Тема 36. Формирование отечественной научной школы

Первоначальный образ философии науки. — Первые учителя. — Роль книжной мудрости.— Н.И.Лобачевский и обоснование неевклидовой геометрии. — Психофизика и физиология. — Выдающиеся имена оте­чественной философии науки. — Идея опережающего отражения. — Теория неосозначаемой психической установки. —Деформации инсти­тута науки. — Тезис о классовой борьбе в науке. — «Критический пе­ресмотр основ генетики» и противодействие «вражеским проискам и элементам».

Отечественной философии науки еще предстоит заявить о себе во все­услышание, предъявив свои основные достижения, главных героев и дей­ствующих лиц. Существует представление, что отечественная философия науки не может рассматриваться как целостное систематическое образо­вание, поскольку исконной ориентацией российской интеллектуальной мысли была экзистенциальная и религиозная ветвь философии. С ригорис­тичностью этого мнения вряд ли можно согласиться. Контекст религиоз­ной традиции безусловно присутствовал и, быть может, доминировал, но он не покрывал без остатка всех устремлений отечественной фило­софской мысли. Не только вера и экзальтация верования, но стремление к постижению законов мироздания и достижению истины, нацеленность на познание «естества», попытки естественнонаучного описания, объяс­нения и предсказания входили органичной компонентой в структуру оте­чественного мировосприятия. Они оформлялись в своеобразный научно-философский дискурс. Поэтому отечественная философия науки не мо­жет быть сведена к рецепции западного позитивизма, но имеет собствен­ную специфику и уникальную историю становления.

Задаваясь вопросом, что представляет собой первоначальный образ философии науки, необходимо проникнуть в глубины вызревания рус­ской интеллектуальной мысли. В связи с этим следует обратить внимание на поразительный исторический факт: уже в рамках византийского аске­тизма (приблизительно XVI в.) возникают первоначальные представле-

ния о существовании совокупности «внешних наук», трактуемых (не вполне лестно) как мирская мудрость, «чуждая благочестия». К так называемым внешним наукам относятся: астрономия, математика, учение о земле и спрятанных в ней металлах и самоцветах, истины о море, движении и скорости и пр. Научное знание хотя и признается важным занятием, но квалифицируется как «шаткая мудрость». Постоянным рефреном прово­дится мысль, что истинного блаженства такое знание человеку обеспе­чить не может.

Православная схоластика имеет то существенное и непреходящее зна­чение, что связывает отечественную мысль с мировой ученостью. Более того, она обращает особое внимание на то, что кроме этики существует еще и экономика, политика, земледелие, корабле плавание, логика и ис­тория. И если, как отмечают исследователи, для грекофильской ориента­ции была свойственна оппозиция «внутреннего и внешнего знания», то схоластическая традиция вела к более тонким различиям: свободных и несвободных искусств, спекулятивного и практического знания¹. Следо­вательно, можно говорить об осознании практической значимости науки уже в допетровские времена.

Традиционно считается, что возникновение прослойки, обращенной к книжной мудрости и интеллектуальному труду, может быть обязано своим происхождением реформам Петра Великого, «прорубив­шего окно в Европу». Благодаря этому российский менталитет подвергся болезненным инъекциям стандартов и приоритетов западноевропейской культуры. Отсюда возможен вывод о влиянии западной образованности на отечественные интеллектуальные ориентации и о весьма сильном давле­нии «новой культурной петровской традиции, которая замыкается для начала в тесный круг» и не получает широкого распространения. Русский философ Г.П. Федотов уверен, что «Петр оставил после себя три линии преемников: проходимцев, выплеснутых революцией и на целые десяти­летия заполнивших авансцену русской жизни, государственных людей — строителей империи, и просветителей — западников, от Ломоносова до Пушкина, поклонявшихся ему как полубогу. XVIII век раскрывает нам загадку происхождения интеллигенции в России. Это импорт западной куль­туры в страну, лишенную культуры мысли, но изголодавшуюся по ней. Беспочвенность рождается из пересечения несовместимых культурных миров. Идейность — из повелительной необходимости просвещения, ас­симиляции готовых, чужим трудом созданных благ — ради спасения, со­хранения жизни своей страны»².

