Башня шутов 36 page

– Бывай, Рейнмар, – пожал руку Рейневану Урбан Горн. – Я исчезаю. И без того слишком многие здесь видели меня, а при моей профессии это дело небезопасное. А я намереваюсь продолжать ею заниматься.

– Вроцлавский епископ уже знает о тебе, – предупредил Рейневан. – Наверняка знают также черные наездники, орущие Adsuumuus!

– Значит, надо будет затаиться и переждать. Среди доброжелательных людей. Вначале я поеду в Глогувок. А потом в Польшу.

– В Польше небезопасно. Я говорил, что мы подслушивали в Дембовце. Епископ Збигнев Олесьницкий…

– Польша, – прервал Горн, – не только Олесьницкий. Более того – Польша лишь в очень малой степени Олесьницкий, Ласкаж и Эльгот. Польша, дорогой мой, это… Это другие… Европа, парень, вскоре изменится. И в основном именно из‑за Польши. Ну, бывай, парень.

– Мы еще встретимся наверняка. Ты, насколько я тебя знаю, вернешься в Силезию. И я туда вернусь. У меня еще там есть несколько недовершенных дел.

– Как знать, может, довершим вместе. Если повезет. Но, чтобы такое случилось, послушай, пожалуйста, совет, Рейнмар из Белявы: не вызывай больше демонов. Не надо.

– Не буду.

– Совет второй: если ты всерьез думаешь о нашем будущем сотрудничестве, то научись как следует работать мечом. Кинжалом. Арбалетом.

– Научусь. Бывай, Горн.

– Бывайте, панич, – подошел Тибальд Раабе. – И мне пора. Надо работать на общее дело.

– Береги себя.

– Постараюсь.

Хоть Рейневан, по сути дела, был готов стать на сторону гуситов с оружием в руках, ему это не было дано. Амброж категорически потребовал, чтобы они с Шарлеем во время штурма Бардо находились при нем и его штабе. Рейневан и Шарлей, за которыми неотрывно следил эскорт, следовали этому приказу, в то время как гуситская армия, невзирая на падающий снег, переправилась через Нису и в образцовом порядке встала перед городом. С северной стороны в небо уже вздымались дымы – в ходе диверсионной операции конники Бразды и Храстицкого успели подпалить мельницы и пригородные домишки.

Бардо был готов к обороне, на стенах кишмя кишели вооруженные, развевались штандарты, не умолкал крик. Громко били колокола обеих церквей – чешского костела и немецкой кирхи.

А перед стенами в черных кругах пепелищ стояли девять закопченных столбов. Ветер нес кислый смрад горелого.

– Гуситы, – пояснил один из сельских доносителей, несколько дюжин которых уже сопровождали армию Амброжа. – Гуситы, схваченные чехи, бегарды и один еврей. Для устрашения. Как только они, благородный господин, выведали, что вы идете, то всех выволокли из ямы и спалили. Еретикам, значит… простите… вам на устрашение и презрение.

Амброж кивнул головой. Но не сказал ни слова. Лицо у него окаменело.

Гуситы быстро и четко заняли позиции. Пехота установила и подперла павонжи загородей. Приготовилась также и артиллерия. Со стен сыпались крики и ругань, время от времени грохотали выстрелы, порой летели болты.

Каркали и носились по небу всполошившиеся вороны, юркали растерявшиеся галки.

Амброж поднялся на телегу.

– Праведные христиане! – закричал он. – Правоверные чехи!

Армия умолкла. Амброж переждал, пока не наступит полная тишина.

– Я узрел, – рявкнул он, указывая на обуглившиеся столбы и пепелища костров, – под алтарем души убиенных за Слово Божие и за свидетельства, кои имели. И голосом громким так они воскликнули: доколе ж, владыка святой и праведный, не будешь ты судить и наказывать за кровь нашу тех, что обретаются на Земле? Узрел я ангела, стоящего в солнечных лучах! И призвал он голосом громовым всех птиц, летящих серединою неба: пойдите, соберитесь на великий пир Божий, дабы съесть трупы королей, трупы вождей и трупы владык, трупы лошадей и тех, кто на них восседал! И увидел я Чудище!

Со стен донесся гул, полетели ругательства и проклятия. Амброж поднял руку.

– Вот птицы Божий над нами, указующие дорогу! А вон там, перед вами, – Чудище! Вот – Вавилон, насытившийся кровью мучеников! Вот пресловутое гнездовище греха и зла, укрытие слуг антихриста!

