Часть 2

Во всех углах жилья, в проходах, за дверьми

Стоят чудовища, не зримые людьми:

В. Брюсов

Поезд тронулся с опозданием в четверть часа – дожидались некую важную персону, каковой было угодно задержаться. Роман Григорьевич злился – он любил точность, и хотя сам имел обыкновение являться в последнюю минуту назначенного срока, но не опаздывал никогда. Впрочем, внешне он раздражение своё почти не проявлял, так что настроение Тита Ардалионовича было восторженно‑безмятежным. Его радовало всё: и внезапная головокружительная карьера (шутка ли, с четырнадцатого класса табели о рангах перепрыгнуть сразу в десятый!), и неожиданный отъезд в «Петровскую столицу» (стыдно признаться, но за восемнадцать лет жизни ему ещё ни разу не довелось путешествовать поездом – только в старом родительском дормезе, на своих), и снег, вновь поваливший крупными хлопьями, и предотъездная суета на станции, и трогательные сцены прощания, коим он стал невольным свидетелем.

Наконец раздался третий звонок, провожающие оставили вагон, и поезд, вздрогнув, медленно и плавно отплыл от станции – в первый момент Титу Ардалионовичу показалось, будто не он, а сама станция за окном пришла в движение. Привыкший к поездкам в холодных каретах, Удальцев нарядился тепло, ещё и плед с собой прихватил, но в классном вагоне оказалось жарко – топилась дровяная печь, и к ней был приставлен истопник из инвалидов. Для размещения пассажиров были предназначены особые диванчики, очень удобные по сравнению сиденьями кареты, Ивенский с Удальцевым заняли соседние места. Рядом оказались пожилой господин в чёрной шубе и студент Инженерного института, судя по пылающим ушам, изрядно продрогший на станции. За окном ещё мелькали заснеженные домики московских окраин, а господин уже завернулся в свою шубу и заснул, засвистел носом. Студент попытался завязать со спутниками непринуждённый разговор, начав его с обсуждения достоинств молодой девицы, прошедшей мимо по вагону, в частности, и молодых девиц в целом. Удальцев, пожалуй, не прочь был бы ту беседу поддержать, но Роман Григорьевич уклонился, и сделал вид, что погружён в чтение вечерней газеты – именно сделал вид, но не читал, Удальцев в этом отчего‑то был уверен. Болтать о пустяках при начальстве было неловко, да и желание такое быстро пропало: мерный перестук колёс навевал сон. Не смотря на сравнительно ранний час, скоро в вагоне спали или дремали все, в том числе и разговорчивый студент, и Ивенский, закрывший газетой бледное лицо. Что‑то произошло с ним днём в кабинете канцелярского мага, что именно – Тит Ардалионович не знал, видел только, как туда взывали доктора, а потом оттуда выбрел Роман Григорьевич, совершено зелёный и дрожащий. Вышел и сообщил в сердцах, что не видит большой разницы между колдунами и живодёрами. Удальцев не решился ни о чем его расспрашивать…

Неожиданно расхотелось спать, и Тит Ардалионович даже порадовался этому внезапному приливу бодрости. Жаль было тратить время на сон, ведь целый мир пролетал за окном, к счастью, ещё не успевшим замерзнуть. Вдоль насыпи тянулась полоса кустарника, за ней открывалась белая равнина, ни дорог, ни тропинок не угадывалось на ней под слоем свежего снега, только мелькали порой полосатые верстовые столбы да одинокие бревенчатые избы, да будки путевых обходчиков. Потом дорога пошла лесом, и казалось, будто не поезд едет, а заснеженные деревья бегут мимо, кружась в танце под серым, удивительно светлым небом. Дальше встретилась река, колёса загрохотали по мосту, и снова потянулась равнина – дикая, безлюдная, первозданная… Однообразие пейзажа начало утомлять, точнее, приятно томить. Не попытаться ли уснуть, подумал Тит Ардалионович, бросил последний, прощальный взгляд в окно…

И увидел ЭТО.

Оно бежало рядом с вагоном, точно напротив его окна окном, не отставая и не вырываясь вперёд. Оно было СТРАШНЫМ. Тёмно‑серая, безобразная тень преследовала поезд!

Ужасно захотелось отпрянуть от окна и спрятаться под пледом, но Удальцев усилием воли заставил себя приглядеться к призрачной твари – и ничего хорошего он не увидел. Сложением гадкая нежить напоминала обыкновенного нашего жердяя, какового и теперь ещё можно встретить по ночам в деревнях, где мужики, позабыв заветы отцов, взяли моду ставить избы воротами не на предписанный север, а зачем‑то на запад. У жердяя худое как кол тулово, длинные угловатые конечности и мелковатая для его пятиаршинного роста голова, но фигуру он имеет почти человеческую, ходит о двух ногах. Тварь же за окном очертаниями тела походила одновременно на безобразно‑истощённую клячу и хищного, узкорылого волка. Ни о чём подобном Тит Ардалионович в жизни не слышал, хоть и был, благодаря своей нянюшке Агафье, большим знатоком по части нежити, населяющей наши края. Призрачный зверь был ЧУЖИМ, и от этого особенно жутким. Он нёсся огромными прыжками, неестественно выворачивая лапы, вытянув вперёд длинную шею. Никаких следов за ним не оставалось, и чем дольше Удальцев на зверя смотрел, тем труднее ему становилось понять, плоский он, или имеет объём, бежит на четырёх ногах, чуть касаясь земли, или боком скользит по её заснеженной поверхности наподобие изображения в театре теней. В конце концов, он стал сомневаться, а есть ли тварь на самом деле, не приснилась ли она ему, или, может, наяву привиделась?

Не в силах дольше мучиться страхом и сомнениями в одиночку, он решился на крайность – разбудил Романа Григорьевича. Тот проснулся сразу, едва Удальцев коснулся его плеча – будто и не спал вовсе.

– Что с вами, Удальцев? На вас лица нет! Вам нехорошо?

– Роман Григорьевич, пожалуйста, посмотрите в окно, – убито попросил подчинённый. – Вы тоже видите ЭТО?

Ивенский посмотрел. Потом протёр глаза и посмотрел ещё раз. Похоже, глазам своим он в эту минуту не очень‑то верил.

– Видите? Да?

– Да, – серьёзно подтвердил Роман Григорьевич. – Не могу сказать, что именно, но определённо вижу. Ах ты, господи, какая же гадость!

– Ох! – с чувством выдохнул Удальцев. – А я уж решил, мне поблазнилось, – от душевного волнения вдруг вырвалось просторечное, от няньки подхваченное слово, очень его смутившее неуместностью своей в разговоре с начальством.

Но Роман Григорьевич не осудил его за оговорку, только возразил:

– Нет. Я слышал о твари, что в народе называется блазня, но она двоим сразу казаться не может. А это, это… Вам что‑нибудь говорит имя «чёрная гончая»? Не читали в «Вестнике», кажется, в августовском номере?

Удальцев отрицательно покачал головой. Было так жутко, что даже звук собственного голоса пугал – это его‑то, до полного безразличия привычного к мрачным привидениям Капищ! Разве не странно?

– Новинка европейской магии, создана на основе кладбищенского грима, специально для тайной слежки. Описывается как призрачное звероподобное существо, не видимое на свету. Я не уверен, но подозреваю, что это оно и есть.

Удальцеву стало ещё хуже.

– Вы думаете, она следит за нами?

– Не знаю, в вагоне кроме нас ещё много народу… Давайте‑ка поверим.

Сначала они, стараясь не задевать спящих пассажиров, перешли в другой конец едва освещённого вагона, и снова выглянули в окно. Тварь переместилась следом. Вернулись на прежнее место, но выглянули с другой стороны. Тварь была там, каким‑то образом она перескочила через состав, а может, проскользнула под ним, или – ещё страшнее – прошла сквозь него. Для полной уверенности сходили в передний вагон. Тварь не отстала.