Идея первоначальной ассимиляции научных и культурных влияний Запада весьма популярна в контексте размышлений над спецификой оте­чественной научной мысли. Так, по мнению академика Н. Моисеева, «до начала XVIII века общий уровень образования, а тем более научной мысли в России был несопоставим с тем, что происходило в Западной Европе. И я не рискнул бы говорить, — подчеркивает ученый, — о существовании в России естественнонаучных направлений, в какой-то мере аналогичных западным». Благодаря энергичным действиям Петра в Россию приглаша­лись иностранные ученые, и русскую науку представляли немцы, швей-

царцы. Они оказались и первыми учителями русских национальных кад­ров, поэтому «начальный слой по-настоящему русских ученых состоял преимущественно из добросовестных учеников своих немецких учителей»³. Когда в тридцатые годы появились ученики русских учителей, стала фор­мироваться собственно русская национальная научная школа, которая приобрела ряд особенностей, свойственных отечественной культурной традиции. Открывались университеты не только в Москве, но и в Казани, Киеве, Варшаве, Юрьеве (Тарту).

Подтверждения подобной логики преемственности можно обнаружить в анализе воззрений русского мыслителя Г.П. Федотова, который с осо­бым полемическим задором вопрошал: «Знаете ли вы, кто первые интел­лигенты? При царе Борисе было отправлено за границу — в Германию, во Францию, в Англию — 18 молодых людей. Ни один из них не вернул­ся. <...> Непривлекательны первые «интеллигенты», первые идейные от­щепенцы русской земли. Что характеризует их всех, так это поверхност­ность и нестойкость, подчас моральная дряблость»⁴.

Русский историк В. О. Ключевский связывал появление феномена пер­вых отечественных интеллектуалов с возникновением книжной мудрости. «Когда среди нас стало водворяться искусство чтения и письма, — отме­чал он, — с ним вместе появились и книги, и вместе с книгами пришла к нам книжная мудрость. <...> Как взглянул русский разумный и понимаю­щий человек на просвещенный мир сквозь привозные книги, так и впал в крайнее уныние от собственного недостоинства, от умственного и пра­вового убожества. <...> Тогда русский ум припал жадно к книгам, к этим «рекам, наполняющим Вселенную, этим исходищам мудрости». С тех пор разумным и понимающим человеком стал у нас считаться человек «книж­ный», т.е. обладающий научно-литературным образованием, и самою глу­бокою чертою в характере этого книжника стало смиренномудрие лич­ное и национальное. Так народился первый достоверно известный по пись­менным памятникам тип русского интеллигента: это был нищий духом, побиравшийся под окнами европейских храмов мудрости плодами чужого ума, крупицами с духовной трапезы, на которой ему не было места...»⁵.

Тем самым без книжной мудрости никакая национальная образован­ная прослойка сформироваться не могла. Поскольку же книжная муд­рость — явление универсальное, то, приобщаясь к ней, данный слой людей выходил за рамки ограниченного мирка мироощущения и начи­нал размышлять в категориях универсальных, а значит — от имени всего просвещенного человечества. Таким образом, книжность, образованность, ум с самого начала осознавались атрибутами любой научной деятельно­сти. Она же, в свою очередь, начиналась с образовательной работы и в истоке своем исключала тех, которые «не все умели грамоте».

Проблема «книжной учености» состояла еще и в том, что за исходное должны браться не все подряд книги, потому что человек в подобном случае может получить поверхностные или второстепенные сведения, малопитательную пищу для ума либо просто остаться не информирован­ным в отношении важнейших вопросов. Проблема заключается в каче­стве книжной продукции, которая положена в основание развития ин-

теллекта. Все прочитать невозможно, вторичную продукцию изучать бес­полезно, остается отобрать критерии для выделения того подмножества ученых книг, которые и обеспечат преемственное развитие научной мысли.

