Глава восьмая. Вскоре после возвращения Кутузова из Турции в Петербург императрица назначила его главным директором сухопутного кадетского корпуса

Отец и сын

I

Вскоре после возвращения Кутузова из Турции в Петербург императрица назначила его главным директором сухопутного кадетского корпуса. Это было тоже немаловажное дело: кадетский корпус готовил офицеров для всей русской армии.

Екатерина Ильинишна обрадовалась новому назначению мужа.

– Хоть поживешь дома, – говорила она. – А то как соловей залетный: прилетишь к нам на недельку, а потом год обретаешься в походах!

В этот раз Михаил Илларионович пожил дома основательно – не успел оглянуться, как пролетело два года.

В жизни семьи Кутузовых не произошло никаких особенных событий: старое – старилось, молодое – росло.

Так было кругом.

Постарела, начала чаще жаловаться на головные боли, на слабость в ногах императрица Екатерина. Она с трудом всходила по лестнице. Безбородко устроил в своем доме вместо лестницы пологий скат, на тот случай, если императрица соизволит пожаловать к нему.

Облысел, похудел и пожелтел наследник Павел Петрович. От худобы у него стали заметнее выдаваться скулы и большой рот.

И повзрослел, вытянулся великий князь Александр. Павлович. Он уже третий год был женат на принцессе Луизе, которая при крещении по православному обряду получила имя Елизаветы Алексеевны.

Женившись, Александр стал считать себя взрослым человеком, хотя в день свадьбы ему было всего шестнадцать лет. Он окончательно прекратил все учебные занятия. И даже те незначительные, поверхностные знания, которые урывками давали ему учителя, так и остались незавершенными.

Бабушка‑императрица образовала для Александра и Елизаветы особый двор с гофмаршалом и гофмейстериной. Штат двора по количеству превышал двор Павла Петровича: Екатерина II оказывала внуку больше внимания, чем сыну.

Александр свел дружбу кое с кем из придворных распутников и вертопрахов, шептался с ними по углам. Более опытные в амурных делах камер‑юнкеры учили Александра уму‑разуму.

Много стараний развратить молодую пару приложила гофмейстерина Елизаветы Алексеевны графиня Шувалова, легкомысленная щеголиха, сплетница и кокетка. Она твердила им, что надо пользоваться жизнью, что вечной любви не существует.

Сластолюбивый Александр так предался утехам медового месяца, что заболел. Он стал туг на одно ухо и ходил, некрасиво вытянув голову вперед.

Кроме того, Александр оказался близоруким.

Преждевременная, ранняя женитьба из‑за прихоти бабушки не пошла великому князю на пользу.

Еще до женитьбы Александр и его брат Константин ездили каждую неделю в Гатчину к отцу. Они с удовольствием принимали участие во всех странных и смешных павловских учениях и вахтпарадах.

Павел Петрович все время исподволь увеличивал свои войска. К 1796 году у него уже было шесть батальонов пехоты, рота егерей, четыре полка кавалерии, пешая и конная артиллерия с двенадцатью пушками. Общая численность войск достигала двух тысяч четырехсот человек, со ста двадцатью восемью офицерами в том числе.

Молодые князья заразились от отца марсоманией.

Александр предпочитал часами делать ружейные фиемы, нежели читать какую‑либо книгу. Он полюбил бессмысленную прусскую шагистику и бездушный фрунт. Капральские обязанности в Гатчине у отца были обоим мальчикам больше по душе, чем скучные уроки важных преподавателей и роскошные балы бабушки.

Им нравилось, что они в Гатчине занимают какое‑то положение. Им полюбилась всамделишная игра в солдатики. Так приятно было возвращаться из Гатчины усталыми после целодневной маршировки. Нравилось, что надо было таиться от бабушки, чтобы она не увидала их в этих нелепых, по ее мнению, но для них – таких красивых прусских мундирах.

С 1795 года Александр уже ездил в Гатчину не один раз в неделю, а четыре.

Все пышные наставники во главе со швейцарцем Лагарпом не смогли увлечь, занять великих князей больше, чем отец.

Александр и Константин считали себя капралами не русской, а гатчинской армии. Александр любил говорить (но так, чтобы не слыхала бабушка): «Это по‑нашему, по‑гатчински».

Императрица Екатерина всеми мерами старалась оградить внуков от влияния отца, но из этого не получилось ничего.

Александр и Константин на всю жизнь впитали в себя гатчинский, прусский дух.

II

В памяти ярче выступает то, за что ее следует помнить, чем то, чего не хотелось бы вспоминать.

В. Ключевский (о Екатерине II)

В этот тусклый ноябрьский день у Михаила Илларионовича скопилось в корпусе много различных дел.

С утра он вел у выпускного пятого возраста урок тактики, а потом должен был заняться срочными вопросами. Главный казначей корпуса давно ждал директора с отчетами и требованиями. Инспектор классов майор Клингер принес списки неуспевающих кадет. И Михаил Илларионович вызвал к себе своего помощника, подполковника Ридингера, – хотел обсудить с ним, не лучше ли разделить кадет не по возрастам, а по ротам, как практиковалось раньше.