– Точно, за нами следит! – прошептал Удальцев в отчаянии. – Но зачем? Кому это надо?…

Роман Григорьевич пожал плечами.

– Кому‑то, имеющему свой интерес в деле об убиении Понурова. Либо наши опекуны из Особой канцелярии таким образом присматривают за «новобранцами»… Интересно, нас двое, а тварь, вроде бы, одна. За кем из нас она идёт? Вот что, ступайте‑ка в передний вагон, а я останусь тут, посмотрим, что она будет делать.

Чуть не подвывая от животного ужаса, силу которого он не мог себе объяснить, Удальцев исполнил приказ. И под окном переднего вагона увидел её. Тварь шла за ним. Бедный Тит Ардалионович пулей метнулся обратно. У него ещё оставалась малодушная надежда, что в своих страданиях он не одинок, и у Романа Григорьевича имеется отдельный преследователь. Но нет.

– Не хочу вас пугать, друг мой, но эта дрянь определённо приставлена к вам лично. Без вас я её не видел.

– Ой‑й, – только и сказал несчастный.

– Зато теперь нам ясно, что это не происки Канцелярии.

– Почему? – нашёл в себе силы спросить Удальцев.

– Потому что Ларцев, он же Иванов, наверняка приставил бы гончую не к вам, а ко мне, как к старшему по чину. Вот что. Постарайтесь‑ка вспомнить, в последние дни не забывали ли вы где‑нибудь личных вещей?

Тит Ардалионович напряг память.

– Платок! Когда мы выходили из Оккультного собрания, я не нашёл в кармане носового платка! Решил, что обронил…

Роман Григорьевич зло рассмеялся:

– Ну, вот вам и ответ! Господин Кнупперс желает быть в курсе расследования! Вы обронили – он подобрал. Ах, как бы нам от этой дряни отделаться? Интересно, есть способ?

…Поезд летел сквозь ночь. Чёрный зверь мчался за ним по белому снегу, не отставая, не забегая вперёд; только огни станций заставляли его ненадолго исчезнуть, потом он являлся вновь. В вагоне не спали двое.

– Страшно, Роман Григорьевич, – пожаловался Удальцев, съёжившийся под пледом в углу своего диванчика.

Тот помолчал, подумал, и согласился:

– Да, жутковато, пожалуй, – это его небрежно брошенное замечание в какой‑то мере даже успокоило Удальцева: подумаешь, «жутковато»! Он ещё не знал тогда, что подобным образом Роман Григорьевич выражает обычно высшую степень тревоги.

Ближе к рассвету они всё‑таки заснули, а когда пробудились, в окна уже заглядывало утреннее солнце, и ночной преследователь исчез. Но Тит Ардалионович уверен был: тварь никуда не делась, так и продолжает бежать рядом с вагоном, просто её не видно. Однако, при свете дня эта мысль уже не внушала ему прежнего ужаса. «И зачем я ночью так перепугался? – недоумевал Удальцев. – Ну, призрак, ну, страшноватый с виду – подумаешь! Видали мы и не таких! Неприятно, конечно, когда за тобой постоянно следят чужие глаза, но стоит ли от этого впадать в панику? Должно быть, это ночь, темнота и усталость так на меня повлияли. Верно говорят: сон разума порождает чудовищ!.. А глупое же, однако, чудовище мне досталось! Стоило бежать всю дорогу за поездом, когда можно было спокойно войти внутрь, лечь в проходе и ехать с большим удобством? Или гончей нет пути внутрь помещений? То‑то было бы славно!»

В вагоне становилось всё оживлённее, пассажиры знакомились, завязывались обычные дорожные беседы – ни о чём.

…– Говорят, в Пальмире теперь полно упырей, – долетело до ушей Романа Григорьевича. – Будто бы их даже больше стало, чем масонов. Живут как обычные люди – не отличишь, только выезжают по ночам – гудел низкий мужской бас.

– Ну‑ну! Говорят также, что все упыри – масоны, и все масоны – упыри! Стоит ли доверять подобным слухам? – возражал другой, дребезжащий голос. – И потом, чем уж так плохи масоны? Государь наш Павел Петрович был масон.

– Вот именно! И как он кончил? Задушен собственными гвардейцами!

– Да не задушен, господа, а убит табакеркой в висок…

– Что лишний раз подтверждает: не был он упырём! Против упыря, батенька мой, нужна осина, табакерка тут не поможет…

Ивенскому стало забавно, он начал прислушиваться нарочно.

…– У нас в Москов‑граде последнее время столько злыдней расплодилось по присутственным местам: грохочут, озоруют, бумаги все перетряхивают, перепутывают, а что и портят. Скажите, как у вас в Пальмире избавляются от злыдней?

– Ах, да у нас их просто подкармливают, чтоб не пакостили.

– А в Европе, сказывают, злыдней вовсе не водится. Отчего так?

– Воруют, должно быть, меньше. Да только у них в Европе гоблины повсюду, это вроде наших домовых. Тоже, скажу я вам, не подарок…

…– На Неве скоро откроются рысистые бега, так я хочу свою тройку выставить. Да вот боюсь, коренную мне не сглазили бы, масть у неё соловая,[14]такие злого глазу боятся. Где бы оберег хороший добыть, чтоб уж наверняка?

– На Васильев Остров поезжайте, самые лучшие колдуны по скотине на Васильевом Острове живут, там и лавки у них. Что‑нибудь да подберёте…

… Понемногу сбавляя ход, поезд приближался к станции. Кондуктор на площадке дал свисток. Приехали.[15]

На площади перед величественным, как дворец, зданием вокзала толпились извозчики.

– Гороховская улица, собственный дом гроссмейстера Контоккайнена, – велел Ивенский ближайшему из лихачей, и сани понеслись.

В Северной Пальмире Роману Григорьевичу доводилось бывать нередко, но всякий раз почему‑то летом. Ему всегда здесь нравилось больше, чем в нынешней столице, а зимний, припорошенный снегом город показался особенно нарядным и праздничным.

Штукатуренные, выкрашенные в разные цвета, отделанные лепниной фасады домов открыто смотрели на мир широкими окнами – крылатые змеи в этих краях перевелись много раньше, чем на Москве, а может, и не водились никогда. Над каналами изящно выгибались мосты, далеко впереди уже проглядывал, приближаясь, шпиль Адмиралтейства.

На улицах было людно. По раскатанной мостовой шёл сплошной поток саней, не смолкали вопли «Берегись!». Извозчики покрикивали на лошадей, бросаясь из крайности в крайность: «Но‑о, залётная, но‑о, красавица моя душечка, а, чтоб тебя, заразу, в хвост и гриву так‑растак!» По тротуарам спешили пешеходы. Шествовали, прогуливаясь, господа в дорогих шубах с высоко поднятыми бобровыми воротниками – резкий ветер дул с запада, спасались. Чиновники в длинных шинелях и низко надвинутых фуражках спешили по служебным делам, роману Григорьевичу отчего‑то стало их жалко. Шли аккуратные хозяйки‑немки с плетёными корзинами в руках, сновали мужики в безобразно засаленных тулупах – торговали в разнос пирогами и истошно‑зелёными яблоками, от одного вида которых становилось кисло во рту. Магазины и лавки зазывали покупателей броскими разноязыкими вывесками.

Воздух искрился, небо было светло‑голубым, и столбы белого дыма тянулись к нему, деревья стояли в шапках пушистого инея.

– Красиво! – будто угадав настроение начальника, выдохнул восхищённый Удальцев, никогда прежде в петровской столице не бывавший. – Роман Григорьевич, мы надолго здесь?

– На день. Допросим мага, и вечерним поездом обратно.

На это Тит Ардалионович ничего не сказал, но вздохнул так горестно, что Роман Григорьевич рассмеялся.

– Ну, хорошо. Сегодня допросим мага, завтра осмотрим город, и тогда уж назад, вечерним поездом. Ночуем в гостинице, я знаю неплохую.

