Аннексия (лат. annexio – присое­ди­нение) озна­чает одно­сто­роннее, не ос­нованное на дого­воре присоеди­нение территории другого го­сударства

Сегодня, с юридической точки зрения, очевидно, что в обоих слу­чаях речь идет лишь о расширении государствен­ной тер­рито­рии de facto. Но ни факт аннексии, ни факт “оккупации” сами по себе не мо­гут порождать юридических оснований для включения территорий в состав других госу­дарств – даже если речь не идет о присоединении террито­рии в результате агрес­сии. Ибо если эти территории насе­лены, то вопрос об их вхож­дении в то или иное государство может ре­шаться только по­ли­тическим самоопреде­ле­нием населения.

Цессия (лат. cessio – официальная уступка, передача своих прав другому лицу) означает переход территории от одного го­су­дарства к другому по договору. Нередко цессия происхо­дит по окончании войны в результате заключения мирного до­го­вора. Как правило, при этом ме­няется госу­дар­ственная при­над­лежность на­селения передаваемой тер­рито­рии. Но чтобы не унижать нацио­нальное самосознание этого на­селения, жи­телям передаваемой территории часто предос­тавляется воз­можность оптации – право выбора гра­ждан­ства.

Адъюдикация (лат. adjudicatio – присуждение) – это пе­ре­ход спор­ной территории по решению компетентного ме­жду­на­род­ного суда. Здесь, как и в случае “оккупации безго­су­дар­ст­вен­ной терри­тории”, территория, присоединяемая к го­су­дар­ст­ву, рас­сматрива­ется как некий “объект”, на кото­рый не­кий вла­ст­ный “субъект” приобретает право собст­венности – по давно­сти вла­дения, в ре­зультате присужде­ния и т.д. Оче­видно, что такая по­зиция в во­просе о юриди­ческих ос­нова­ниях при­соеди­нения к государству других территорий явля­ется резуль­татом силовой трактовки права. Она соответ­ствует феодальным или абсолю­ти­стским пред­ставле­ниям о террито­рии государства как о при­надле­жащей суве­рену земле с “людишками”, “городишка­ми”, “сельцами” и т.д. и никоим образом не соот­ветствует со­времен­ному междуна­род­ному праву, праву наро­дов на самооп­ределе­ние. Если бы речь шла о ненасе­ленных территориях, то­гда можно было бы говорить об этих тер­риториях как “объек­тах”. Но если речь идет о насе­ленных террито­риях, то, в кон­тексте совре­мен­ного междуна­родного пра­вопо­рядка, вопрос о право­мерности из­менения го­сударственной при­надлеж­ности этих территорий не может решаться без и по­мимо волеизъ­явле­ния на­селения этих терри­торий. В ча­ст­ности, адъюдикация воз­можна лишь как под­тверждение правовых по­следствий такого волеизъявления.

Таким образом, следует различать два принципиально воз­мож­ных варианта изменения государственной террито­рии – си­ловой и право­вой. Критерий их различения – поли­тическое са­мо­определе­ние насе­ления территорий.

Институциональный элемент государства составляют инсти­туты государственной власти (государственно-властные учре­ж­дения). Это государственный аппарат, система государственных органов, или государство в узком смысле (правительство).

Потестарная интерпретация положения инди­вида в го­сударстве утверждает безуслов­ную обязан­ность под­чи­няться власти и признает права по от­ношению к госу­дар­ствутолько как права ок­трои­рованные. С юридической же позиции госу­дарст­венная власть, госу­дар­ст­венный суве­ренитет произ­водны от сво­боды людей, составляющих государство. С юридической точки зре­ния оправ­дана обя­занность пови­нове­ния государст­венной власти, но не может быть юри­диче­ской обязанности по­ви­но­ваться любой политической власти. Со вре­мен антич­ности поли­тико-правовая мысль при­знает право на непо­вино­ве­ние; в частно­сти, в со­временной науке различа­ются “консервативное” право на со­противление по­пыт­кам узур­пиро­вать власть в демократиче­ском конститу­ционном госу­дарстве (право на защиту сущест­вующего правового по­рядка) и револю­ционное право на непо­винове­ние тираниче­ской, правонарушаю­щей вла­сти. Если власть нетер­пимо на­рушает права чело­века, то это дает под­вла­ст­ным основа­ние реализовать свое право на (гражданское) неповиновение вплоть до восста­ния. Правда, ни теория, ни между­народно-право­вая практика не ставят вопрос о четких критериях, по­зволяющих устано­вить, до какого предела под­властные обя­заны повино­ваться и терпеть противоправ­ные проявления власти. Оче­видно, это вопрос кон­кретной право­вой и поли­тической куль­туры.