Михаил Илларионович беседовал с Ридингером, когда полицеймейстер корпуса подполковник Андреевский попросил разрешения войти в кабинет. Андреевский сегодня был чем‑то озабочен, расстроен. Михаил Илларионович приготовился слушать рапорт полицеймейстера о том, что вновь какой‑либо каптенармус запил или проворовался.

– Что случилось? – не очень ласково спросил Кутузов, недовольный тем, что Андреевский лезет с ерундой.

– И‑императрица умирает! – заикнулся никогда не заикавшийся подполковник.

– Как умирает? Кто сказал? – изумился Кутузов.

– Все говорят. Я только что проезжал мимо Зимнего. У дворца полно экипажей.

– Как же так? – все не верил Кутузов. – Вчера был малый эрмитаж[28]. Я видал императрицу. Она шутила над Львом Александровичем Нарышкиным, что он боится смерти. Получили известие, что скончался сардинский король, а Нарышкин высчитал, будто король его ровесник, и скис.

– А сама императрица разве не боялась смерти? – спросил Ридингер.

– Нарышкин так и спросил у нее, а ее величество говорит: «Не боюсь. И хочу, чтобы при моем последнем вздохе были бы улыбающиеся особы, а не такие слабонервные, как вы, Лев Александрович!»

– Вот храбрилась, а сегодня умирает, – вздохнул Андреевский.

– А что же с ней случилось? – не мог примириться с такой новостью Михаил Илларионович.

– Кондрашка. Утром была здорова, занималась делами, а потом вышла, простите, в уборную и там упала…

Все сидели ошеломленные случившимся.

– Храповицкий мне рассказывал, – прервал молчание Кутузов, – когда императрице исполнилось шестьдесят лет, он пожелал ей прожить еще столько же, но Екатерина возразила: «Еще шестьдесят лет не надо – буду без ума и памяти, а лет двадцать проживу!» И хоть чувствовала себя хорошо, но не угадала: прожила не двадцать, а только восемь…

– Человек предполагает, а бог располагает, – вздохнул Андреевский.

– Да, Сумароков верно сказал:

Время проходит,

Время летит!

Время проводит Все, что ни льстит,

Счастье, забавы,

Светлость корон,

Пышность и славы –

Все только сон…

– продекламировал Михаил Илларионович.

Кутузову было жаль Екатерину: она всегда так хорошо относилась к нему, ценила его, называла «мой Кутузов». Оба раза после его тяжелых ранений императрица Екатерина принимала в Михаиле Илларионовиче большое участие.

Остаток дня был омрачен этим печальным известием, которое не выходило из головы. Чтоб хоть немного рассеяться, Михаил Илларионович пошел осмотреть корпусное хозяйство – манеж, экономию, типографию, лазарет.

Проходя по двору мимо манежа, он невольно подслушал разговор двух конюхов.

– Жаль матушку‑царицу, – говорил один. – Хорошая была…

– Хорошая была матушка, да не для нашего брата! – ответил другой.

Тебе разве плохо живется?

– Мне, может, и не так уж худо, а каково в деревне?

– А что?

– Босоты да наготы изнавешены шесты; а холоду да голоду амбары стоят. Вот что! Новый рекрутский набор ждут, – продолжал конюх, но, увидав директора корпуса, осекся.

Михаил Илларионович прошел, сделав вид, что не слышал разговора.

Когда Кутузов вечером ехал домой, он заметил, что на улицах, несмотря на плохую погоду, было много оживленнее, чем обычно.

Дома Михаил Илларионович застал слезы. Все девочки, дочери Кутузова, ходили заплаканными – жалели императрицу. Екатерина Ильинишна держалась спокойно. Хотя она до сих пор сама не прочь была пококетничать, любила мужское общество, поклонников, но всегда осуждала Екатерину за ее личную жизнь и противопоставляла ей добродетельную жену Павла, Марию Федоровну.

Кутузов пообедал, надел парадный мундир и поехал во дворец.

Площадь перед Зимним дворцом представляла бивак: она была сплошь уставлена каретами, а посередине ее горел большой костер, у которого грелись лакеи, форейторы, кучера.

В самом Зимнем стояла невообразимая толчея, как во время большого эрмитажа. Но сегодня в этом собрании сановников, генералитета, придворных кавалеров и дам царили печаль и растерянность.

По залам бродил в отчаянии, в ужасе, с взъерошенными волосами, не похожий на себя Платон Зубов. Еще сутки назад он был всесильным, разговаривать с ним почел бы за большое счастье любой сановник, а сегодня на фаворита никто не обращал внимания. Наоборот, все сторонились его, как зачумленного. Хотя Платон Зубов догадался первым сообщить Павлу о смертельной болезни императрицы – послал в Гатчину с этим известием своего брата Николая Зубова, он не считал себя в безопасности. Платон Зубов ждал если не смерти, то неминуемой ссылки в Сибирь.

Не лучше чувствовали себя остальные екатерининские вельможи. Они знали нелюбовь Павла ко всему, что было связано с прежним царствованием, и готовились к самому худшему.