Удальцев просиял. Настроение сделалось необыкновенно радужным, и чёрная тварь, что в эту самую минуту, невидимая, бежала за ним следом, совершенно перестала беспокоить. Захотелось разговаривать.

– Роман Григорьевич, этот маг, Контоккайнен, он, должно быть, из чухонцев? Но разве среди чухонцев водятся маги?

Ивенский пожал плечами.

– Отчего же нет? Чародеи рождаются в каждом народе. Контоккайнен этот – он, скорее всего, финн, а финны очень сведущи в колдовстве. А может быть, он и вовсе саам, – принялся фантазировать Ивенский, тема его увлекла, – так те чуть не поголовно колдуны, и женщины их – ведьмы; они умеют управлять ветрами и говорить с духами… Как думаете, Тит Ардалионович, выйдет очень бестактно, если мы его напрямую спросим, финн он, или саам?

Вопрос оказался праздным. Ничего‑то им не удалось спросить у академика Контоккайнена. Ещё издали, от угла Малой Погорельской Роман Григорьевич заметил кучку зевак, столпившихся подле невысокого жёлтого особняка с эллиническим фронтоном и двумя колоннами по бокам от входа. Заметил – и сердце его упало. Он не знал ещё, кому именно принадлежит дом, но слишком хорошо знал, что означают обычно подобные скопления народу.

– ОПОЗДАЛИ! – трагически объявил он. И не ошибся.

– Убили, убили, – тихо гудела меж собой толпа. – Ах, батюшки, страсти какие, душегубство! Средь бела дня убили!

Р‑р‑разойди‑ись! Р‑р‑разойди‑ись! Па‑а дома‑ам! – грозно рычал вездесущий дворник, но его никто не слушал.

– Дорогу! – тихо приказал Роман Григорьевич, и народ послушно расступился.

Отстранив заступившего было дверь городового, Ивенский уверенно вошёл в дом. Тит Ардалионович прошмыгнул за ним, сердце его замирало. Он уже очень хорошо понимал, что именно они там должны увидеть. Однако, первым, что предстало их взорам, был не окровавленный мертвец, а наоборот, вполне живой и чрезвычайно бодрый молодой человек, годами немного старше Романа Григорьевича, но гораздо полнее его фигурой. Одет он был в длинное пальто с пелериной и меховыми каракулевыми отворотами. Под ним был виден костюм модного покроя, но в очень крупную клетку.[16]Головным убором молодого человека, не смотря на морозную погоду, была не меховая шапка, а элегантный котелок – он держал его в левой руке. Уши молодого человека ещё не успели отогреться и имели свекольный оттенок; причёска и пышные бакенбарды были особым, художественным образом всклокочены, и Роману Григорьевичу сразу пришёл на память портрет знаменитого сыщика Эжена Видока работы Габриэля Куане. Французу на портрете было лет пятьдесят, молодому человеку – вдвое меньше, зато их лица были одинаково круглы, лбы высоки, и шейные платки они завязывали одинаковым узлом.

Вид у молодого человека был чрезвычайно деловой и озабоченный.

– Это ещё что такое? Вы кто такие, господа? Отчего посторонние на месте преступления? – накинулся он одновременно на вошедших и на городового, бестолково топчущегося в завешанной шубами передней (в отличие от своего московского коллеги и товарища по несчастью, пальмирский маг частной практикой не занимался, и первый этаж его дома был жилым).

Роман Григорьевич, слегка оглушенный резкими выкриками молодого человека, поспешил представиться – коротко, без чинов, только по должности.

– А‑а! – разочарованно протянул молодой человек. – Господа из столицы! – похоже, он был искренне огорчён, что ему некого больше гнать вон. – Что ж, разрешите отрекомендоваться: Листунов Иван Агафонович, титулярный советник, чиновник по особым поучениям Северопальмирской сыскной полиции, и в нашей реальности, и в описываемой полиция двух столиц не была одинакова по своей структуре) – и добавил с некоторой иронией нажимая на «о», – Ваш, так сказать, к О ллега. Желаете осмотреть место преступления, милостивые государи?

– Непременно, – кивнул Роман Григорьевич.

Листунов смерил его оценивающим взглядом.

– Только имейте в виду, юноши, зрелище будет не для слабонервных, а нюхательной соли я нынче не припас!

На это снисходительное замечание «коллеги» Ивенский никак не отреагировал, будто не услышал. Но Тита Ардалионовича слова пальмирского чиновника задели за живое.

– Это ничего, ваша милость, – незаметно для себя копируя холодную улыбку Ивенского, – ответил он. – Сегодня мы с его высокоблагородием как‑нибудь обойдёмся без соли. Верно, Роман Григорьевич?

– Мы очень постараемся, Тит Ардалионович, – с наигранной серьёзностью кивнул тот.

Но особенно стараться не пришлось.

Длинное, худое тело убитого мага раскинулось поперёк малой гостиной, между синим диваном и шифоньеркой, на самом ходу – через него приходилось переступать. В груди несчастного зияло маленькое круглое отверстие, как от удара стилета. Крови на полу почти не было, только вокруг самой раны по зелёному бархату старомодного шлафора[17]расплылось тёмное пятно.

– Ах, какой аккуратный покойник, – нарочито громко умилился Тит Ардалионович, на этот раз он и в самом деле ни малейшей тошноты не почувствовал. – Всем бы такими быть! Не понимаю, право, к чему был разговор о соли? Неужели у пальмирских сыскных настолько слабые нервы?

– Уроженцы Северной Пальмиры издавна слывут натурами чувствительными и утончёнными, – в тон ему откликнулся Ивенский. У Листунова щёки вспыхнули алым, как у девицы, Роман Григорьевич продолжал невозмутимо. – Но знаете, Тит Ардалионович, этот убиенный решительно не похож ни на финна, ни на саама. Лично мне он больше всего напоминает турка.

– Кого? – Удивился незнакомому слову Удальцев.

– Турка. Так прежде называли османов, теперь это название не в ходу, а мне вдруг на ум пришло… Вы только взгляните на его профиль – совершенно восточный!

Тит Ардалионович покорно взглянул на профиль – до этого он в лицо мертвеца смотреть избегал, хоть и нахваливал того за опрятный вид. Действительно, внешность несчастного Контоккайнена была характерна скорее для уроженцев Османской империи, нежели для выходцев из холодного Финнмарка: удлинённый череп, покрытый чёрными с благородной проседью волосами, смуглая кожа, тонкий нос с горбинкой, миндальные глаза под красиво изогнутыми бровями.

– Надо ему глаза закрыть, что ли, – пробормотал Удальцев хрипло. – Мёртвый, а глядит…

– Лучше не трогайте пока ничего, оставьте как есть, – посоветовал Ивенский. – Ведь мы ещё даже не осмотрелись.

Тит Ардалионович попятился. Предложение его было чисто формальным, он и в мыслях не имел прикасаться к покойнику сам: вот ещё, страсти какие! А Ивенский – ничего, прикоснулся.

– Да, убит совсем недавно, тело ещё не остыло. Знаете, мне представляется теперь, что отцом его был финн, а мать – родом из южных краёв, с Кавказа, к примеру. Говорят метисы особенно склонны к колдовству, – сочинил новую гипотезу Роман Григорьевич. Он нарочно болтал всякую чепуху, ему был занятно наблюдать за реакциями пальмирца, крепнущего во мнении, что приезжие сыскные отличаются легкомыслием и скудоумием. Что ж, пока это к лучшему.

– Иван Агафонович, вы уже распорядились опросить зевак у входа, вдруг кто‑то из них заметил что‑то подозрительное? – Окликнул он громко. Листунов не удостоил его ответа, только взглянул снисходительно. «Ещё поучи меня работать!» – читалось в его взгляде. Но приезжего это не обескуражило, он продолжил свою тираду, адресуясь к младшему, видно, ещё более недалёкому спутнику. Только теперь он говорил вдвое тише, и Листунову, демонстративно‑отстранённо изучавшему содержимое секретера покойного (на его счастье, не заговорённого), слов стало не разобрать. – Впрочем, вряд ли. Думается, убийца действовал прежним способом: явился‑убил‑исчез. Жаль, пыли маловато, нет чётких следов. Дня три не прибирались, не дольше…

– Разве это был один и тот же убийца? – удивился Удальцев. – Но почерк… – он лихо вернул колоритное сыскное словечко, – …почерк совсем разный! На Боровой всё было в крови, а здесь чисто. И оружие другое.