Вместе с тем «книжная мудрость» не является самодостаточным и исчерпывающим критерием ума и проницательности. «Не тот мудр, кто грамоте умеет, а тот, кто много добра творит», — гласит известное изре­чение. Исходя из этого, достраивание шкалы критериев должно прохо­дить по линии нравственных ориентации и предпочтений. «Сметливый ум русского книжника», в интерпретации В.О. Ключевского, предусматри­вает необходимость нравственного и умственного «домостроительства», а следовательно, предполагает умственную дисциплину, смирение и ис­ключает гордыню и самодовольство.

Именно конец XVIII в. в России рассматривают как рубеж для форми­рования двух потоков «третьего сословия» — интеллигенции и чиновни­чества. Причем первый выращивался правительством из разночинцев, которые образовали необходимый стране рынок людей интеллектуаль­ных профессий. Именно меры в области народного просвещения, учреж­дение многих учебных заведений благоприятно отразились на развитии отечественной науки.

К специфике сугубо русской традиции, по мнению Н. Моисеева, сле­дует отнести стремление к построению широких обобщающих конструкций, системность мышления. «Если наши первые немецкие учителя XVIII века приучали своих русских учеников прежде всего к тщательности конкрет­ных исследований и дали им для этого необходимую культуру и навыки, то уже первые самостоятельные русские исследования вышли из-под опе­ки традиционной немецкой школы. Они оказались связанными с попыт­ками построения синтетических теорий»⁶.

Впоследствии этот процесс интенсифицировался, породив своеобраз­ный культ науки. На фоне углубляющейся дифференциации знания воз­никла новая оппозиция: естественное — искусственное. Начало XIX в. со­провождается осмыслением оснований научного знания отечественны­ми натурфилософами, а вторая половина века вовлекает в эту работу уни­верситетских логиков и философов. Почерк современного отечественного естествознания начинает определяться в трудах Н.И.Лобачевского, Д.И. Менделеева, И.М. Сеченова, значительно повлиявших на судьбу ми­ровой науки.

Николай Иванович Лобачевский (1792-1856), профессор Казанского университета, открыл миру дотоле неизвестную истину, что помимо Ев­клидовой геометрии может существовать другая, отвечающая всем кри­териям научности. Этим он произвел революцию не, только в данной сфе­ре, но и в самом стиле мышления естествоиспытателей. Возникал гло­бальный вопрос: если Евклидова геометрия не единственна, то какова же реальная геометрия нашего мира? Проблемы геометрических построе­ний стали проблемами физики. Когда же была опровергнута субстанцио­нальная концепция пространства и времени, провозглашавшая простран­ство и время самостоятельными, ни от чего не зависимыми субстанция-

ми, и утвердилась реляционная, прослеживающая зависимость свойств пространства и времени от распределения масс и характера их движения, стало очевидно, что единой геометрии быть не может. Ибо геометричес­кие свойства зависят от распределения гравитационных масс. Вблизи тя­желых объектов геометрические свойства пространства начинают откло­няться от евклидовых, темп времени замедляется, что было убедительно показано в теории относительности А. Эйнштейна.

Примечательно, однако, что сам Лобачевский, высказывался в пользу того, что «первыми данными будут всегда те понятия, которые мы при­обретаем в природе посредством чувств, ум должен приводить их к само­му меньшему числу, чтобы они служили «твердым основанием в науке»⁷. Это удивительно именно потому, что наши органы чувств приспособле­ны как раз к восприятию мира в условиях геометрии Евклида.

Психофизика и физиология также принадлежали к сферам научного познания, которые были достаточно активно востребуемы в отечествен­ной философии науки. Выдающийся русский физиолог Иван Михайлович Сеченов (1829—1905) пестовал идеи рефлексологии. Основополагающий тезис его научной доктрины состоял в утверждении, что все акты созна­тельной и бессознательной жизни по способу происхождения суть реф­лексы⁸. В рефлексе выделялись два признака: быть орудием различения ус­ловий действия и быть регулятором последнего. Само чувствование трак­товалось как сигнал, на основе которого возможна саморегуляция реф­лекторной сферы, обратная связь кольцевого управления движением.