Все с надеждой взирали на массивную дверь красного дерева: авось матушка Екатерина поправится, авось все останется по‑прежнему.

Но за этой знакомой дверью, где умирала царица, уже сидел «гатчинский капрал», Павел Петрович. И оттуда появлялись вестники, но не те, которых так нетерпеливо все ждали.

Без стеснения стуча толстыми подошвами грубых армейских сапог, гремя шпорами и палашами, выходили из‑за двери гатчинские сержанты. Они быстро устремлялись к выходу сквозь услужливо расступавшуюся нарядную толпу сановников и дам, которые смотрели на этих военных с ненавистью и презрением.

Разговор ни у кого не клеился: никто не знал, с кем и как следует сейчас говорить.

Более болтливые, опасливо оглядываясь, шептались по углам.

Михаил Илларионович встретил в толпе совершенно растерянного и перепуганного князя Барятинского. От него Кутузов узнал, что крепкий организм императрицы Екатерины еще продолжает бороться со смертью, хотя она после удара не приходила в сознание.

Он решил уехать домой.

Еще целый день 6 ноября императрица Екатерина была жива, оставаясь без сознания. Только к вечеру развязка стала очевидной: врачи сказали, что надежды на спасение нет.

Павел Петрович удалил обер‑гофмаршала Барятинского, назначил вместо него графа Шереметева.

Без четверти десять вечера Екатерина II умерла.

Павел Петрович хорошо запомнил совет Фридриха II – поскорее приводить подданных к присяге. Он велел митрополиту Гавриилу приготовить все для присяги.

В начале двенадцатого часа ночи в дворцовой церкви собрались все вельможи, генералитет и высшие сановники. К ним вышел Павел Петрович с семьей.

Генерал‑прокурор граф Самойлов прочел манифест о смерти Екатерины и о вступлении на престол Павла I. Наследником был объявлен Александр Павлович.

Все стали принимать присягу.

Было два часа ночи, когда Кутузов вышел из Зимнего дворца.

Площадь опустела. У средних ворот виднелось несколько солдат и офицеров в гатчинских мундирах. Видно было, что они устанавливают вокруг дворца прусские черно‑красно‑белые будки.

Михаил Илларионович тихо спросил у кучера:

– Кто там?

– Сам наследник Александр Павлович и Аракчеев. «Преобразователи армии!» – иронически, с огорчением подумал Кутузов, уезжая.

Гатчинский прусский дух распространялся все шире.

Он уже простерся над всей Россией.

III

Все царствование Павла, вероятно, излишне очернено. Довольно и того, что было.

П. Вяземский

В третьем часу ночи кончилась присяга, а уже в девять часов 7 ноября император Павел I в сопровождении наследника Александра Павловича выехал из Зимнего, чтобы показаться столице. Он медленно ехал по Большой Проспективной улице, пристально глядя по сторонам.

Вид Петербурга возмущал Павла: здесь все было по‑старому, по‑екатеринински – ни полосатых будок, ни шлагбаумов. Попадались прохожие с якобинскими отложными воротниками, в сапогах с отворотами, которых не терпел Павел, потому что видел в этом вольнодумство.

Вон, издали заметив императора, поскорее шмыгнул в калитку франт в круглой французской шляпе.

Навстречу Павлу медленно тащилась карета, в которой восседала какая‑то разряженная в диковинный чепец из лент и кружев дура барыня. Она, конечно, спешила к своей подруге посплетничать, пожалеть о кончине «матушки» Екатерины. Лакей догадался‑таки стянуть шляпу с головы, а кучер не додумался остановить лошадей, и царский жеребец Фрипон даже чуть посторонился, уступая дорогу неуклюжей карете.

Только у деревянной, выкрашенной в желтую краску церкви Рождества богородицы Павла ждало приятное: группа крестьян с котомками за плечами. Увидав роскошных всадников‑генералов, мужички бухнулись перед ними на колени в грязь.

Да порадовало то, что у моста через Фонтанку уже пестрел новенький шлагбаум, блестевший черно‑красно‑белой краской.

Когда в одиннадцатом часу Павел возвращался назад, на площади у Зимнего дворца выстроились войска, готовые к разводу. В толпе народа, собравшегося посмотреть на первый вахтпарад, стоял и Михаил Илларионович Кутузов.

Павел заметил Кутузова и приветливо кивнул ему.

Уже на вахтпараде новый император показал себя.

В первые же часы своего царствования он велел перестроить всю русскую армию на прусский лад. Екатерининские войска еще не знали новой команды. Когда гвардейцам скомандовали «марш» вместо привычного «ступай», они не двинулись с места.

Павел взбеленился.

– Что же вы, ракалии, не маршируете? – закричал он, кидаясь с тростью к гвардейским шеренгам. – Вперед, марш!

Военные, стоявшие в публике, только переглянулись: такое начало не сулило ничего хорошего.

Вахтпарад кое‑как, с грехом пополам, был закончен по прусскому образцу. Не только с несчастных гвардейцев, участвовавших в разводе, но и с самого императора лил пот.