– Вот именно, – кивнул Роман Григорьевич. – Оружие – единственное отличие. Но поставьте себя на место убийцы. Первый раз вы, по неопытности, орудовали саблей или ятаганом: набезобразничали в комнате, наследили, сами забрызгались кровью по уши – разве приятно?

– Нет! – экспрессивно вскричал юноша, очень уж живо представилась ему эта картина. Даже демонстрирующий безразличие Листунов обернулся на возглас. – Отвратительно!

– Поэтому‑то для второго убийства вы постараетесь выбрать оружие менее кровавое, с колющим лезвием: шпагу, стилет, мизерикорд какой‑нибудь. Кортик, на худой конец…

Удальцев на миг задумался.

– А почему не обычный нож? Я бы лучше нож взял…

– Да, но вы же не соседа‑лавочника грабить собрались, – возразил Роман Григорьевич в свойственной ему манере, чрезвычайно импонировавшей Удальцеву: поучает, как старший младшего, но без обидной снисходительности, вроде бы, просто соображениями делится. – Убить мага – дело нелёгкое, тут и оружие нужно особенное, заговорённое, а то и выкованное специально. Убийцы магов всегда используют благородные клинки. Кто же станет накладывать чары на простой разбойничий нож? Они и не лягут на него.

– Почему не лягут? – искренне заинтересовался Удальцев; он был рад отрешиться от кровавых картин, занимавших его воображение, поговорить о другом.

– Не знаю, – честно признался Ивенский. – Я же не маг. Вот вернёмся в столицу – съездим в наше старое Отделение, спросим у Иван Ярополковича, он растолкует.

– А почему не у Аполлона Владимировича из Канцелярии? – полюбопытствовал Удальцев.

Роман Григорьевич болезненно поморщился.

– Не нравится он мне. Наверняка, не захочет ничего объяснять, да ещё и посмеется над нами. Кстати о магах… Иван Агафонович, я бы настоятельно не рекомендовал вам прикасаться к дверцам мебели убитого! – окрикнул он, и как раз вовремя. Листунов, покончив с содержимым секретера, сводившимся к чисто деловой переписке, студенческим работам и счетам, уже подбирался к подозрительно приоткрытой, не запертой на ключ шифоньерке.

Пальмирец не без ехидства усмехнулся.

– Изучать место преступления, ни к чему не прикасаясь – это что‑то новое в сыскной практике! Неужели в Москов‑граде научились зрить сквозь дерево?

Увы, пока не научились, – отвечал Ивенский в тон, ему надоело разыгрывать роль легкомысленного юнца; самоуверенность «коллеги» начинала раздражать. – Зато выработали полезное правило, спасшее не один десяток жизней: когда работаешь в доме мага, следует соблюдать осторожность. Зачастую его имущество оберегают охранные чары: одно неосторожное прикосновение – и вы покойник. Мы не выходим на место преступления без специального амулета, позволяющего распознать присутствие магии, но и он не всегда помогает, – роман Григорьевич невольно потёр правую руку. – Разве в штате вашего отделения нет колдуна?

– Не предусмотрен, – буркнул Листунов уязвлённо. – У нас тут, знаете ли, давно уж не столица. Жизнь провинциальная, тихая, магов убивать не заведено. Накладывать чары на шифоньерки – тоже… – он потянулся к дверцам, но Роман Григорьевич резко отвёл его руку. Заговорил очень холодно.

– Послушайте, милейший. Жить или не жить – это ваше личное дело, но мне бы очень не хотелось осматривать ещё и ваш труп, в дополнение к первому! Удальцев, будьте добры, возьмите что‑нибудь живое… да вон тот фикус, хотя бы, швырните в шкаф. Только осторожнее, чтобы вас не задело! Сейчас, мы с Иваном Агафоновичем отойдём… В сторонку, Иван Агафонович, будьте добры, – тот нехотя посторонился.

Наученный горьким опытом, Удальцев отломил от растения сочную макушку, и, аккуратно прицелившись, издали кинул в щель между дверцами…

Вспышка, грохот, зелёные брызги, вопль перепуганного городового…

Белый до синевы Листунов мешком свалился на диван, но тут же вскочил, как ужаленный.

– Накладывать защитные чары на мягкие мебели обычно не принято, – устало заметил Роман Григорьевич. – Присаживайтесь, не бойтесь.

Тит Ардалионович был уверен, что посрамлённый пальмирец присмиреет, станет вести себя проще, без прежнего апломба. Однако, тот удивительно быстро восстановил присутствие духа, и даже перешёл в наступление.

Что ж, господа, ваша осведомлённость в магических делах впечатляет, должен признать, она спасла мне жизнь. Но это же и настораживает. Будьте добры объясниться. Академик убит совсем недавно. Вчера вечером он был жив и здоров, но вы уже выезжали из столицы к месту ещё не состоявшегося убийства. Что это – дар предвидения? Или… – он сделал многозначительную паузу, – есть какая‑то иная связь?

Ивенский улыбнулся обезоруживающе:

– Полно вам, Иван Агафонович, мы ничего не знали заранее, и рассчитывали переговорить с живым Контоккайненом по поводу аналогичного преступления, случившегося накануне в Москов‑граде. О новом преступлении мы узнали, только подъехав к дому.

– Да? – смягчился Листунов. – Что ж звучит убедительно. Но вы должны мне рассказать о московском деле, это может помочь следствию.

– Непременно, – обещал Ивенский. – Но прежде скажите. Вы вчера должны были получить телеграмму с распоряжением приставить к дому покойного охрану. Нельзя ли допросить этого охранника? Он жив, вы сегодня видели его?

– Если бы! – вскричал молодой человек с досадой. – Телеграмма действительно была, и начальник нашего отделения, Семёнов Афанасий Дмитриевич, вчера вечером лично встречался с покойным по этому поводу. Но Контоккайнен от охраны отказался категорически: ногами топал, кричал, что никому не позволит за собой следить. Форменную истерику устроил – я сопровождал его высокоблагородие и сам был тому свидетель… Обошёлся с нами, к с дворовыми мужиками, только что палкой не велел гнать! И вот вам результат! – он картинным жестом указал на труп.

Ивенский поморщился.

– Так приставили бы наружную, негласную охрану, всё лучше, чем ничего.

Листунов развёл руками.

– Увы. Его высокоблагородие был очень зол вчера после встречи с магом. Он сказал: «Не желает – не надо, пусть пропадает, если на то его воля. Плакать никто не станет». Дело в том, что академик грозился обратить его в жабу.

Роман Григорьевич удивлённо поднял бровь.

– Вот как? Суровый, однако, нрав был у покойного. Пожалуй, не стану докладывать в столицу о вашем промахе. Напишем: наружный страж ничего подозрительного не заметил. Под наружным стражем будем понимать дворника – вы предупредите его.

– Непременно предупредим, – Листунов взглянул на приезжего чиновника с благодарностью, похоже, лёд в их отношениях начинал подтаивать, завязался диалог.

– Кто же обнаружил тело?

– Студент, некто Илларион Пятницкий. Академик хворал третий день, и юноше поручено было принёсти ему неотложные бумаги с кафедры. Отомкнул дверь своим ключом, увидел труп, доложил дворнику.

– У студента имелся свой ключ? Что же, он был доверенным лицом академика?

– Ни в коей мере. Для подобных случаев покойный нарочно оставлял ключ на кафедре. Не любил, чтобы его беспокоили стуком – причуда такая. Студента, на всякий случай, задержали, свезли в отделение – позже можно будет допросить.

– Прислугу покойный держал? Ученики были?