Сеченов пытался вскрыть психофизиологический механизм логичес­кого мышления. Согласно его представлениям, исходные логические опе­рации заложены в чувственной деятельности организма и потому ника­кой априоризм в их объяснении не состоятелен. В пику вульгарно-матери­алистическому подходу Сеченов отстаивает своеобразие и уникальность нервно-психологических регуляций по сравнению с чисто физиологичес­кими. К числу выдающихся открытий, пополнивших сокровищницу ми­ровой науки, относится открытие так называемого центрального тормо­жения, указывающего на факт тормозящего влияния высших нервных центров на мышечную систему.

Владимир Михайлович Бехтерев (1857—1927) помимо деятельности по специальности— невропатология, психиатрия и психология— выступал по проблемам философской онтологии и теории познания. Он пытался связать психические явления с реакцией на физические и социальные раз­дражители. В 1918 г. по его инициативе был создан Институт мозга, кото­рый впоследствии долгие годы возглавляла его внучка Наталья Бехтерева. Сам Бехтерев предлагал взглянуть на психические процессы и явления с точки зрения их энергетического содержания. По его мнению, именно единый энергетический поток позволяет слиться воедино психическому и физическому. Поэтому широко известному психофизиологическому па­раллелизму он противопоставляет позицию энергетического монизма. Обращая энергетический монизм на сферу социальных явлений, он фор­мулирует концепцию рефлексологического мировоззрения. «Наблюдения и опыт приводят нас к выводу, что основные законы соотносительной

деятельности собирательной личности те же, что и для всей вообще жи­вой и неживой природы. Здесь путем анализа раскрываются те же косми­ческие законы, как закон сохранения энергии, тяготения, отталкива­ния, противодействия равного действию, подобия, ритма, энтропии, эво­люции, дифференцировки, обобщения или синтеза, приспособляемос­ти, отбора, инерции и т.п.»'.

Рефлексологическое мировоззрение, по мнению ученого, обосновы­вается тем простым фактом, что в социальной жизни, в деятельности общественных движений и больших коллективов мы встречаемся с теми же рефлексами, с таким же их развитием и течением, какие находим в жизнедеятельности отдельного индивида. Коллективы людей следует рас­сматривать как «собирательные личности», а основу общественной жиз­ни искать в коллективных рефлексах, т.е. в реакциях коллективов людей — «собирательных личностей» — на различные стимулы внешней среды.

Энергетический монизм в своем последовательном проведении за­ставлял обращать внимание на космические энергетические процессы, а именно на влияние космических факторов на исторические события. В свя­зи с этим В.М. Бехтерев не чурался идеи составления политического го­роскопа, а также пытался связать революционные события и волнения со временем, характеризующимся наличием максимального количества пятен на Солнце.

Нобелевский лауреат, русский физиолог Иван Петрович Павлов (1849—1936)— родоначальник объективного экспериментального изуче­ния высшей нервной деятельности. В развитие учения о рефлексах Сече­нова он выразил свой подход в трех главных положениях: детерминизм, связь динамики с конструкцией, единство анализа и синтеза.

Вывод о сигнальной функции психического был основополагающим для развития учения о высшей нервной деятельности. «Существо принци­па сигнализации состоит в том, что он определяет такие формы приспо­собления организма, когда последний в своих ответных действиях пред­восхищает течение будущих событий»¹⁰. Огромное значение для филосо­фии науки имеет и концепция возникновения второй сигнальной систе­мы, понимаемой в качестве физиологической основы абстрактного мыш­ления. «Если наши ощущения и представления, относящиеся к окружаю­щему миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, т.е. специально, прежде всего кинестезические раздражения, идущие в кору от речевых органов, есть вторые сигналы, сигналы сигна­лов»¹¹. Следует особо подчеркнуть, что исследования в области киберне­тических систем, моделирующих конкретные аспекты деятельности го­ловного мозга, опирались на результаты естественнонаучных разработок Павлова.