После вахтпарада император отдал при народе наследнику приказ. В нем Павел I принимал на себя звание шефа всех полков гвардии. Александр назначался полковником Семеновского полка, Константин – Измайловского, а Аракчеев – комендантом Петербурга.

С этого утра каждый день стал приносить новости одна другой неожиданнее и нелепее.

8 ноября Петербург узнал, что император приказал всем при встрече на улице с кем‑либо из императорской семьи обязательно останавливаться, а едущим – выходить из карет и экипажей для поклона.

В воскресенье 9 ноября, когда на улицах Петербурга появилось больше гуляющих, полиция безжалостно расправилась с круглыми шляпами и отложными воротниками. Шляпы у франтов срывали, а пышные воротники – и смех и горе! – обрезывали. И вдруг обнаружились тонкие худые шеи и выдающиеся челюсти, которые раньше скрывала французская мода.

А в понедельник в Петербург, точно в завоеванный город, вступили гатчинские войска. Сам император с сыновьями и свитой выехал им навстречу к Обуховскому мосту.

Во главе гатчинцев Павел торжественно проехал к Зимнему дворцу. Знамена внесли в царские покои, а аракчеевские пушки поставили у ворот – Зимний дворец стал еще больше напоминать крепость.

Гатчинцы прошли мимо императора церемониальным маршем и выстроились в линию.

Павел вышел к фронту и сказал:

– Благодарю вас, мои друзья, за верную ко мне вашу службу!

Его голос, хриплый на низких нотах, был визглив на высоких.

– В награду за оную службу вы поступаете в гвардию! А господа офицеры – чин в чин!

По площади громом прокатилось радостное «ура!».

Громом среди ясного неба оказались для всей гвардии слова императора.

До этого дня гвардейские чины считались выше армейских. Если какому‑либо счастливцу офицеру удавалось перевестись из армии в гвардию, он знал, что в гвардии он будет служить в меньшем чине, чем тот, в котором он служил в армии. А теперь произошло что‑то невероятное: армейщину уравняли с гвардией!

Особенно ошеломило всех то, что эта царская милость распространялась и на полковников.

До сих пор полковником в гвардии была только императрица, а подполковниками и майорами – заслуженные, известные генералы. А теперь полковниками гвардии становились никому не ведомые, без роду и племени люди.

Все знали, что в гатчинскую армию Павла никто из порядочных офицеров не шел. В Гатчине служили захудалые мелкопоместные дворяне. И вот теперь они оказались на равной ноге со старой гвардейской знатью.

Это был прямой вызов всему родовитому дворянству, отцы и сыновья которых служили под знаменами Екатерины. Равнять с ними каких‑то голодранцев (гатчинцы были бедно одеты), неучей и пьяниц? Все возмущались, с ужасом и негодованием рассказывали, как гатчинские офицеры бражничают в кабаках и дебоширят, забыв о том, что гвардейцы Екатерины пьянствовали и безобразничали ничуть не меньше гатчинцев.

В одном претензии знати были справедливы: гатчинские офицеры не могли похвастаться изысканными манерами и внешним лоском. Кроме фрунта, они не знали ничего.

Чтобы показать, что гвардия и армия равны, Павел ввел в гвардии вместо прежних светло‑зеленых мундиров темнозеленые, какие носила вся русская армия.

Подтянул Павел и дисциплину. Раньше гвардейские офицеры были больше придворными, чем военными. Они ходили во фраках и думали только о театре да балах. А теперь им вменили в обязанности целый день проводить на полковом дворе: их учили новой службе, как рекрутов.

Павел хотел ввести военный распорядок и при дворе. Он установил, как должны подходить к нему и императрице, сколько раз и каким образом кланяться.

Весь блеск екатерининского двора сразу померк. Галантный, непринужденный Зимний дворец в одну неделю превратился в суровую, неуютную казарму.

За шелковыми портьерами покоев вдруг на каждом шагу возникали штыки внутренних караулов.

Тишину роскошных зал грубо разрывали неуважительные, торопливые шаги фельдъегерей.

Гром прусских барабанов и резкие выкрики команды заменили бальную музыку и веселое щебетанье дам.

Недавно в Зимнем дворце проводились оживленные приемы – большие, средние и малые эрмитажные собрания. На них после театра играли в веселые игры, танцевали, пели хором.

Теперь придворные вечера стали походить на обязательные утренние разводы караулов. Приглашенные молча сидели вдоль стен, а в центре восседал окруженный семьей император Павел. Говорил только он один. На шлейфе Марии Федоровны лежал, выпучив коричневые глазки, тонконогий фокстерьер Султан.

Не слышалось ни остроумных шуток, ни смеха.

У Екатерины в эрмитаже строго соблюдались правила, написанные ею самой. Среди других правил было следующее: «Не иметь пасмурного вида».

Пасмурный вид теперь господствовал во всех собраниях – больших и малых. Павел с первых дней вооружил против себя всю петербургскую знать, избалованную Екатериной.