– Только студенты, личных учеников не держал. Прислуга приходящая, да и она…

– …Пропала пару дней назад, – закончил фразу Ивенский.

– Пропала. По слою пыли догадались? Похвально. Умение наблюдать – главное в нашем деле. А также умение сопоставлять факты, делать выводы и без излишней чувствительности вести допрос. Записки Видока читали? – и, не дождавшись ответа, – Ознакомьтесь непременно! Чрезвычайно полезное чтение.

– Не премину, – обещал Роман Григорьевич, давно и прекрасно знакомый с литературным творением знаменитого французского сыщика. – Вы распорядитесь, чтобы тело поискали среди замёрзших бродяг… Тит Ардалионович, вот вам и лишнее подтверждение схожести двух преступлений! Эх, как бы нам всё‑таки в эту шифоньерку заглянуть? Я не уверен, что чары полностью обезврежены фикусом.

Постепенно они скормили опасной шифоньерке весь фикус целиком, на последнем куске она окончательно перестала вспыхивать и плеваться зелёным. Но всё равно, было страшновато: к растению попривыкла, а с человеком как себя поведёт? Тит Ардалионович хотел совершить акт самопожертвования, испытать на себе – Ивенский и думать запретил, сказал, если Удальцев попытается – он лучше сам его убьёт, чтоб не мучился. Тогда Листунов предложил неуверенно:

– Может, приказать, чтобы кошку изловили? Или п‑пса какого пусть приведут? – на «псе он слегка заикнулся.

– Кошки не боятся никаких чар, сквозь самую сложную защиту пройдут невредимыми, – возразил Роман Григорьевич, втайне радуясь за кошек, он их любил, – для нас они не показатель. А как вы будете убеждать незнакомого пса открыть дверцу – не представляю… Давайте поступим иначе, – с этими словам он решительно направился к выходу.

Толпа зевак возле дома заметно поредела – разогнал не столько дворник, сколько мороз. Но особо стойкие из числа любопытствующих ещё толклись вокруг – ждали, когда покойника будут выносить. Были среди них и лица заинтересованные. Семеро оборванных и грязных мужиков с синюшными рожами и красными носами нарочно караулили – вдруг допустят подсобить, да кинут потом копеечку на водку? За помин, так сказать? К ним‑то и обратился Роман Григорьевич.

– Эй, любезные! Работа имеется, чрезвычайно опасная. Плачу сто рублей.

У пьяниц алчно разгорелись глаза.

– А делать что надо, барин?

– Открыть заколдованную дверцу. Может на месте убить, может не сразу, а в несколько дней. А может не убить вовсе.

Глаза поугасли. Ну, как – боязно! Кому охота помирать, да ещё от колдовства? Да ведь и сто рублей на дороге не валяются, в жизни таких деньжищ не видывали, хоть в руках подержать напоследок…

– Барин, – окликнул один, тощий и чёрный, с козлиной всклокоченной бородёнкой, – а коли порешит меня на месте, семействе моей деньги отдашь?

– Двести рублей пошлю твоей семье, – обещал Ивенский твёрдо, и Удальцев украдкой вздохнул – за двести рублей он и сам рискнул бы, пожалуй, если бы разрешили.

Мужик сорвал с головы шапку, разудалым жестом швырнул оземь.

– А, была не была, двум смертям не бывать… Веди, барин! Чегой отворить нужно?

Привели.

– Эту, что ль? А посторонись!

Мужик попался отчаянный – долго собираться с духом не стал, сходу рванул дверцу… Собравшиеся замерли в ожидании ужасного…

Не произошло ровным счётом ничего. Ни вспышки, ни грохота, ни крика… Израсходовала свои чары колдовская шифоньерка, даром потратил Роман Григорьевич личные сто пятьдесят рублей. Пятьдесят он дал мужику сверху – за лихость.

– Держи вот. Да домой‑то донеси хоть половину, не пропей дорогой.

Едва получив деньги в трепещущие руки, мужичонка растерял всю свою удаль, принялся подобострастно кланяться.

– Ай, благодарствуйте, барин! Донесу, донесу, как можно‑с не донести!

И кланяясь, задом, задом удалился.

– Не донесёт. Сейчас с дружками в ближайшем кабаке просадит. А что останется – они же и отберут, – вздохнул Ивенский, ничуть не жалея денег, но жалея «семейству» пьяницы, – он обернулся к городовому. – Велите хоть дворнику, пусть проследит, чтобы до дому шёл.

– Слушаюс‑с! – городовой решительно не видел причины, по которой должен возиться со всякой рванью, но перечить столичному начальству не смел.

Итак, зловещая шифоньерка стояла широко распахнутая и радовала глаз мирным своим видом. Тит Ардалионович смотрел в её заставленное магическими вещицами нутро и думал: что же получается? Грош цена всем этим магам‑академикам и их хвалёным охранным чарам, если любой может снять их снять, проявив некоторое терпение и настойчивость, и запасшись нужным количеством фикусов?

И дёрнула же его нелёгкая задать этот вопрос вслух при Листунове!

– Юноша! – голос пальмирца был полон экспрессивной укоризны. – Да неужто вы и впрямь воображаете, будто мы сняли охранные чары фикусом? Нет, нет и ещё раз нет! Это сделал за нас убийца, судя по всему, не менее опытный маг, чем его жертва. Мы же устранили, всего‑то на всего, следы тех чар! Остаточные явлении, не более того! А вы придумали – чары, фикус! – он никак не желал успокоиться, отвязаться от этого окаянного растения. – Право, ну что за молодежь пошла? Чему её только учат? И главное, как принимают на службу в сыск? С такой подготовкой нужно сидеть в присутствии, бумаги переписывать набело красивым почерком, а не злодеев ловить!

Удальцев нахмурился, обидно стало чуть не до слёз. Подумалось: вот Роман Григорьевич никогда бы так не поступил, он умеет вести себя деликатно.

Да, Роман Григорьевич это умел.

– Что ж, нельзя объять необъятное, – заметил он как бы между прочим. – Тит Ардалионович – большой знаток по части колдовства народного, простого. Академическая магия – не его профиль, только и всего. Вот погодите, Иван Агафонович, столкнёмся с каким‑нибудь знахарем или ведуном из лесной глуши – придёт черёд господина Удальцева смеяться над нашим невежеством.

Тут упомянутый господин Удальцев чуть снова не прослезился, на этот раз от умиления и благодарности…

Но вернёмся к содержимому шифоньерки. С первого взгляда было ясно, что злоумышленник приложил к нему руку. Пыльных отпечатков на полке не осталось, зато осталась пустота, по ширине соответствующая предмету примерно той же величины, что был похищен у Понурова.

А больше ничего полезного на месте преступления обнаружить не удалось, хотя господин Листунов ещё долго шарил по всем комнатам, ползал по полу с глубокомысленным видом и складной лупой в руке: собирал какие‑то пылинки да ворсинки, раскладывал по конвертикам и многозначительно бормотал себе под нос: «Та‑ак, та‑ак… А это у нас что? А вот оно!» Титу Ардалионовичу было до страсти интересно, что же он там откопал, но из гордости он не спрашивал, Роман же Григорьевич никакого интереса к изысканиям коллеги не проявлял, сидел на диване со скучающим видом и листал ежедневник убитого, тут же, на полке хранившийся. Но и в нём не содержалось ровным счётом ничего, способного пролить свет на трагические события последних дней – только расписания лекций, памятные даты, списки покупок, суммы доходов, расходов, пожертвований на благотворительность и тому подобная рутина.