Право на неповиновение правонарушающей власти может и должно быть га­ран­тировано ми­ровым или макро­ре­гиональ­ным государст­венно-правовым сооб­ществом. Но здесь возникает вопрос о до­пустимо­сти силового вме­ша­тельства (“гуманитар­ной интер­венции”) и правовых основа­ниях та­кого вмешатель­ства со сто­роны право­вого сообще­ства го­су­дарств. По суще­ству, это тот же вопрос о пределах противо­прав­ности власти: до какого пре­дела междуна­родно-право­вое со­обще­ство обя­зано уважать су­верени­тет государства, в котором грубо нару­ша­ются права че­ловека? Или: каковы критерии, по­зво­ляющие различать право­мер­ные и юридиче­ски неоправ­данные акции неповиновения (со­противле­ния) противоправ­ному ре­жиму? В каких слу­чаях юри­дически до­пустимо вме­шиваться во внут­ренние дела суве­ренного госу­дарства ради защиты прав че­ло­века?

Исторический опыт показывает, что на практике о праве на не­по­виновение, на восстание говорят тогда, когда вос­ста­ние по­бе­дило. В противном случае говорят, что был бунт против закон­ной власти или попытка государственного пе­реворота, но власть вос­становила закон­ный порядок. От­сюда можно за­клю­чить, что право на неповиновение вплоть до восстания – это не норматив­ная, а объяснительная кате­го­рия: с помощью этой ка­тегории нельзя ус­тановить, до ка­ких пор сле­дует тер­петь произ­вол власти и когда его сле­дует считать нестерпи­мым; зато эта категория по­зволяет post factum давать правовое объяс­не­ние ре­волюций, ме­няющих ор­ганизацию власти.

По существу, то же самое относится и к правам на поли­ти­че­ское самоопределение, на родину: если у определенной эт­ни­че­ской группы достаточно силы или за ней стоит сило­вая под­держка ми­рового или макрорегионального сообще­ства, то, в слу­чае сецессии, признается, что эта этническая группа реа­ли­зовала свое право на создание госу­дарства на территории, ко­то­рая явля­ется ее родиной. Но если такой силы (силовой или иной автори­тетной поддержки) нет, то эту этниче­скую группу просто не при­знают субъектом права на внешнее поли­ти­ческое само­определе­ние, а ее стремление к сецессии расце­нивается как преступная дея­тельность, уг­рожаю­щая целостно­сти госу­дар­ства. Воз­ни­кает впечатление, что права на непови­новение и внешнее поли­тиче­ское само­определение су­щест­вуют лишь как “право сильного”, “право силы”, достаточной для револю­ции или сецессии.

Но, с другой стороны, не всякая сила, способная осуще­ст­вить госу­дарственный переворот или сецессию, призна­ется со­времен­ным меж­дународно-правовым сообществом в каче­стве силы, имеющей право­вые основания. Так что оценка прав на неповино­вение и на внешнее политическое самоопределе­ние в качестве объяснительных категорий от­нюдь не отрицает собст­венно юри­ди­ческий характер этих категорий.

3. Юридическое понятие государственного суверенитета. Суверенитет есть качество независимости и верховенства власти. Суверенитет принадлежит тому властному субъекту, который обладает независимой и верховной властью.

Если в качестве такого субъекта выступает организация государственной власти (государство узком смысле), то следует говорить о государственном суверенитете. Говорить же о народном суверенитете можно лишь в том случае, если считать, что верховная и независимая власть осуществляется народом – совокупностью граждан (“непосредственная власть народа”).

Понятно, что может быть только одна суверенная власть – по определению суверенитета. Либо государственный суверенитет, либо суверенитет народный. Но, во-первых, последний противоречит самому понятию государства, ибо публичная политическая власть осуществляется не народом, а аппаратом, частью народа. Во-вторых, не существует народа как некой целостности, но существует множество индивидов, с разными и даже противоположными интересами. В-третьих, в демократическом конституционном государстве избрание высших должностных лиц “народом” – то, что изображается как “непосредственное осуществление народом своей власти” и якобы демонстрирует то, что источником государственной власти является народ, – в действительности представляет собой свободную конкуренцию индивидов и их групп в борьбе за доступ к формированию и осуществлению суверенной государственной власти. В-четвертых, о народном суверенитете предпочитают говорить те правители, которые присваивает себе способность выражать волю всего народа, те, кто изображает народ в виде некой абстрактной целостности и не допускает по отношению к своей власти никакой оппозиции.