IV

Павел считал военное дело главной деятельностью монарха. В Гатчине он занимался только своими войсками. И теперь, став императором, всецело отдался любимой марсомании. Он ввел в русской армии прусские уставы и нелепую форму, которые его отец, Петр III, позаимствовал когда‑то у Фридриха II.

Екатерина называла прусское обмундирование «неудобьносимым». Потемкин справедливо замечал: «Полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами».

А Павел убежденно говорил офицерам:

– Эта одежда и богу угодна и вам хороша!

Думая только о вахтпарадной красоте, Павел ввел для офицеров эспонтоны, а для унтер‑офицеров алебарды, совершенно бесполезные в бою. Такое средневековое вооружение унтер‑офицера сразу уменьшало силу каждого пехотного полка на сто штыков.

Нововведения Павла поражали своей несообразностью. Все возмущались, негодовали, но не смели говорить об этом открыто.

И лишь один Суворов не побоялся сказать: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак!»

Эти слова дошли до Павла, и он немедленно уволил Суворова из армии.

Отставка знаменитого фельдмаршала произвела на всех тягостное впечатление.

Не больше здравого смысла заключалось и в других распоряжениях нового императора. Павел приказал вынуть из склепа гроб своего отца Петра III, поставить его на один катафалк с гробом Екатерины и похоронить их рядом. Он хотел соединить после смерти то, что не соединялось при жизни.

Вообще Павел всеми мерами старался уничтожить, переделать или хотя бы опорочить то, что было сделано его матерью. Он не мог простить матери того, что она отстранила от престола его отца.

Павел освободил из Шлиссельбургской крепости писателя Новикова и возвратил из ссылки Радищева, но сделал это не потому, что разделял их вольнолюбивые убеждения, а только чтобы поступить вопреки воле покойной Екатерины.

К удивлению всех, он никак не расправился с последним любовником матери Платоном Зубовым. Даже оставил его в прежней должности генерал‑фельдцейхмейстера, несмотря на то что Зубов ничего не смыслил в артиллерии. Кроме того, Павел подарил Платону Зубову роскошно обставленный дом вместо его комнат в Зимнем дворце, которые тотчас же занял Аракчеев.

25 апреля 1797 года Павел короновался в Москве. По случаю коронации он осыпал милостями угодных ему сановников.

Хитрый Безбородко, который сумел угодить и сыну, как угождал матери, получил титул князя, Аракчеев – барона. Три генерала – Эльмпт, Мусин‑Пушкин и Каменский – были произведены в фельдмаршалы, а их жены пожалованы в статс‑дамы. Граф Николай Зубов получил орден Андрея Первозванного.

Михаил Илларионович Кутузов не получил ничего. Только Екатерина Ильинишна была награждена дамским орденом Екатерины, и то младшей степени.

– Вот видишь, я получила орден, а ты не награжден ничем, – шутила над мужем Екатерина Ильинишна.

– Я, Катенька, все‑таки был очень отличён покойной императрицей. Да, вероятно, хорошо постарался барон Аракчеев: он меня не любит.

В день коронации Павел роздал вельможам восемьдесят две тысячи душ крестьян. Он считал, что «помещики лучше заботятся о своих крестьянах, у них своя, отеческая полиция».

Первые дни царствования Павла обнадежили крестьян. Царь велел привести к присяге и их, чего никогда не бывало. Кроме того, Павел разрешил крестьянам подавать жалобы на своих помещиков.

Крестьяне ждали, что после всего этого они «впредь не будут за помещиками». Но шли недели и месяцы, а положение крепостных не менялось. Тогда стали говорить, что воля вышла, но указ задерживают господа.

В ряде губерний – Орловской, Тульской, Калужской – начались волнения.

Павел, помнивший Пугачева, послал против восставших крестьян войска под командой Репнина. Восстание быстро подавили.

Был издан специальный манифест, в котором император говорил не очень кратко, но очень ясно:

«Повелеваем, чтоб все помещикам принадлежащие крестьяне, спокойно пребывая в прежнем их звании, были послушны помещикам своим в оброках, работах и, словом, всякого рода крестьянских повинностях, под опасением за преслушание и своевольство неизбежного по строгости законной наказания».

После таких слов крестьянам нечего было и думать о какой‑то милости со стороны Павла – он был не лучше «матушки» Екатерины. И в народе Павла звали «курносый», «царишка», «гузноблуд».

С каждым месяцем в распоряжениях императора стала все больше обнаруживаться какая‑то суетливость. Павел словно боялся, что у него вдруг отнимут престол, что он не успеет свершить задуманное, и торопился перекроить все по‑своему. Чрезмерная нетерпеливость наблюдалась у него уже в детстве. Он и ребенком жил в состоянии непрерывной гонки: поскорее встать с постели, чтобы пойти завтракать, а чуть сел за стол – скорее‑скорее поесть и бежать смотреть эстампы. Развернув папку с эстампами – побыстрее перелистать их, чтобы заняться ружейными приемами.

И так – целый день.

Его нервозность, поспешность отражались на всей жизни государства.