Извечная философская проблема об отличии живого от неживо­го на уровне естественнонаучного анализа упиралась в универсальное оп­ределение жизни, возникшее еще во второй половине XIX в.: «Жизнь — это способ существования белковых тел». Наиболее важными компонен­тами живого считаются белки, аминокислоты, нуклеиновые кислоты. От­личительной способностью живого является воспроизведение, рост и

обмен веществ. Способность к самовоспроизведению обеспечивается та­ким типом химических реакций, который не встречается в неживой при­роде и называется матричным синтезом. В.А. Энгельгардт указывает на еще одну существенную характеристику живых систем, а именно способ­ность «создавать порядок из хаоса», т.е. антиэнтропийный характер жиз­ненных процессов. Живые организмы способны творить упорядоченность из хаотического теплового движения молекул. Существенным при этом становится принцип интегратизма.

Информационно-отражательные процессы в живой природе, обеспе­чивающие основание всех типов адаптации, есть одно из приоритетных направлений исследований отечественной философии науки. Они изуча­ются универсально и просматриваются в виде реакций раздражи­мости простейших одноклеточных и растений, возбудимости нервных тканей, а также в виде психического отражения на уровне жи­вотных, осуществляющего регуляцию их поведения. Биологическое отра­жение — свойство, без которого невозможна адаптация — приспособле­ние ж(1вых организмов к условиям их существования, предполагает нали­чие двух процессов. Во-первых, в отражении воспроизводится такая струк­тура отражаемого, которая несет в себе специфику и информацию обо всех (более низших) формах отражения. Например, под воздействием тепла любое тело, и организм в том числе, нагревается. Во-вторых, особенно­сти отражаемого корреспондируются специфическими процессами отра­жения, присущими только живым системам. Применительно к приведен­ному процессу можно заметить, что происходит не просто нагревание организма, но и его обезвоживание. Растение испаряет влагу, человек по­теет, изменяют нормальное функционирование все его внутренние сис­темы. Согласно Павлову, структуру любого отражения представляют два основных компонента: внешний, проявляющийся в форме реакций меж­ду предметами, и внутренний, который существует в форме внутренних состояний, следов, возникающих в результате взаимодействий.

К психической форме отражения наряду с ощущением относятся ин­стинкты, условные рефлексы, восприятие, эмоции, так называемое «руч­ное» мышление. Инстинкт выступает как сложное наследственное пове­дение, одинаковое у всех представителей данного вида. Однако инстинкт целесообразен в крайне узких пределах. Пчелы умело изготавливают соты, совершенные по форме и прочности. Но если срезать дно ячейки, пчела не обратит на это внимание и будет по-прежнему заливать ячейку медом. Отличительной характеристикой отражения на уровне живого организма является то, что изменения, протекающие в живых системах в виде акту­альных отражений, сохраняются и накапливаются в опыте индивидов и свойствах видов.

Идея опережающего отражения принадлежит отечественному исследо­вателю Петру Кузьмину Анохину (1898-1974), ученику В.М.Бехтерева и И.П. Павлова. Он обратил внимание на тот простой факт, что основные формы движения материи в пространственно-временных рамках суще­ствовали в неорганической природе задолго до появления живых организ­мов. Живая материя как бы «вписалась» в уже готовую пространственно-

временную структуру мира и не могла не отразить на себе ее свойства. Возникла необходимость приспособления к существующим условиям, в процессе которого огромное значение имели внешние временные пара­метры, а точнее, последовательности. Анохин разделил их на две группы.

1. Существенные, регулярные и устойчивые ряды последовательно­стей, которые повторяются, возобновляются, характеризуясь рит­мичностью и цикличностью (день — ночь; весна — лето — осень — зима).

2. Ряд последовательностей несущественных и случайных, которые не повторяются впоследствии на протяжении жизни данного орга­низма (например, ураган, землетрясение). При существовании толь­ко последних жизнь не могла бы развиваться, живой организм не мог бы иметь устойчивой и прочной структуры, ибо она есть ре­зультат отражения ритмически и периодически повторяющихся воздействий внешнего мира на организм. Взаимодействия, подчи­ненные природным ритмам, действуют на организм миллионы лет. Они фиксируются в самом устройстве организмов, благодаря чему он оказывается способным к опережающему отражению. Примером опережающего отражения может служить следующий. Осень: опадает листва, физиологические процессы замедляются, деревья обез­воживаются, готовясь встретить зиму, однако холода еще не наступили. Следовательно, изменение организма (субъекта) произошло раньше, чем на него подействовали внешние обстоятельства (объект). Опережающее отражение — это реакция живого организма, подготовленная сериями пре­жних повторяющихся воздействий со стороны неорганического мира, окружающей среды. Это основная форма приспособления живой материи к пространственно-временной структуре неорганического мира, в кото­рой последовательность и повторяемость оказываются важнейшими па­раметрами.