– На них! – взывал кто‑то из толпы воинов. – Смеееерть!

– Ибо вот наступает, – рычал Амброж, – день палящий, аки печь, а все гордецы и кривдонесущие станут соломой, и спалит их наступающий день так, что не оставит ни корня, ни ветви!

– Жеееечь их! Смеееерть! Бей! Убивай! Гыр на них![482]

Амброж воздел руки, толпа тут же утихла.

– Ждет вас дело Божие, – воскликнул он. – Дело, к коему приступить надобно с чистым сердцем, помолившись! На колени, верные христиане! Помолимся!

Армия со звоном и скрежетом повалилась на колени за стеной из щитов и загородей.

– Otce nas, – начал громко Амброж. – Jenz jsi na nebesich bud' posvecene tve jmeno…[483]

– Prijd' tve kralovstvi, – гудело в один голос коленопреклоненное войско. – Stan se tva uule! Jako v nebi, tak i na zemi![484]

Амброж рук не сложил и головы не опустил. Он глядел на стены Бардо, и глаза его горели ненавистью, зубы ощерены, на губах пена.

– И прости нам, – кричал он, – долги наши! Как и мы прощаем…

Кто‑то из стоящих на коленях в первом ряду вместо того, чтобы отпускать грехи, выпалил в сторону стен из пищали. Со стен ответили. Зубцы затянул дым, пули и болты засвистели и градом забарабанили по щитам.

– И не введи, – рык гуситов вздымался по‑над гулом выстрелов, – во искушение!

– Ale vysvobod' nas od zleho![485]

– Аминь! – возопил Амброж. – Аминь! А теперь вперед, верные чехи! Vpred, bozci bojovnici![486]Смерть прислужникам антихриста! Бей папистов!!!

– Гыр на них! Бей‑убивай!

Дикий крик, вой, рев, вздымающий волосы дыбом.

Бардо умирал. Умирал под колокольный звон своих церквей. Колокольный гул Бардо, еще несколько минут назад громогласно, надменно призывавший к оружию, стал отчаянным, как крик о помощи. И наконец превратился в лихорадочный, хаотичный, рваный стон умирающего. И как умирающий затихал, давился смертью, догорал. Наконец умолк, заглох. И почти в тот же момент обе колокольни затянулись дымом, почернели на фоне пламени. Пламени, рвущегося в небо, я бы сказал, уносящего в выси душу города. Города, который умер.

А город Бардо умер. Бушующий пожар был уже всего лишь погребальным костром. А крики убиваемых – эпитафией.

Вскоре из города потянулась вереница беглецов – женщин, детей и тех, кому гуситы позволили выйти. За беглецами внимательно наблюдали сельские информаторы. То и дело кого‑нибудь узнавали. Их тут же вытаскивали. И кромсали.

На глазах у Рейневана крестьянка в епанче указала гуситам на молодого мужчину. Его выволокли, а когда сорвали капюшон, то модно подстриженные волосы выдали в нем рыцаря. Крестьянка сказала что‑то Амброжу и Глушичке. Глушичка отдал короткий приказ. Поднялись и опустились цепы. Рыцарь рухнул на землю, лежащего закололи вилами и судлицами. Крестьянка сняла капюшон, открыв толстую светлую косу. И ушла. Прихрамывая. Прихрамывая настолько характерно, что Рейневан смог определить врожденный вывих бедра. На прощание она послала ему многозначительный взгляд. Она узнала его.

Из Бардо выносили добычу, из пекла пожара и клубов дыма выходили толпы нагруженных различным добром чехов. Добычу загружали на телеги. Гнали коров и лошадей.

На самом конце колонны из горящего города вышел Самсон Медок. Он был черен от сажи, кое‑где подгорел, у него не было ни бровей, ни ресниц. Он нес в руке котенка, взъерошенное черно‑белое созданьице с огромными, дикими, испуганными глазами. Котенок лихорадочно цеплялся коготками за рукава Самсона и то и дело беззвучно раскрывал рот.

Лицо Амброжа было словно высечено из камня. Рейневан и Шарлей молчали. Самсон подошел, остановился.

– Вчера вечером я мечтал о спасении мира, – проговорил он очень мягко и тепло. – Сегодня утром – о спасении человечества. Ну что ж, приходится соизмерять силы с намерениями. И спасать то, что можно.

