставь труп лежать, и его оберут до последней нитки. Коронки с зубов поснимают. Нет, – произносит он, и его голос звучит все тише и тише, – боюсь, единственное, что осталось на месье Леблане, это его панталоны.

Он склоняется над трупом.

– Так‑так, – бормочет он и неожиданно мягким жестом проводит рукой по напомаженным волосам. – Вы же понимаете, доктор, – он переводит взгляд на меня, – при моей работе нет‑нет да и приходится иметь дело с покойниками. Обычно убивают, когда не удается ограбить. Или жертва слишком протестует. Или вор не профессионал. Что‑то идет не так, ему не удается перерезать тесемку кошелька, он впадает в панику. Или бывает еще, что жертва узнает вора, и приходится ее… – Он смотрит мне в глаза. – Обычно это делается быстро. И чисто. Здесь все выглядит по‑другому.

Он полностью снимает с тела простыню.

– Что скажете? – спрашивает он.

Нет, он говорит иначе:

– Что скажете, доктор?

– Что ж, посмотрим. – Может, вы слышите его: мой новый баритон. – Судя по состоянию суставов, стадия rigor mortis[4]миновала. Мышечные белки начали разлагаться. Из этого следует, что смерть наступила, по крайней мере, тридцать шесть часов назад. Впрочем, нет, прошу прощения, сорок два.

– Почему сорок два? – интересуется он.

– Вряд ли вы встречались, – отвечаю я, протягивая ему руку.

На кончике моего пальца восседает муха. В изумрудных одеждах, сонно‑неподвижная.

– Lucilia sericata, – объявляю я. – Для нас с вами – зеленая падальная муха. Как правило, первое насекомое появляется… самое раннее через тридцать восемь часов. Судя по ее виду, несколько часов она успела попировать.

И словно бы в подтверждение моих слов, раздается ответное жужжание других мух, собравшихся за тем же столом. Одна из них даже усаживается на переносицу Видока. Его верхняя губа вздрагивает, и муху сдувает потоком воздуха.

– Сорок два часа, – бормочет он. – Следовательно, умер до захода солнца… Ну а как вы…

И внезапно: первый шепот фортепьяно из соседней комнаты. Гаммы, исполняемые легко и уверенно. Играть мог кто угодно, но мне почему‑то представилась юная девушка. С кудряшками и в передничке – зеница ока смотрителя морга.

– Никаких признаков травмы головы, – продолжаю я. – Смертельный удар, вероятно, нанесли сюда, в левое подреберье. Убийца воспользовался оружием с весьма длинным лезвием, возможно…

– Скорее всего, шотландским кинжалом.

– А вот это любопытно. – Я прикасаюсь пальцами к безволосому торсу Леблана. – Видите рваные раны? Не шире двух сантиметров в диаметре. По моим подсчетам, не меньше полудюжины на одной только грудной клетке.

– На спине еще четыре, – сообщает Видок.

– Раны поверхностные. По‑видимому, не глубже сантиметра. Такие можно нанести и кухонным ножом. – Нахмурившись, пробегаю указательным пальцем по лопатке и вверх, к шее. – Я почти готов утверждать…

– Да?

– Если исключить предположение, что он сделал это сам…

– Да?

– Я почти убежден: они хотели, чтобы он истек кровью. Еще до того, как его убьют.

Вынув свечу из канделябра, я вожу ею над телом, и одновременно движется световое пятно по его поверхности.

– Когда труп нашли, он выглядел так же? – спрашиваю я.

– Не совсем. Пришлось немного привести его в порядок. Засохшей крови было очень много, особенно на руках и вокруг пальцев.

– Вокруг пальцев?

– Угу. На правой руке. Сначала из‑за крови руку вообще было толком не разглядеть. Взгляните сами, доктор.

Он наблюдает, как я подношу пальцы Леблана ближе к свету. Пианино умолкает, и единственными звуками остаются жужжание мух и капанье воды из какого‑то далекого крана. Пауза в этюде.

– Ногти, – произношу я, наконец. – Трех не хватает.

– Не просто не хватает, – с мрачной улыбкой уточняет Видок. – Их вырвали.

Он высыпает на мраморный стол содержимое небольшой клеенчатой сумки: выкатываются три обезображенные ногтевые пластины.

– Мы нашли их, когда повторно вернулись на место преступления. Готов поклясться, месье Леблану страшно не хотелось с ними расставаться.

Один из них теперь у меня на ладони. Твердый. Похож на янтарную чешуйку.

– Ох уж эти воспоминания, – нарушает тишину Видок. – Я однажды видел, как Боббифой проделывал это в каторжной тюрьме с одним своим дружком. Шорным шилом. Таких воплей я никогда больше не слышал. Боббифой решил, что парень – шпик, но это было заблуждение. Печальное. – Он проводит рукой по лбу Леблана. – Спокойно, спокойно, друг. Мы почти закончили.

– Ножевые ранения, – говорю я. – Ногти…

В этот момент музыка из соседней комнаты словно бы сливается с моими мыслями, выводя их на путь самой естественной из мелодий.

– Его ведь пытали? Прежде чем убить?

Пожав плечами, Видок отходит на несколько шагов от стола.

– Пытка – очень простая вещь, доктор. Пытают или чтобы заставить мучиться, или чтобы заставить что‑то отдать.

– Но что Леблан мог им отдать?

– А может, имя? Имя человека, к которому он направлялся.

С этими словами он кладет поверх ногтей Кретьена Леблана тот самый клочок бумаги, который я видел менее часа назад. Но теперь я смотрю на него совсем другими глазами.