Сущность феномена опережающего отражения можно объяснить та­ким образом. На живое тело (клетку, организм) в течение длительного времени действует цепь последовательных ритмически повторяющихся процессов А, Б, В,... К. В силу этого систематического повторения в про­топлазме живого происходит формирование соответствующего ряда хи­мических реакций а, б, в,... к. При появлении только первого компонента внешней последовательности событий «А» в действие приводится вся внут­ренняя цепь биохимических реакций вплоть до «к». Их быстрота обеспечи­вает опережение проявлений последовательности внешних влияний в по­ведении организма. Влияние среды приобретает сигнальное значение. Про­цесс разворачивания реакции в протоплазме опережает ход событий во внешнем мире. С точки зрения наблюдателя оказывается, что организм отражает то, чего еще нет. Можно сказать, что опережающее отражение возможно вследствие разновременности физического (внешнего) и био­логического (внутреннего) времени¹². Опережающее отражение делает живые системы надежными и устойчивыми в мире, полном изменений. У человека способность к опережающему отражению перерастает в форму научного предвидения и прогностики.

В отечественной науке после острого увлечения проблематикой бес­сознательного в ее психоаналитическом варианте в 20-егг.'Интерес к ней угас вплоть до 50-х гг. Благодаря деятельности Дмитрия Николаевича Уз­надзе (1886-1950)— грузинского психолога и философа, одного из орга­низаторов Тбилисского университета — в качестве альтернативной моде­ли фрейдовского «бессознательного» была создана «теория неосознавае­мой психической установки»¹³. Согласно последней действия, реакции, по­ступки и мысли человека всегда зависят от особого психического состоя­ния — готовности к данному процессу. Кардинальной формой бессозна­тельного оказывается установка, связанная с направленностью личнос­ти на активность в каком-либо виде деятельности,' общей предрасполо­женностью к деятельности. Установка возникает при встрече двух факто­ров: потребности и ситуации удовлетворения этой потребности. Она опре­деляет направление проявлений психики и характер поведения субъекта. Установка обладает сложной структурой, содержит эмоциональные, смыс­ловые и поведенческие аспекты предрасположенности к восприятию или действию в отношении социальных объектов и ситуаций.

Д. Узнадзе экспериментально и теоретически доказал, что установка как неосознаваемая психическая деятельность является составляющим элементом любого акта человеческого поведения. Особенно велика ее роль в творческих процессах, в области межличностного общения, в сфере избирательной целесообразной активности.

В контексте отечественной философии науки невозможно обойти пе­риод деформации института науки в связи с тоталитарным режимом и си­стемой репрессивно-террористического контроля, установленного над всеми сферами общества. Угроза нависала над судьбой не только отдель­ных ученых, но и целых научных направлений. Собственно научные цели и задачи искажались под давлением вненаучных, идеологе-политических принципов и ориентировок. Широко известный в марксизме тезис о клас­совой борьбе в науке обернулся многообразными акциями разоблачения вредительства. Парадоксом было то, что не только прожектеры, парток­раты и лжеученые, но и настоящие ученые пользовались термином и принципом классовой борьбы, искренне стремясь быть полезными тота­литарному государству. Так, видные биологи Н.И. Вавилов и А.С. Сереб-ровский в 1932 г. призывали к реконструкции науки на основании внедре­ния в нее принципа классовости и партийности. Тип старого, кабинетно­го, ученого был назван чучелом и пугалом и подвергался всяческой кри­тике'⁴.

Лозунги типа: «Догнать и перегнать природу!», «Борьба с природой!», «За революцию в природе!» — выдавали чудовищно агрессивный настрой лженауки. В контексте новой науки — евгеники — планировалась и борьба за перестройку собственно человеческой природы. Проектами быстрого преобразования человеческого рода были одержимы А.С. Серебровский, всемирно известный ученый-врач С.Н. Давиденков.