Разграбив Бардо, армия Амброжа свернула на запад, к Броумову, оставляя на свежем и белейшем снегу широкий черный след.

Конницу разделили. Часть под командой Бразды из Клин‑штейна отправилась вперед, образовав так называемый predvoj, то есть передовой дозор. Остальные, в количестве тридцати, попали под команду Олдржиха Галады и составили арьергард. В нем оказались Рейневан, Шарлей и Самсон.

Шарлей посвистывал, Самсон молчал. Едущий бок о бок с Галадой Рейневан выслушивал поучения, знакомился с хорошими манерами и освобождался от старых. К последним, достаточно строго поучал Галада, относится использование слова «гуситы», поскольку так говорят только враги‑паписты и вообще люди, относящиеся к ним неприязненно. Следует говорить «правоверные», «добрые чехи» либо «Божьи воины». Полевая армия из Градца‑Кралове, продолжал далее гетман Божьих воинов, это вооруженное крыло Сироток, то есть правоверных, осироченных незабвенным Яном Жижкой. Когда Жижка был жив, Сиротки, ясное дело, еще не были сиротками, а назывались Новым либо Малым Табором, именно для того, чтобы отличаться от Старого Табора, или от таборитов. Новый, или Малый, Табор Жижка заложил, опираясь на оребитов, то есть тех правоверных, которые собирались на горе Ореб, неподалеку от Тшебеховиц, в отличие от таборитов, собиравшихся на горе Табор у реки Лужницы, и там построили свое Городище. Нельзя, сурово объяснял правоверный гетман Сироток из Нового Табора, путать оребитов с таборитами и уж совсем наказуемо – связывать какую‑нибудь из этих групп с каликстинами из Праги. Если на Новом Пражском Граде еще можно встретить истинных правоверных, поучал оребит с горы, расположенной неподалеку от Тшебеховиц, то уж Старый Город – это гнездо умеренных соглашателей, именуемых каликстинами либо утраквистами, а с этими истинные чехи не желают иметь ничего общего. Не желают и не должны. Однако пражан тоже нельзя называть гуситами, ибо так говорят только враги.

Рейневан сонно покачивался в седле и время от времени вставлял, что, мол, понимает, что было неправдой. Снова пошел снег, быстро превратившийся в метель.

За лесом, на распутье, неподалеку от спаленного Войбужа, стоял каменный покаянный крест, один из многочисленных в Силезии, – памятник преступления и покаяния. Вчера, когда сжигали Войбуж, Рейневан креста не заметил. Был вечер, сумрак, шел снег. Многое можно было не заметить. Плечи креста оканчивались каменными клеверинками. Рядом с крестом стояли две телеги, не боевые, а обычные, для перевозки грузов. Одна, с совершенно поломанным обручем, сильно накренилась, опершись на ступицу колеса. Четыре человека тщетно пытались приподнять телегу, чтобы два других могли снять поломанное колесо и надеть запасное.

– Помогите! – крикнул один. – Братры!

– Разгрузите телегу, – крикнул в ответ Галада. – Легче будет.

– Тут не только колесо, – тоже криком ответил возница. – Дышло для пристяжной выломал, запрячь невозможно. Пусть кто‑нибудь поскачет вперед, завернет какую‑нибудь упряжку. Перегрузим добро…

– Пропади оно пропадом, добро. Не видите, как метет. Остаться хотите?

– Жаль добычи.

– А задницы своей не жаль? За нами могут гнаться…

Голос замер у Галады в глотке. Потому что в скверный, очень скверный час он проговорил эти слова.

Захрапели лошади, из леса вышел отряд рыцарей в полном вооружении. Их было около тридцати, в основном иоанниты.

Они ехали шагом, ровно, дисциплинированно, ни один конь не выдвигал нос из строя.

С другой стороны тракта выехал из‑за деревьев другой отряд, тоже сильный. Под хоругвью с бараньей головой Хаугвицей. Заходя лавиной, рыцари ловко отсекли Сироткам дорогу к бегству.

– Пробьемся! – крикнул один из молодых конников. – Брат Олдржих! Пробьемся!

– Как? – прохрипел Галада. – Сквозь копья? Понасажают нас, как цыплят. С коней! И промеж возов! Дешево шкуру не продадим!