Наконец, Иван Агафонович счёл свой служебный долг в полной мере исполненным, и они покинули дом мага Контоккайнена. Роман Григорьевич был рад его оставить. Удивительно старомодная обстановка комнат, их душный и спёртый, пропахший сухими травами и химикалиями воздух и резкий белый свет, бьющий в незашторенные окна, действовали на него угнетающе. Очень хотелось уйти прочь как можно скорее, жаль было и себя, и Удальцева, томившегося бездельем и близостью мёртвого тела. Но пришлось ждать Листунова: вызвался проводить их в здешнее Оккультное собрание, а сам погряз в каких‑то нелепых поисках, изображая из себя эдакого Огюста Дюпена – правда, тот, кажется, не пользовался лупой. Ивенский уже почти растерял остатки терпения и собирался объявить об этом во всеуслышание, когда пальмирец соизволил‑таки подняться на ноги с колен, спрятал в карман свою ужасную лупу и послал городового за извозчиком.

Ах, какое это было облегчение – вырваться из душного, могильного плена комнат на свежий морозный воздух! От удовольствия Тит Ардалионович даже замурлыкал себе под нос легкомысленную гусарскую песенку времён Отечественной двенадцатого года, но умолк под косым взглядом Листунова.

Снег искрился в солнечных лучах, ветер дул в спину. Сани весело неслись по Петровскому проспекту мимо перекрёстков и каналов, мимо дворцов и домов, магазинов и лавок, мимо прогуливающихся горожан и жарких костров. За санями неотступно, большими прыжками, несся невидимый зверь. Удальцев помнил про него, но страху не было – светло, людно, чего же бояться?

В Собрании, как на грех, было пусто – не любили господа‑маги ярких утренних часов.

– Они теперича до самого вечеру не явятся, – охотно растолковал швейцар, удивительно молодой для такой должности мужик, ему бы землю пахать или баржи грузить, а не двери отворять. – Вот как смеркаться станет, тут и съедутся, коль мороз позволит. А вы, ваши превосходительства, – привычно польстил он, – ежели ждать не желаете, так и езжайте прямо домой к его милости, Козьме Митрофанычу, предводителю магического общества. Они сами так велели: «Буде кто спрашивать из полиции – пусть прямо ко мне следуют, приму». Да тут недалече, на Мойке, возле Мытного двора, собственный дом господина Зимина, вам любой покажет.

Вот так! Предвидел, что ли, господин предводитель их визит? Или просто догадался, в свете московского события?

«Верно, среди магов вовсе не принято держать слуг» – решил Тит Ардалионович, когда хозяин лично отворил им дверь. Отворил, да и застыл на пороге, руками замахал.

– Ай! Ай! Не пущу! С животным не пущу! Это ваше животное? Уберите немедленно! Пфуй, гадость какой! – отчего‑то Зимин Козьма Митрофаныч говорил, точнее, кричал с заметным германским акцентом.

Забавно было наблюдать, как испуганно оглядывается, а потом пятится в полнейшем недоумении господин Листунов. Поскольку никаких животных, даже самой плохонькой кощёнки или дворняжки в поле зрения не наблюдалось, он пришёл к логическому выводу, что хозяин дома, как говорят в народе, рехнулся. В какой‑то момент Иван Агафонович даже заподозрил, уж не его ли самого маг обозвал «гадостью»? Просто стоял он за спинами московских гостей, а дальше был только пустой двор. Но к его величайшему изумлению, Ивенский на вопли мага отреагировал очень буднично, и от этого ещё более странно:

– Нет, – ровно и терпеливо ответил он, – это не наше животное, мы бы и рады его убрать, но не можем. Оно… как бы точнее выразиться? Не наше, но состоит при нас. Приставлено для слежки, кем‑то из ваших товарищей по цеху. Да вы не беспокойтесь, оно смирное, и в помещения не лезет… кажется.

Ивану Агафоновичу стало казаться, что он сходит с ума. Он был решительно не в состоянии уразуметь, о каком животном идёт речь.

– Оно невидимо на свету, – сжалившись, растолковал Ивенский. – Чёрная гончая – слышали о такой твари?

– Слышал, – прошептал Листунов, холодея от мистического ужаса. – Она что, здесь? И всё время была рядом с вами?!

– Да, уже несколько дней следом ходит, – с демонстративным легкомыслием подтвердил Удальцев. – Это вы её вживую ещё не видели, ваша милость! Вот, доложу я вам, страшилище! Но ничего, мы с Романом Григорьевичем уже привыкли к такому соседству. Верно, ваше высокоблагородие?

– Человек ко всему может привыкнуть, – откликнулся тот философски.

Господин Зимин смягчился:

– Ну, если ви не желаль звать это с собой, само он в мой дом не войти. Прошу, господа! Чем обязан визитом? – германский акцент его то усиливался, то исчезал самым непредсказуемым образом.

Миновав анфиладу из пяти богатых комнат, с большим вкусом обставленных в стиле загородной усадьбы, хозяин провёл визитёров в кабинет, усадил на диване.

– Я полагаль, ви хотеть говорить о безвременной кончине наш премногоуважаемый господин Понурофф? – это прозвучало не без скепсиса.

– Не только, – возразил Роман Григорьевич. – В данный момент нас больше занимает безвременная кончина господина Контоккайнена.

– Что‑о?! – маг подался вперёд, выражение иронии на его приятном круглом лице уступило место изумлению. – Контоккайнен мёртв?! Как это случилось, господа? Когда? – акцент пропал совершенно.

– Поутру заколот в грудь острым предметом, – проинформировал Листунов официальным тоном. – Имеете ли вы что‑то сказать по этому поводу?

На несколько мгновений в комнате повисло молчание. Потом Зимин сказал резко:

– Только не ждите от меня слов сожаления, господа сыщики! Покойник был большой плут, не тем будь помянут, и характером обладал прескверным.

– Это мы заметили, – не удержавшись, буркнул себе под нос Иван Агафонович. Хотел задать следующий вопрос, но Ивенский его опередил, спросил уклончиво:

– Вам известно о предполагаемом участии господина Контоккайнена в некоем… гм… транспортном прожекте? – ему пока не хотелось излишне информировать Листунова.

Зимин усмехнулся зло:

– Ха! Ещё бы не известно! По поручению из столицы мы в нашем обществе провели честный конкурс на замещение вакантной должности при Министерстве путей сообщения – скажем прямо, очень выгодной должности. Выдвинули трёх кандидатов из числа победителей. В положенный срок подали их бумаги в министерство – и что же? Спустя несколько дней стало известно, что к прожекту будет привлечён академик Контоккайнен, даже не участвовавший в конкурсе! Вы считаете это справедливо? Нет, я ничего не хочу сказать, Контоккайнен – сильный маг. Но транспорт – это же совершенно не его сфера, он работал в области предикторики и астрологии!.. И знаете, что я вам скажу? – продолжил он после секундной паузы. – Возможно, вы сочтёте меня плебеем, вульгарным сплетником, но истина для меня выше мнения окружающих. По слухам, академик Контоккайнен приспал эту должность с одной весьма и весьма влиятельной вдовой!

– Правда?! – по‑детски удивившись, не удержался от возгласа Удальцев. Ему вспомнилась отталкивающая внешность покойника, и подумалось: неужто такая влиятельная дама не могла подыскать себе более достойного аманта? По молодости лет он ещё не знал, что про таких, как Контоккайнен говорят «магнетическая личность», и магнетизм этот весьма привлекателен для дам средних лет.

– Насколько правда – не берусь судить. Но слухи такие ходят, и подозреваю, что они не беспочвенны! – ответил маг торжествующе.

Но Роман Григорьевич частная жизнь покойника не заинтересовала.

– Скажите, господин Зимин, – обратился тихо, – кто победил в вашем конкурсе? Кто получит заказ теперь, после гибели Контоккайнена? Вы можете назвать имена?

Маг бросил на него короткий злой взгляд и сделался вдруг удивительно похож на своего московского коллегу Кнупперса.

– Извольте. Гроссмейстер Филиппов, гроссмейстер Штосс и ваш покорный слуга. Желаете арестовать немедленно, или позволите сделать нужные распоряжения?

– Ах, что вы, Козьма Митрофанович, мы не только не собираемся вас арестовывать, но пока даже не имеем оснований подозревать кого‑то из вас троих, – улыбнулся Ивенский, но что‑то зловещей получилась эта улыбка. – Поэтому очень вас прошу, не сажайте нам на хвост вторую гончую, боюсь, как бы они не передрались!