Большой урон понесла археологическая наука: прекратили свое суще­ствование Русское и Московское археологические общества, были арес­тованы десятки выдающихся археологов, некоторые из них расстреляны.

Широкую практику имели массовые репрессии среди музейных работни­ков, места которых отдавались воинствующим невеждам. Уничтожение культурных ценностей, икон, библиотек, повсеместное разрушение цер­квей, соборов и архитектурных памятников было атрибутом тоталитар­ной системы, стремящейся к реализации механизма безусловного и бес­прекословного подчинения. Квазинаука культивировалась активной без­дарностью и непрофессиональностыр. Вместе с тем ей удалось поглотить, сделать своей питательной массой действительно видных и выдающихся ученых. Такая ситуация объяснялась наличием механизма силового при­нуждения, где на карту была поставлена жизнь ученого и его родных.

В качестве критерия истины выступали идеи и замечания «корифея всех наук» и «отца всех народов» — товарища Сталина. Примечательно, что когда научные конференции, прошедшие в 1947-1948 гг. в стенах МГУ, подвергли сокрушительной критике взгляды Т.Д. Лысенко, его поддер­жал сам Сталин, и вся мощь научной критики стала недействительной. Бесконечный страх, переходящий в ужас перед государственной репрес­сивной машиной,¹ делал науку угоднической лженаукой. «Отец всех наро­дов» волюнтаристски определял правильность или ошибочность направ­лений многообразных научных исследований. Выдержки из письма Т.Д. Лы­сенко весьма убедительно иллюстрируют механизм развития лженауки: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Спасибо Вам за науку и за заботу, пре­поданную мне во время Вашего разговора со мной в конце прошлого года по ветвистой пшенице. Этот разговор я все больше и больше осознаю. Вы мне буквально открыли глаза на многие явлеййя в селекционно-се­меноводческой работе с зерновыми хлебами»¹⁵.

Когда же перед Институтом генетики от имени того же «корифея» была поставлена задача «критического пересмотра основ генетики», весь Институт мучительно переживал этот период. Директор Института Н.И.­Вавилов отказался от подобной программы, заявив, что при таком кри­тическом пересмотре нужно сжечь всю мировую литературу на большом участке биологии, наиболее тесно связанном с практикой. В 1940 г. он был арестован и на пост директора назначен Т.Д. Лысенко, который употре­бил все силы для выполнения поставленной задачи.

Кроме жесткого механизма насилия советская тоталитарная система использовала еще один специфический механизм — соревновательность и так называемую необходимость противодействия «вражеским проискам и элементам». Ситуация, сложившаяся в отечественной философии науки, отличалась ярым идеологическим неприятием открытий квантовой физи­ки и всех следующих из нее мировоззренческих переориентации, откро­венным шельмованием ее сторонников. Причем работы по созданию атом­ной бомбы, основанные на превращении вещества и энергии, которые вытекали из новых теорий, всячески стимулировались. И в то же время готовилась крупномасштабная кампания по обличению новой физики как псевдонауки. То, что она не вылилась в массовые репрессии, в кулуарах объяснялось так: «Физики отбились от своей лЫсенковщины атомной бомбой»¹⁶. Однако идеологическая кампания была развернута. Она имела своей целью освободиться от самостоятельно мыслящих теоретиков, чьи