Нельзя было терять ни минуты, окружающие их рыцари уже подгоняли лошадей в галоп, иоанниты захлопывали забрала арметов, наклоняли копья. Гуситы соскочили с лошадей, скрылись за телегами, некоторые даже залезли под них. Те, которым укрытия не досталось, опустились на колени и натянули арбалеты. Оказалось, что на телегах, кроме награбленных литургических сосудов, явно по счастливой случайности везли оружие, в основном на древках. Чехи мгновенно поделили между собой алебарды, партизаны и гизармы. Рейневану кто‑то сунул в руку спису с длинным и тонким, как шило, острием.

– Готовься! – крикнул Галада. – Идут!

– Влипли мы в бездонное говно. – Шарлей натянул и зарядил арбалет. – А я столько ожидал от Венгрии. Какой, курва, у меня был аппетит на настоящий bogracsgulyas[487]!

– Бог и святой Ежи!

Иоанниты и Хаугвицы погнали лошадей в атаку. И с ревом ринулись на телеги.

– Сейчас! – взвизгнул Галада. – Сейчас! Пли! По ним!

Щелкнули тетивы, град болтов зазвенел по щитам и латам. Рухнули несколько лошадей, свалились несколько наездников. Остальные мчались на защитников. Длинные копья доставали цели. Треск ломающихся древков и крики тех, в которых угодили копья, взмыл под небеса. Рейневана обдало кровью, он видел, как совсем рядом один из возниц конвульсивно дергается, пробитый навылет, как с другой стороны спешившийся конник Галады пытается вырвать из груди острие, заметил, как третьего огромный рыцарь с багром Оппельнов на щите поднимает на копье и, истекающего кровью, кидает на снег. Увидел, как Шарлей стреляет из арбалета, с близкого расстояния всаживая болт в горло одному копейщику, как другому Галада разрубает шлем и голову бердышом, как третий, поддетый крюками двух гизарм, падает между возами и умирает, зарубленный и исколотый. Ощерившаяся, вся в пене морда коня нависла над его головой, он увидел сверк меча, не раздумывая ткнул списой, трехгранное острие пробило и во что‑то врезалось. Рейневан чуть не упал под напором, увидел, как иоаннит, в которого он всадил спису, качается в седле. Он нажал на древко, иоаннит откинулся назад, тонким голосом призывая святых. Но не упал, поддержанный высокой лукой седла. Помог кто‑то из Сироток, трахнув иоаннита алебардой, против такого удара луки было мало, рыцаря прямо‑таки снесло с седла. Почти в тот же момент чех получил булавой по голове, удар вбил капалин по самый подбородок, из‑под капалина потекла кровь. Рейневан ткнул ударившего и, изрыгая ругательства, столкнул его с седла. Рядом свалился с коня другой, застреленный Шарлеем. Третий, зарубленный двуручным мечом, ткнулся лбом в гриву, заливая ее кровью. Вокруг телег стало просторней. Латники отступили, с трудом сдерживая лошадей.

– Отлично! – рычал Олдржих Галада. – Отлично, братры! Дали мы им!

Они стояли среди крови и трупов. Рейневан с ужасом отметил, что в живых их осталось не больше пятнадцати, из которых на ногах мог держаться разве что десяток. Большинство из тех, кто еще мог стоять, тоже истекали кровью. Он понял, что живы они только потому, что копейщики мешали друг другу, драться у возов могли не все. Впрочем, и эти заплатили за такую возможность страшную цену. Возы окружало кольцо убитых людей и визжащих, покалеченных лошадей.

– Готовься! – гаркнул Галада. – Сейчас ударят снова…

– Шарлей?

– Жив.

– Самсон?

Гигант откашлялся, стер с бровей кровь, сочившуюся из раны на лбу. Он был вооружен утыканной шипами булавой и щитом, который какой‑то доморощенный художник украсил изображением пламенеющей облатки и надписью: ВОUН PAN NAS.[488]

– Готовься! Идут!

– Этого, – сквозь зубы проговорил Шарлей, – нам уже не пережить.

– Lasciate ogni speranza[489], – спокойно согласился Самсон. – Какое, однако, счастье, что я не взял с собой того котенка.

Кто‑то подал Рейневану гаковницу. Минутная передышка позволила Сироткам забить пули. Рейневан уперся стволом в воз, зацепил крюк за борт, приложил фитиль к запалу.

– Святой Еееееежи!