– И в мыслях того не имел! – поспешно возразил Морозов, кося глазом.

– Вот и прекрасно! Тогда, если у господина Листунова нет своих вопросов, разрешите откланяться!

У Листунова вопросов не было: напоминание о гончей, наверняка ожидающей свои жертвы под дверью, ввергло его в состояние лёгкого ступора. Дело в том, что бедный Иван Агафонович панически боялся даже самых обычных, видимых глазом собак. Чего уж говорить о невидимых! А мимо внимания Удальцева не прошло то, что о пропаже неизвестного предмета Роман Григорьевич снова не упомянул.

Столь желанная для Тита Ардалионовича экскурсия по славному граду Петра не состоялась. От дома мага Зимина сразу поехали в сыскное отделение – представиться местному начальству. Его высокоблагородие, господин Семёнов Афанасий Дмитриевич, обращал на себя внимание воистину богатырским телосложением. Лишись он, по злой воле судеб, службы и положения своего, или родись в семье простого мужика – легко мог бы добывать на жизнь, демонстрируя чудеса силы на площадях и ярмарках. «Эх, и здоровенная бы из него получилась жаба!» – мелькнула забавная мысль, и Роман Григорьевич чуть не рассмеялся в самый неподходящий момент – его высокоблагородие как раз пожимали руку «столичному гостю» с риском если не оторвать её, то расплющить.

По окончании формальностей, снова взялись за дело: побывали в Оккультной Академии, где служил покойный, побывали в северопальмирском отделении министерства путей сообщения – новая должность в Особой канцелярии давала Роману Григорьевичу большие преимущества, позволила обойтись без бумажной волокиты… Что нового узнали? Да ничего ценного. В Академии о прожекте не знали вовсе, Контоккайнен в отставку не подавал. Высокопоставленные транспортные чины персону мага оставили без внимания, в тонкости её назначения не вникали. Один маг, другой маг – какая, по большому счёту, разница? Что? Убили? Ах, какой ужас, в наш‑то просвещённый век! Ну, ничего, нового пришлют, тем более, что договор ещё не был подписан. Мало ли магов в Северной Пальмире!

Продрогнув в санях, вернулись в отделение, занялись допросом студента Иллариона Пятницкого. Тот оказался натурой экспрессивной: скакал по допросной, размахивал руками и гримасничал, изображая в лицах, как именно был обнаружен труп. От зловещей находки своей и от роли свидетеля он, похоже, пребывал в полнейшем восторге. С одобрения Романа Григорьевича, Листунов приказал его отпустить, но тот ушёл не сразу, всё порывался начать свой рассказ сначала – еле выдворили вон.

Едва избавились от докучного свидетеля – в кабинет вихрем ворвался его высокоблагородие, господин Семёнов лично! Вид у него был всклокоченный, глаза ошалелые.

– Скорее, скорее, господа! Его превосходительство, обер‑полицмейстер Северной Пальмиры, господин Тутчев,[18]желают видеть следователей по делу убиенного Контоккайнена лично и немедленно! Едемте, господа!

Ехали на двух санях. Впереди Афанасий Дмитриевич в собственном одноместном экипаже (очень сокрушался, что не нашлось в нём места для Романа Григорьевича, даже своё хотел уступить – еле отговорил). Позади, на извозчике, остальные. Настроение же Ивана Агафоновича было чрезвычайно возбуждённым и приподнятым – ведь не каждый день простых чиновников вызывают к такому высокому начальству! Ивенский с Удальцевым чувствовали себя вялыми – длинный день начинал утомлять, лежали на сидениях под овчинной полостью, как два куля, уже и по сторонам почти не смотрели, и разговор не клеился. Только на Петровской площади Тит Ардалионович оживился при виде знаменитого памятника императору. Впечатлило его не столько величие скульптуры, сколько одна странность, бросившаяся в глаза: и легендарный гром‑камень, служащий постаментом, и бока взвившегося на дыбы коня были испещрены множеством непонятных закорючек, нанесённых красной и белой краской. Кроме того, от задних его копыт и хвоста к вбитым в мостовую железным тумбам тянулись длинные якорные цепи. Ни на одной из гравюр с изображением известной скульптуры Удальцев не видел этого безобразия!

– Зачем же его так изрисовали? – разочарованно воскликнул он. – И к чему эти цепи?

Иван Агафонович снисходительно улыбнулся невежеству юноши.

– Видите ли, милейший Тит Ардалионович, сделано это без злого умысла, исключительно по необходимости. Это не просто рисунки, а особые магические символы. Дело в том, что монумент сей издавна имеет одно пренеприятнейшее, если не сказать, опасное свойство: в бурные осенние ночи он покидает пьедестал и рыщет по городу, до смерти пугая обывателей. То ли злой дух в него вселился, то ли ещё какая напасть… Да вы полюбопытствуйте, у Пушкина‑Ганнибала Александра Сергеевича, «Медный Всадник» называется – там подробно описано…

«Интересно, – подумал Ивенский с раздражением, – если речь однажды зайдёт о баснях Лафонтена или, к примеру, грамматике Кирпичникова – он тоже посоветует нам непременно с ними ознакомиться?»

А Листунов продолжал ораторствовать:

– В былые времена народ был тише, умел терпеть. Но в последние годы горожане стали жаловаться и роптать, а купеческая гильдия обратилась с прошением вовсе убрать Всадника из Пальмиры, потому как особенно часто нападает он на торговое сословие, реже – на мелких чиновников. Ну, просьбу их городские власти удовлетворить не могли – всё‑таки монаршей особе, основателю города памятник, не кому‑нибудь. К счастью, был найден иной, менее радикальный выход. Теперь в начале октября на монумент накладывают особые чары, привязывающие его к камню, и дополнительно фиксируют цепями. По весне же охранные символы смывают щётками, и Медный Всадник радует глаз своим первозданным видом! – закончил Листунов с таким торжеством, будто он лично нашёл управу на беспокойную статую.

– Оригинальное решение, – сказал Роман Григорьевич из вежливости. На самом деле говорить не хотелось ничего, хотелось спать – бессонная ночь в поезде дала о себе знать.

А Листунова, на грех, разобрало: решил просветить приезжих, как следует вести себя на приёме у господина обер‑полицмейстера. Принялся внушать, что стоять надобно смирно, опустив очи долу, если спросят – говорить тихо и почтительно, пока не спросили – помалкивать. И главное – не выскакивать вперёд старшего по чину, его превосходительство этого страсть как не любит… Иван Агафонович говорил, говорил, Ивенский с Удальцевым кивали на манер китайских болванчиков… Ох! Приехали, наконец!

Сани остановились перед внушительным зданием Северопальмирского Управления градоначальства и полиции.

– Кажется, дом убитого где‑то неподалёку? – Тит Ардалионович сориентировался по шпилю Адмиралтейства.

– В квартале отсюда, – подтвердил Листунов. – Идёмте же, господа! И помните, о чём я вам говорил!

Впрочем, и четверти часа не прошло, как бедный Иван Агафонович понял, что все его поучения были напрасны. Не стал их превосходительство, господин обер‑полицмейстер дожидаться, пока приезжий агент заговорит с ним тихо и почтительно. И спрашивать ничего не стал. Просто с порога сгрёб того в охапку, прижал к обширной груди.

– Роман Григорьевич! Душа моя! Сколько зим, сколько лет! Вырос‑то как, а! Ведь я тебя, родной ты мой, последний раз в мундире Пажеского видел, мальчиком совсем! А нынче! – он чуть отстранил гостя, будто желая его получше рассмотреть, и отеческим жестом взъерошил его волосы. – Ну, разве не молодец?

Вопрос этот был обращён в пространство, но трое присутствующих с перепуга дружно закивали, дескать, да, да, конечно, молодец! Впрочем, господин Тутчев в их сторону и не смотрел, продолжал умиляться.