Екатерина II приучила дворянство к уравновешенной, спокойной и веселой жизни, а теперь вместо широкой масленицы настал великий пост. Ни о каком спокойствии не было и речи. Ни один сановник, ни один генерал не знал, что будет с ним через час.

Павел без причины увольнял со службы, высылал в деревню.

Передавались слова Карамзина, что «награда утратила прелесть, а наказание – сопряженный с ним стыд».

Всюду царили растерянность и страх.

Новое царствование называли громогласно, на людях, «возрождением», а с глазу на глаз – «царством насилия и ужаса».

Кутузову как будто бояться не приходилось: Павел всегда был внимателен к нему и его семье. И, конечно, не забыл того, как Михаил Илларионович оказывал ему внимание тогда, когда с Павлом Петровичем не хотел считаться никто.

Осенью 1797 года царь впервые проводил большие маневры в Гатчине. Это не были прежние маневры шести гатчинских батальонов. Теперь в них участвовала вся гвардия.

Директор сухопутного кадетского корпуса Михаил Кутузов получил приглашение императора прибыть в Гатчину на маневры.

Этот знак императорского благоволения заметили все.

Не прошло и трех месяцев, как последовала новая милость. Павел отправил генерал‑лейтенанта Кутузова в Берлин приветствовать нового прусского короля.

Не успел Кутузов доехать до Берлина, как был назначен инспектором Финляндской дивизии вместо фельдмаршала Каменского. А еще через десять дней – произведен в генералы от инфантерии.

Недоброжелатели и враги Михаила Илларионовича говорили себе в утешение:

– «Курносый» так всегда – сегодня вознесет, а завтра уничтожит!

За примерами ходить было недалеко.

В феврале 1798 года Павел уволил в отпуск «для излечения» своего любимца – всесильного Аракчеева. «Лечение» продолжалось только полтора месяца. 18 марта Аракчеев был вовсе отставлен от службы.

Немного раньше Павел уволил второго наперсника – «сумасшедшего Федьку», как прозвала Ростопчина Екатерина II.

Вместо них пошел в гору рижский губернатор, генерал Пален.

Кутузов пробыл в Берлине два месяца. Он имел большой успех при прусском дворе. В этом помогли ему ум, чрезвычайный такт и прекрасное знание немецкого языка. Панин, русский посол при прусском дворе, хотел, чтобы Кутузов подольше пробыл в Берлине. Но Павел не оставил Кутузова: Фридрих Вильгельм III не Фридрих II – слишком будет много чести для теперешнего короля.

А кроме того, для Кутузова нашлись большие дела дома.

Михаил Илларионович вернулся в Петербург. После приема у царя он тотчас же выехал в Выборг к месту новой службы.

Павел опасался, что под влиянием Франции Швеция объявит России войну, и хотел приготовиться к ней.

Работы у Кутузова в Финляндии поэтому хватало. Он инспектировал полки, приводил их в боевую, а не в плац‑парадную готовность, заботился о провианте и фураже, укреплял русско‑шведскую границу и составил операционный план на случай войны.

Михаил Илларионович поехал в Финляндию один. Екатерина Ильинишна осталась с девочками в Петербурге. Она любила жить весело, на широкую ногу, а в Выборге – тоска: ни театров, ни балов, ни порядочного общества. Одни чухонцы да солдаты. К тому же она знала, что Михаил Илларионович будет по целым неделям в разъезде.

Екатерина Ильинишна аккуратно писала мужу о детях, о театре, о петербургских новостях. Например, о благодарности, отданной Павлом в приказе великому князю Александру за то, что при его дворе такая хорошенькая фрейлина Наталья Шаховская. А если говорить по совести, то в этой Наташе только и есть, что пухлые щеки.

Присылала мужу книги для чтения.

21 декабря государь пожаловал старших дочерей Кутузова, Прасковью и Анну, фрейлинами.

Михаил Илларионович писал жене:

«Я доволен этим больше потому, что им весело, им действительно приятнее будет при великих княжнах, даром что без шифра»[29].

После целого дня смотров, рапортов царю, разных реляций и прочей переписки Михаил Илларионович с удовольствием ложился в постель почитать русские и немецкие газеты. Он внимательно следил за победами Александра Васильевича Суворова в Италии, радовался успехам русских войск, которые сражались не по прусским, а по суворовским канонам. Но немецкие газеты сообщали об этом очень кратко: зачем им было прославлять Россию.

Не больше писали о Суворове и «Санкт‑Петербургские ведомости». В них целые страницы занимали павловские мелочные приказы вроде:

«Поручику Калмыкову, просившему о высочайшем повелении опубликовать в газетах, что он безвинно содержался в доме сумасшедших, отказывается, потому что в просьбе его нет здравого рассудка».

«Скульптору Эстейрейху, просившему о заплате ему шести тысяч рублей за поднесенные его величеству мраморные его работы, объявляется, что высочайшее дано повеление возвратить ему оные барельефы».

«Вдове титулярного советника Федоровой, просящей о пожаловании дочери ее на приданое, объявляется, чтоб она тогда испрашивала, когда будет жених».

И бесконечные объявления:

«Продается повар и кучер да попугай».