В юридической интерпретации народа постулируется, что отдельный гражда­нин об­ла­дает правами по отношению к любому большинству людей, составляющих народ, и “народному правительству”, даже если оно реально выра­жает волю большинства. В этом отношении права че­ловека и гражданина защищают индивида от произвола большинства, от “народного сувере­нитета”, как и от любого деспотизма или абсолютизма. В ча­стности, та­кую за­щиту при­зван обеспечи­вать суд кон­сти­туцион­ной юрис­дик­ции. Такой суд вправе при­знавать за­коны, принятые органами народ­ного представитель­ства, даже принятые квалифи­цированным боль­шинст­вом, недейст­витель­ными (не имеющими юридической силы). Это оправ­дано тем, что высшей ценно­стью в пра­во­вом госу­дарстве признается человек, его права и сво­боды, а не воля некой большой группы – даже если она выражена в за­коне, приня­том пу­тем рефе­рендума.

Таким образом, в демократическом конституционном государстве суверенная власть – это власть, осуществляемая аппаратом государства, а суверенитет – это суверенитет государственный, а не народный.

В си­ло­вой парадигме суверенитет государ­ства изобра­жа­ется как “право силы”, как верховенство вла­сти, не имеющей пра­вовых границ. С этой позиции внут­ренний су­ве­ренитет го­су­дар­ства означает ничем не свя­занную монопо­лию на принуж­дение, на при­ме­не­ние силы внутри страны (ни­ка­кая другая социаль­ная власть не вправе применять силу, если это не санкционировано государст­вом). Внут­рен­ний су­верени­тет трак­туется как “полновла­стие” – в том смысле, что организация верховной власти сама явля­ется ис­точ­ником и носи­телем всех возможных власт­ных полно­мочий и сама, произвольно, опре­деляет пре­делы этих пол­номочий (в частности, она может “самоограничиваться правом”). Внеш­ний же сувере­нитет объясняется не про­сто как независимостьгосу­дарства, но и как его принци­пиаль­ная несвязанность междуна­род­ными догово­рами, выполнение обяза­тельств лишь по сооб­ражениям силы или целе­сооб­разности. Та­кая пара­дигма соответствует исторически неразвитой правовой ситуации, но уже в XIX в. она устарела. В ча­стности, в этой пара­дигме невоз­можно объяс­нить природу и назначение кон­ституци­онного права (как отрасли, ус­танав­ли­вающей правовые пределы вла­сти внутри страны) и меж­дуна­родного права (как пра­вовой системы, ограни­чивающей силу в межго­су­дарствен­ных от­но­шениях).

В юридической трактовке государственный су­ве­рени­тет означает верховенство и независимость власти, подчи­нен­ной праву, монополию на принуждение в рамках право­мочий и независимость государства в рам­ках меж­дународ­ного право­порядка.

Внутренний государственный суверенитет в юридическом понимании – это право го­сударства на принуждение по отно­шению к субъ­ектам права, т.е. полномочие, ограниченное обязанностью при­знавать и соблюдать права этих субъектов. Свобода ин­ди­видов пер­вична по от­ношению к соз­да­ваемой ими организации госу­дар­ствен­ной власти, и правомо­чия государ­ственной власти произ­водны от этой свободы. Уста­навли­вая госу­дарствен­ную власть, инди­виды, образующие публично-правовую ас­социацию, отчуж­дают в пользу учреждаемой власти часть своей свободы и в этих пределах обя­зуются подчи­няться власти.

Официально-властное принуждение за пределами дозволенного правом – это такое же правонарушение, преступное насилие, как и противоправное принуждение со стороны частных лиц.

Внешний суверенитет – это равноправие, формальное равенство всех членов правового сообщества государств, взаимодействие государств по принципу: “свобода каждого государства в международных отношениях ограничена такой же свободой каждого другого государства”. Все государства обязаны в равной мере подчиняться нормам межгосударственного правового сообщества. И это не ограничение государственного суверенитета (это ограничение великодержавного произвола), а необходимое условие суверенитета всех государств. Ибо все государства могут быть суверенными только в рамках общего и одинакового для всех международного правопорядка. В противном случае “суверенными” (в смысле потестарной интерпретации суверенитета) будут лишь немногие – и то лишь до тех пор, пока не столкнутся с более сильными державами.