– Gott mit uns![490]

Грохот копыт известил об очередной атаке со всех сторон. Загремели пищали и гаковницы, в образовавшееся облако дыма полетели болты из арбалетов. А через мгновение в ход пошли длинные копья, брызнула кровь, раздался сумасшедший рев пробитых остриями людей. Рейневана спас Самсон, заслонив его щитом с облаткой и барашком. Через мгновение щит уберег от смерти Шарлея. Гигант управлял огромным щитом одной рукой, как крупным диском, а врезающиеся в него копья отражал так, словно это были стрелы из духовых трубок.

Иоанниты и латники Хаугвица ворвались меж телег, рубили, стоя в стременах, мечами и топорами, в крике и звоне, рвали буздыганами. Гуситы умирали один за другим, огрызаясь как собаки, стреляя копейщикам прямо в лица из арбалетов и рушниц, тыча и разрывая гизармами и алебардами, колотя булавами, коля списами. Раненые заползали под возы и подрезали лошадям бабки, увеличивая толкотню, хаос и толчею.

Галада заскочил на телегу, ударом бердыша скинул с седла иоаннита, сам согнулся, получив острием. Рейневан схватил его, стащил. Двое тяжеловооруженных нависли над ним, вздымая мечи. Жизнь им снова спас Самсон и ВОUН PAN NAS на огромном щите. Один из рыцарей, судя по изображению, Зейдлиц, рухнул вместе с лошадью, которой перерезали бабки. Другого, сидящего на сивом коне, Шарлей рубанул по голове упущенным Галадой бердышом. Шлем лопнул, латник согнулся, захлебываясь кровью. В тот же момент на Шарлея наскочили и повалили лошадью. Рейневан с размаху ткнул наездника списой, острие увязло в пластине. Рейневан отпустил древко, развернулся, сжался, латники были повсюду, вокруг хаос остроносых хундсгугелей, мелькание крестов и гербов на щитах, ураган мелькающих мечей. Тайфун конских зубов и копыт. «Башня шутов, – лихорадочно думал он, – это по‑прежнему Narrenturm, безумие и психоз. И сумасшествие. Narrenturm».

Он поскользнулся на крови. Упал. На Шарлея. У Шарлея в руках был арбалет. Он взглянул на Рейневана, подмигнул и выстрелил. Вертикально вверх. Прямо в живот вздымающегося над ними коня. Конь завизжал. А Рейневан получил копытом по голове. «Это конец», – подумал он.

– Помоги нам, Господи! – услышал он как сквозь вату, парализованный болью и слабостью. – Выручай! Выручай, Господи!

– Помощь, Рейнмар! – кричал, дергая его, Шарлей. – Помощь! Живем!

Он приподнялся на четвереньки. Мир все еще плясал и плавал у него в глазах. Но тот факт, что они жили, не заметить было невозможно. Он заморгал.

С поля долетел крик и звон: иоанниты и латники Хаугвица сражались с прибывшей подмогой, вооруженной, в полных пластинчатых латах. Бой был недолгим – по тракту с запада уже мчалась галопом, ревя что есть силы в легких, конница Бразды, за ней, вопя еще пронзительнее, мчалась гуситская пехота с воздетыми цепами. Видя все это, иоанниты и люди Хаугвица развернули коней и поодиночке и группами помчались к лесу. Помощь шла у них по пятам, безжалостно рубя и кромсая, так что эхо неслось по холмам.

Рейневан сел. Ощупал голову и бока. Он был весь в крови, но, похоже, чужой. Рядом, все еще ухватившись за павенж, сидел, опершись о воз, Самсон Медок с окровавленной головой, густые капли ползли у него с уха на плечо. Несколько гуситов поднимались с земли. Одного рвало. Один, держа зубами конец ремня, пытался остановить кровь, хлещущую из культи руки.

– Живем, – повторил Шарлей. – Живем! Эй, Галада, слы…

Он осекся. Галада не слышал. Галада уже не мог слышать.

К телегам подъехал Бразда из Клинштейна, латники из подмоги. Все еще распаленные битвой, они тут же умолкали и затихали, когда под копытами лошадей начинало чавкать кровавое месиво. Бразда оценил побоище, взглянул в остекленевшие глаза Галады, ничего не сказал.

Командир латников из подмоги приглядывался к Рейневану, щуря глаза. Было видно, что он пытается вспомнить. Рейневан узнал его сразу и не только по розе на гербе – это был раубриттер из Кромолина, протектор Тибальда Раабе, поляк Блажей Порай Якубовский.