– У нас много судачили, удивлялись, когда ты по полицейской линии пошёл. А я всем говорил, и отцу твоему, Григорью Романовичу писал: не препятствуй, друг мой! Настоящий человек себя в любом деле проявит, а дело у нас нужное, государственной важности дело! Верно, я говорю?

– Верно, верно, – зашелестели трое.

А Михаил Евграфович перебил сам себя.

– Но что мы всё о деле да о деле? Рассказывай скорее, как сам, как батюшка твой поживает? А главное – как здоровье…

– …тётушки Аграфены Романовны! – без всякого почтения, со смехом перебил высочайшего начальника Ивенский.

– И‑менн‑но! – благодушно подтвердил его превосходительство.

– Ах, Михаил Евграфович, в последнее время столько народу интересуется её здоровьем, что даже будь она, тьфу‑тьфу, не накаркать, больна, то уже непременно поправилась бы от такого сердечного участия!

Обер‑полицмейстер удовлетворённо кивнул.

– Стало быть, здорова драгоценная Аграфена Романовна! Вот и славно!.. Но что это ты, милый мой, какого‑то «Евграфовича» выдумал? Зови меня как обычно, дядя Михаил, не то огорчусь!.. И вот что скажи. Этот хлыщ из Министерства путей сообщения, как бишь его…

– Алексеев Модест Владимирович, – подсказал Ивенский.

– Вот‑вот, господин Алексеев. Так он всё ещё вьётся около неё? Не отстал? – осведомился Тутчев с неприязнью тем более необъяснимой, что сам он имел и супругу законную и пятерых детей. – А, можешь не отвечать! По глазам вижу – вьётся! Ведь мы с ним стрелялись раз из‑за неё, из‑за тётушки твоей. Не знали, что она, бедняжка, давно просватана за старика… И Алексеев, выходит, обошёл‑таки меня – дождался её, а я вот не дождался. Э, да что теперь говорить, время вспять не повернёшь… Смотри‑ка, вечер на дворе, едем ко мне ужинать! Уж как Анна Павловна будет рада – она ведь тебя маленького на руках качала… А, господа! – только тут он вспомнил о посторонних, тихими тенями маячивших у входа. – Илья Дмитриевич, из сыскного, второго тоже где‑то видел… А третий, молоденький – при тебе состоит? Помощник? Ну, и его бери с собой! Ужинать, ужинать, возражений не принимаю.

Описывать это ужин мы не станем – обычный домашний ужин в кругу большого семейства, встреча добрых друзей, почти что родных. Охи‑ахи‑поцелуи, дамские слёзы, старые воспоминания. Тит Ардалионович чувствовал себя лишним, но деваться было некуда. Ну, хоть поел хорошо – только за столом и понял, как сильно проголодался за этот бесконечный день.

Отужинавших гостей принялись оставлять ночевать. Но тут, по непонятной для Тита Ардалионовича причине (сам он уже готов был заснуть где угодно – хоть в доме самого обер‑полицмейстера, хоть в дворницкой) Роман Григорьевич, как образно выразились его превосходительство, «уперся рогом». Ночуем в гостинице, всё тут! Михаил Евграфович поспорил‑поспорил и рукой махнул:

– Весь в отца! Это у вас фамильная причуда! Его тоже никогда не оставишь в гостях… Васька! Прикажи господам сани подать!

Роман Григорьевич рассмеялся:

– Какие сани, дядюшка Михаил! Нам только дорогу перейти!

– Ах, верно, – спохватился тот.

Проживал господин обер‑полицмейстер Тутчев почти напротив гостиницы «Российская». всего‑то в паре сотен шагов… На всю оставшуюся жизнь запомнил Тит Ардалионович эту пару сотен шагов. Зимой темнеет рано, на севере – особенно. В Петровской столице уже несколько часов царила глухая НОЧЬ.

Свет фонарей не мешал её видеть: огромная – из вагона казалась меньше, нелепая и омерзительная. Чёрная тень на четырёх длинных, как жерди, ногах. Голова опущена, пасть оскалена, шерсть на загривке дыбом…

– Роман Григорьевич, – простонал Удальцев жалобно, – зачем мы не остались в доме его превосходительства?!

– Вы хотели, чтобы я оставил ЭТО на ночь в доме лучшего друга моего отца? А если оно приносит несчастье? – от этих слов бедному юноше сделалось ещё хуже.

– Роман Григорьевич, – взмолился он в полном отчаянии, – вы говорили, оно не заходит в дома!

– Говорил. А вдруг всё‑таки заходит? Идите вперёд, не оглядывайтесь. Давайте делать вид, будто её нет вовсе.

Таким образом, обманывая не то жуткого преследователя, не то самих себя, перешли дорогу. Остановились у дверей «Российской». Призрачная тварь смрадно дышала им в спину… или так шутило разыгравшееся воображение? Не могут же призраки дышать?

Роман Григорьевич постучал. Дверь гостеприимно распахнулась… А‑а‑а! – истошно заорал швейцар и шарахнулся назад, не забыв при этом захлопнуть дверь. Они остались посреди ночной улицы, один на один с чудовищем.

– Нет, – сказал Роман Григорьевич, поворачиваясь к твари лицом, – это ситуация определённо начинает меня нервировать! – он взглянул прямо в морду твари, в её мутно‑белые, словно фосфоресцирующие, без зрачков глаза. – Послушайте меня, господин Кнупперс!

Словно отвечая на призыв Ивенского, тварь широко расставила ноги, вытянула шею, приблизила к его побледневшему лицу узкое рыло. Удальцев от ужаса вжался в стену, а Роман Григорьевич продолжал, как ни в чём не бывало:

– Я настаиваю, чтобы вы немедленно отозвали от нас своё животное! Дальнейшее его присутствие будет расцениваться как незаконная попытка вмешательств в дела следствия с целью препятствования таковому, и караться по закону…

Тварь оскалилась, глаза зло полыхнули. «Это мы ещё посмотрим, кто кого покарает» – читалось на её отвратительной морде.

– И не рассчитывайте, что вам сойдёт с рук убийство агентов Особой канцелярии. О вашей, с позволения сказать, деятельности уже давно осведомлены третьи лица, и ваш коллега в том числе, так что свидетелей достаточно. Ну! Я жду! Господин Кнупперс, вы и так под подозрением, я бы на вашем месте не усугублял своего положения!

Некоторое время ничего не происходило, тварь продолжала таращиться в лицо «собеседника», дышать на него могильным тленом. А потом вдруг развернулась резко… или нет, даже не развернулась, просто поменялись местами голова и поджатый хвост, и медленно, словно нехотя, убрела в подворотню.

– О‑ох! – тихо простонал Ивенский и привалился к стене. Сердце его стучало, колени противно, мелко‑мелко тряслись, в голове было пусто и гулко. Он стоял и не двигался – оцепенение какое‑то наступило. А под одежду уже забирался мороз.

– Роман Григорьевич, – Удальцев потянул его за рукав, – Роман Григорьевич, пойдёмте, а? Так холодно! – он не справился с собой и всхлипнул.

Ивенский усилием воли отлепил себя от стены.

– И правда, идёмте, не хватало ещё замёрзнуть до смерти во цвете лет! – он старался говорить спокойно и твёрдо, но в голосе всё‑таки слышалась дрожь. – Стучите громче, пусть этот болван отворит!

Удальцев рьяно забарабанил кулаком в дверь.

– Открывай, скотина! Так‑то у вас принято встречать постояльцев!

Громыхнула щеколда. Швейцар, испуганный и бледный осторожно выглянул на улицу. За его спиной маячили половые и горничные.

– Это что за безобразие! Как ты посмел, мерзавец, захлопнуть дверь перед носом его высокоблагородия? Оставил замерзать зимой на улице агентов Особой канцелярии! Гнать тебя надо со службы в три шеи! Завтра всё будет доложено хозяину! – развоевался нервной почве Тит Ардалионович, обычно такой мирный и добродушный.