«Некоторый слепой желает определиться в господский дом для рассказывания разных историй».

«За сто восемьдесят рублей продается тридцатилетняя девка и там же малодержанная карета».

«У токаря Валстера продается машина для вспомоществования утопающим».

Это все – обычное, всегдашнее. И только в конце номера глаза иногда натыкались на такое забавное объявление:

«Продается недавно изданная книга „Любовь книжка золотая“. Люби меня, хотя слегка, но долго.

В сей книге находятся домашние средства от разных неприятностей в любви и браке, как‑то: от скуки, противу ревности, в случае уменьшения любви и опасных утомлений; произвесть гармонию сердец, воспятить вход ворам во святилище брака, налагать узду Ксантипам; когда случатся в браке опечатки, то что тогда делать, дабы избежать неприятных попреков».

Зимние месяцы 1798 года пролетели быстро.

В начале 1799 года Михаил Илларионович получил от Павла выговор за то, что без его разрешения командировал в столицу квартирмейстера. Кутузову был смешон такой мелочный павловский формализм. Но это не повлияло на отношения императора к Кутузову: осенью того же года он был назначен литовским военным губернатором и инспектором Литовской и Смоленской инспекции.

Кутузов не без удовольствия покинул Финляндию.

– Ну, как живете, мои дорогие? Что тут у вас нового? – спросил он у жены, приехав домой.

– Живем хорошо. А ты историю с младшим Чичаговым слыхал? – сразу же хотела ввести мужа в круг петербургских великосветских новостей Екатерина Ильинишна.

– Это с Павлом Васильевичем? Нет.

– Чичагов просил разрешения выехать в Англию жениться. У него там осталась невеста, дочь командира над портом. Император не разрешил. Говорит: в России довольно девушек, нечего ездить за невестами в Англию.

– Что ж, в этом есть резон, – улыбнулся Михаил Илларионович, глядя на своих пятерых дочерей.

V

Живописная, уютная Вильна не походила на унылый, захолустный Выборг. Здесь была иная – шумная, светская жизнь, балы, театры. Женщины щеголяли в парижских нарядах.

Если в Выборге надоедали бесконечные смотры и воинские учения, то в Вильне была утомительная салонная жизнь. Военному губернатору приходилось появляться всюду: на больших общественных собраниях, в домах местной знати и даже на воскресных танцевальных вечерах, которые назывались в Польше как‑то на военный лад – «редутами».

«Мне бы весело в маленькой компании, в шесть часов выйти и в десять спать лечь, а здесь должен сидеть за ужином, без того обижаются, и ежели я куда не пойду, то никто не пойдет. Мне это не здорово и не весело», – писал он домой.

Но бумаг, на которые нужно отвечать, было предостаточно. Михаил Илларионович частенько сидел за ними до вечера и прямо из канцелярии ехал в театр.

«Я, слава богу, здоров, только глазам работы так много, что не знаю, что будет с ними», – жаловался он в письмах жене.

В марте через Вильну проехал в Кобрин племянник Суворова – Андрей Горчаков. После победного итало‑швей‑царского похода Суворов вернулся на родину тяжело больным. По пути в Петербург он остановился в своем кобринском имении.

Кутузов надеялся, что крепкий организм Суворова поборет болезнь, но вышло по‑иному. Из Кобрина Суворов переехал в Петербург, где и умер 6 мая 1800 года.

Михаил Илларионович не видал своего учителя и друга: Суворов, едучи в Петербург, миновал Вильну.

В действиях императора все так же было мало последовательности и логики, как и раньше.

Он дал Суворову звание генералиссимуса, а потом вдруг, неизвестно почему, резко переменил свое отношение к нему. И когда Суворов скончался, то Павел велел хоронить его не как генералиссимуса, а как фельдмаршала.

Павел I объявил в приказе строгий выговор, «для примера другим», генералу Врангелю, несмотря на то что Врангель уже умер. С этим приказом мог соперничать только приказ, отданный его отцом, Петром III, который однажды предписал, чтобы все больные матросы выздоровели.

Обозленный на своих недавних вероломных союзников Австрию и Англию, Павел стал готовиться к войне. Он сформировал две армии – в Литве и на Волыни – и назначил командовать первой графа Палена, а второй – Михаила Кутузова. Желая испытать полководцев в действии, Павел назначил на 1 сентября 1800 года осенние маневры в Гатчине. Здесь Пален должен был выступать против Кутузова.

Маневры прошли великолепно. Кутузов внутренне потешался над всеми эволюциями войск, которые следовали не петровским и суворовским, а прусским канонам, но не перечил им, понимая, что это лишь маневры. Благополучному окончанию их много способствовал генерал Дибич, которого Павел ценил только потому, что он был адъютантом Фридриха II. Во время маневров Дибич на каждом шагу хвалил русскую армию: «О великий Фридрих! Если б ты мог видеть армию Павла! Она выше твоей!»

Лесть, которую так любила императрица Екатерина II, не была противна и ее сыну.

Павел остался весьма доволен маневрами. Он отдал в приказе благодарность генералам Кутузову, Палену и офицерам, а нижним чинам пожаловал по рублю, по чарке водки и фунту говядины на человека.