Рыдавший рядом чех опустил голову на грудь и умер. В тишине.

– Удивительно, – сказал наконец Якубовский. – Гляньте на этих троих. Они даже не очень поцарапаны. Вы просто холерные счастливчики. Или какой‑нибудь демон хранит вас.

Он их не узнал. Впрочем, ничего странного.

Хоть Рейневан и сам едва держался на ногах, он тут же принялся перевязывать раненых. В это время гуситская пехота дорезала и освобождала от доспехов и оружия иоаннитов и копейщиков Хаугвица. Убитых вытряхивали из лат, уже началась перебранка, оружие, что получше и подороже, вырывали друг у друга из рук, не обходилось и без кулаков.

Один из лежащих под телегой рыцарей, казалось, мертвый, как и другие, неожиданно пошевелился, заскрипел латами, застонал из глубин шлема. Рейневан подошел, опустился на колени, поднял хундсгугель. Они долго смотрели друг другу в глаза.

– Ну, что же ты… – прохрипел рыцарь. – Добей меня, еретик. Ты убил моего брата, так убей и меня. И пусть ад поглотит тебя…

– Вольфгер Стерча…

– Чтоб ты сдох, Рейневан Беляу.

Подошли два гусита с окровавленными ножами. Самсон встал и преградил им дорогу, в глазах у него было что‑то такое, что гуситы почли за благо поскорее убраться.

– Добей меня, – повторил Вольфгер Стерча. – Чертов помет. Ну, чего ждешь?

– Я не убивал Никласа, – сказал Рейневан. – Ты прекрасно знаешь. Я все еще не выяснил, какую роль вы сыграли в убийстве Петерлина. Но знай, Стерча, я сюда вернусь. И рассчитаюсь с виновными. Знай это сам и передай другим. Рейнмар из Белявы вернется в Силезию. И потребует расплатиться за все.

Лицо Вольфгера расслабилось, помягчело. Стерча разыгрывал из себя храбреца, но только теперь понял, что у него есть шанс выжить. Несмотря на это, он, не произнеся больше ни слова, отвернулся.

Возвращалась из погони и разведки конница. Подгоняемая командирами пехота перестала обирать павших, сформировала маршевый строй. Подошел Шарлей с тремя лошадьми.

– Отправляемся, – бросил он кратко. – Самсон, ехать сможешь?

– Смогу.

Отправились они только через час. Оставив позади каменный покаянный крест, один из многочисленных в Силезии памятников преступления и запоздалого раскаяния. Теперь, кроме креста, развилок помечал курган, под которым похоронили Олдржиха Галаду и двадцать четыре гусита – Сироток из Градца‑Кралове. На вершину Самсон воткнул павенж с огненной облаткой и чашей.

И надписью: ВОUН PAN NAS.

Армия Амброжа шла на запад, к Броумову, оставляя за собой широкую черную полосу вспаханной копытами и перемолотой башмаками грязи. Рейневан повернулся в седле, взглянул.

– Я сюда вернусь, – сказал он.

– Этого я и опасался, – вздохнул Шарлей. – Этого опасался, Рейневан. Именно этих слов. Самсон?

– Слушаю.

– Ты что‑то бормочешь себе под нос, к тому же по‑итальянски. Значит, я полагаю, опять Данте Алигьери?

– Верно полагаешь.

– И, конечно, строки, подходящие к нашей ситуации. И к тому, куда мы направляемся?

– Верно.

– Хм‑м‑м… Fuor de la queta… Значит, мы идем… Я не покажусь слишком назойливым, если попрошу перевести?

– Не покажешься.

Из тихой сени в воздух потрясенный

Уже иным мы двинемся путем.

И я – во тьме, ничем не озаренной…

[491]

На западном склоне Голиньца, в том месте, откуда как на ладони была видна долина и марширующая армия, присел на лапу ели большой стенолаз. Отряхнул иголки от снега. Повернул голову, его неподвижные глаза, казалось, высматривают кого‑то среди идущих.

Вероятно, стенолаз наконец увидел то, что хотел увидеть, потому что раскрыл клюв и заскрипел, и в этом скрипе был вызов. И чудовищная угроза.

Горы тонули в мутноватом sfumato[492]хмурого зимнего дня. Снова пошел снег, заметая следы.