выводы и исследования были малопригодны для подтверждения ортодок­сальных норм сталинизма и примитивно сформулированных положений диалектического материализма. Основная часть отечественных физиков разделяла представления копенгагенской школы Бора и Гейзенберга. А фи­лософская реакция не скупилась на ярлыки и обвинения в космополитиз­ме, реставрации махизма, отступлении к идеализму и агностицизму. Все открытия квантовой физики огульно именовались чертовщиной. А.А. Жда­нов в речи, произнесенной в 1947г. по поводу книги Г.Ф.Александрова «История западноевропейской философии», в отношении квантовой фи­зики едко заметил: «Кантианские выверты современных буржуазных атом­ных физиков приводят их к выводам о «свободе воли» и у электрона, к попыткам изобразить материю только лишь как некоторую совокупность волн и прочей чертовщиной»¹⁷. Усиление идеологического контроля, с одной стороны, приводило к отказу от достижений мировой научной мысли. С другой — служило пусковым механизмом к осознанию противостояния, к попыткам формирования такой научной позиции, которая бы соответ­ствовала современным разработкам и достижениям мировой философии науки и ограничивала бы притязания идеологической партийной филосо­фии. Статьи М.А. Маркова, опубликованные в самом разгаре кампании в новом журнале «Вопросы философии», преследовали именно такие цели. Шквал критики со стороны посредственных физиков и ортодоксов-фило­софов с обвинениями в игнорировании партийной лояльности и принци­па партийности обрушился не только на автора, но и в адрес редактора журнала Б.М. Кедров!. Над всеми довлела атмосфера, созданная резким неприятием идей новой физики.

Ликвидация урона началась лишь в 60-е гг., когда в изменившейся со­циально-политической ситуации, названной «оттепелью», возродился под­линный интерес к проблемам философии науки в их новой, свободной от диктата идеологических ^интерпретаций форме. Одновременно возникают и условия взаимодействия с трудами западных мыслителей. Однако труд­ности пройденного этапа отложились в концепции социальной детерми­нации науки. Отечественные методологи выделили три уровня воздействия социума на научное познание. Внимание фиксировалось:

• на социальной природе познания;

• социокультурной обусловленности всех культурных компонентов познания;

• социокультурной детерминации процесса научного познания. _>, Осознание относительной автономности науки и ее принципиальной спецификации по отношению к другим сферам общественного сознания вылилось в направление, получившее название «философские вопросы естествознания». Концептуальное содержание следующего периода разви­тия философии науки сводилось к анализу идеалов, норм и ценностей научного познания, изучению проблем научных революций, к поискам критериев разграничения теоретического и эмпирического в качестве уров­ней научного познания и стадий развития науки, а также выявлению ха­рактеристик рациональности и постнекяассического периода развития науки. Для современного уровня развития отечественной философии на-

уки становится ведущей тенденция сопротивления идеологизаторскому подходу, стремление предоставлять решение конкретных вопросов спе­циалистам в области конкретных наук.

ЛИТЕРА ТУРА

¹ См.: Мамчур Е.А., Овчинников Н.Ф., Огурцов А.П. Отечественная философия науки. М., 1977.

² Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 418.

³ Моисеев Н. Новый рационализм. М., 1997. С. 42-43.

⁴ В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией. М., 1997. С. 598.

⁵ Там же. С. 365.

⁶ Моисеев Н. Указ. соч. С. 43.

¹ Лобачевский Н.И. Полное собрание сочинений по геометрии. Т. 1. Казань, 1883. С. 231.

⁸ См.: Сеченов И.М. Избранные философские и психологические произведе­ния. М., 1947. С. 176.

⁹ Бехтерев В.М. Коллективная рефлексология. М., 1994. С. 26.

¹⁰ Философская энциклопедия: В 5 т. Т. 4. М., 1967. С. 197-198.

¹¹ Павлов И.П. Полное собрание сочинений. Т. 3. Кн. 2. М.; Л., 1952. С. 232.

¹² См.: Анохин U.K. Опережающее отражение действительности // Вопросы философии. 1962. № 7.

¹³ См.: Узнадзе Д.Н. Экспериментальные основы психологии установки. Тби­лиси, 1961.

¹⁴ См.: БергР.Л. Из воспоминаний генетика // Вопросы философии. 1993. № 7. С. 57.

¹⁵ Цит. по: Россиянов К.О. Сталин как редактор Лысенко // Там же. № 2. С. 63.

¹⁶Лешкевич Т.Г. Неопределенность в мире и мир неопределенности. Рос-. товн/Д., 1994. С. 21-23.

¹⁷ Жданов А. А. Выступление на дискуссии по книге Г.Ф. Александрова «Исто­рия западноевропейской философии» 24 июня 1947г. М., 1947.