«Весьма утешно для его императорского величества видеть достижения войска такого совершенства, в каковом оно себя показало во всех частях под начальством таковых генералов, которых качество и таланты, действуя таковыми войсками и такой нации, какова российская, не могут не утвердить и не обеспечить безопасности и целости государства».

Кроме благодарности, Кутузов получил орден Андрея Первозванного. Расположение Павла к Кутузову осталось неизменным.

В декабре Павлу пришла на ум оригинальная мысль.

Так как европейские государства не могли прийти к соглашению, то он предложил организовать между главами государств поединок.

– Пусть по примеру древних рыцарей государи решают споры на поле! – говорил Павел.

Своими секундантами в этой дуэли он выбрал генералов Кутузова и Палена. Из рыцарского поединка царей не получилось ничего, но Михаил Илларионович еще раз убедился, что император Павел ценит его.

VI

1 февраля 1801 года Павел переехал из Зимнего дворца в Михайловский замок, который по его приказу был спешно построен на месте обветшалого Летнего дворца.

Едва вступив на престол, Павел уже собирайся покинуть Зимний дворец, где он чувствовал себя не очень уютно. Во‑первых, здесь все напоминало ему о матери, во‑вторых, в этой анфиладе проходных зал негде было обособиться, укрыться от всех. Прожив сорок два года под негласным надзором царственной матери, которая считала сына своим соперником, чувствуя, что он нелюбим придворной знатью, Павел всюду и во всем видел измену, недоброжелательство и козни.

Он решил построить на месте старого елизаветинского Летнего дворца, в котором родился, новый дворец – Михайловский. Закладка его была произведена немедленно, 26 февраля 1797 года, через четыре месяца после вступления на престол.

Нетерпеливый во всем, Павел торопил с постройкой Михайловского замка. Шесть тысяч рабочих трудились не только днем, но и ночью, при свете факелов. Павел приказал использовать мрамор, который Екатерина II заготовила для верхней части Исаакиевского собора. Чтобы не возбуждать народ, мрамор от Исаакиевского собора перевозили к строящемуся дворцу ночью.

Новую резиденцию Павел построил по своему желанию и вкусу. Это был не обычный дворец, а средневековый замок со рвами и подъемными мостами. Здесь, за толстыми гранитными, словно крепостными, стенами, за двенадцатифунтовыми пушками, стоявшими у брустверов, Павел надеялся чувствовать себя безопаснее, нежели в открытом со всех сторон роскошном Зимнем дворце.

Еще не успели просохнуть стены, еще всюду в новом дворце проступала сырость, а император Павел уже въехал с семьей в Михайловский замок.

Этот новый дворец, выкрашенный в нелепую, до странности резкую красную краску, с непонятной надписью на фронтоне: «Дому Твоему подобает святыня Господня в долготу дний», был столь же странен и неприятен внутри, как и снаружи.

Залы были обставлены с подобающей роскошью, но не всегда с подобающим вкусом.

Обилие золота, бронзы, драгоценных ваз и столов уживалось с бездарными картинами и статуями посредственных мастеров и скверными зеркалами петербургской работы.

Добираться до этих зал приходилось по утомительному лабиринту бесконечных лестниц и мрачных коридоров, в которых без посторонней помощи было трудно ориентироваться.

Но нашлось предостаточно придворных льстецов и подхалимов, которые превозносили красоту и удобства нового дворца и даже красили свои дома в такой же дикий цвет; восхищались тяжелыми лестницами и бесконечными коридорами, в которых всегда разгуливал сквозняк, и становились на колени перед уродливыми статуями, аллегорически изображавшими Силу, Победу и прочее.

С первого же дня жизни в новом дворце Павел ежедневно приглашал Кутузова к обеду, а частенько и к ужину. Михаил Илларионович продолжал быть одним из тех сановников, к которым благоволил Павел. Иногда такую честь он оказывал и двум дочерям Михаила Илларионовича – фрейлинам Прасковье и Анне.

Кутузову надоели эти скучные, тягостные царские обеды и ужины, во время которых по преимуществу говорил только сам Павел. Когда же император бывал особенно мрачен, обед проходил в томительном молчании.

В последнее время подозрительность императора особенно возросла. Помня трагическую судьбу своего отца, Петра III, он с недоверием смотрел даже на императрицу и старших сыновей Александра и Константина.

Павлу всюду мерещились заговоры и покушения на его жизнь.

Действительно, в придворных кругах совершенно отрыто выражали недовольство царем и его противоречивыми, необычными распоряжениями.

Глубокое возмущение вызывало то, что Павел совершенно не считался с общественным мнением. По меткому выражению Карамзина, «он казнил без вины, награждал без заслуг».

Павел вмешивался во все: сам обучал солдат, сам разбирал прошения, два раза в день появлялся на петербургских улицах, требуя поклонов, назойливо входил в житейские мелочи своих подданных, так что даже простой народ, для которого Павел был не хуже, но и не лучше других царей, иронизировал над ним, говоря: