Рисовый амбар

Тыген переменил имя. Теперь его зовут Питкен. Шаман рода Ньегофин сказал, что жизнь с новым именем пойдет по‑новому. Питкен тосковал по Хивгук и не терял надежды найти ее. Кто бы ни ехал зимой по льдам моря, гиляки узнавали, не слышно ли, не проходил ли где‑нибудь по осени корабль и не высадил ли женщин‑гилячек, захваченных на острове Удд.

Прошла зима.

Питкен и Чумбока переселились с острова Удд в деревню Иски. Но они по‑прежнему промышляют на острове. Есть две деревни Иски. Летняя — на косе, а зимняя — на материке, на другой стороне залива, у леса, у сопок, скрывающих от ветра. Тут тише и спокойней. И можно убежать в лес в случае беды. На море часто ходят суда.

Весной в залив Иски, к деревне на косе Иски, куда в свои летние жилища уже перешли гиляки с материка, пришла большая лодка с парусом. С дорогим белым парусом из материи, а не из рыбьих шкур. Поэтому сначала все подумали, что идет китобойная шлюпка с рыжими. Но оказалось — настоящая нивхская лодка, и очень большая. Вся завалена шкурами, обтянутыми кожей.

Из деревни Коль пришел Позь, с головой как в мохнатой саже, с лицом широким, как медная сковородка. Он обнимал и целовал всех по очереди. Позь — лучший, самый смелый охотник, пройдет повсюду — по реке, по морям и горам, знает все края и все народы. Он рассказчик, он мореход, купец, переводчик. Он кузнец, умеет делать оружие.

— А ты меня помнишь? — спросил Чумбока.

— Сын Ла? Я был у вас на Мангму. Прошло пять зим.

— Да, когда ты шел с Алешкой, вез товар к маньчжурам.

Позь знал, что в Иски живет беглец с Амура. Он Чумбоку знал. Когда ели сырое мясо белухи и талу из рыбы со свежей черемшой и ягодой и заедали лепешками из привезенной Позем муки, он рассказал искайским гилякам, что на этот раз идет торговать на южную оконечность Сахалина, куда приходят японские торговцы и рыбопромышленники. Может быть, Позь пойдет за второе море на японский остров.

— Двух человек из вашей деревни я мог бы взять с собой. Один родич мой заболел, я оставил его по дороге. Он вернется на Коль.

В команде Позя не хватало одного, но он согласен был взять двух. Так Чумбока и Питкен отправились в теплые края. Они взяли с собой соболей, рыбий хрящ и орлиные хвосты.

«Что за теплая земля? — размышлял Чумбока. — Никогда не был я в такой стране. Я жил только там, где сильные морозы».

Чумбока желал видеть бородатых айнов и жителей теплой страны — японцев, которые, по рассказам, приходят к айнам из‑за моря торговать, ловить рыбу у их берегов.

Чумбока решил сделать все, что в его силах, и обязательно помочь своему другу Питкену в его торговом путешествии и в поисках Хивгук.

— Где пресная вода, — рассказывал Позь, — китобой ходить не может — мелко. Тут кругом мели, только две канавки есть, но их никто не знает. Рыжий пойдет‑пойдет, потом на песок сядет, и дальше не может и обратно не может. Вот тогда на них нападают жители Хлаймифа из разбойничьих деревень.

За узким проливом море бескрайной зеленой равниной раскинулось во все стороны под высочайшим голубым небом с редкими‑редкими облаками.

«Такого моря я никогда не видел! — с восторгом подумал Чумбока. — Это теплое море!»

Над морем громоздились серые и белые скалы Сахалина в зелени березовых и хвойных лесов. Сначала скалы эти были как кони, скачущие по зеленым склонам на вершину, потом они стали расти, выситься над морем; по высоким крутым горам потянулся светлый каменный гребень.

«Зеленая вода, прозрачная, — думал Чумбока, сидя на корме и держа рукой ременную веревку от паруса. — Волны не такие, как на Мангму, — широкие, длинные, а без пены».

Лодка, клонясь на сторону, медленно подымалась на тяжелую зеленую волну, и все выше и выше открывалось вокруг море.

«Пены нет — значит, это еще маленькая волна. Какая же волна будет, если гребень запенится? Подумать страшно! — размышлял гольд[167]. — Только когда к берегу эта вода подбегает, чуть‑чуть пенится в вершине...»

В волне закипало множество мельчайших пузырьков, раздавалось зловещее шипение, ввысь с плеском вырывался белый гребень, до сих пор скрытый; волна вдруг с грохотом неслась на берег, разливаясь, затопляла песок и с силой ударялась в белые скалы.

А в светлой, глубоко прозрачной воде видны на дне моря поля морской капусты. Как огромные зеленые языки, или как луковицы, разрезанные на доли, или как пласты корья... Глубоко, а хорошо видно. Большая волна их чуть покачивает — значит, в глубине тихо.

— И вода не та, что у нас, — зеленая, и камень белый на берегу и на дне, и волны широкие — можно целую деревню, как на сопку, на одну волну посадить со всеми лодками.

— Тепло! Теплый край близко! А дальше — теплые моря...

Чумбоке хотелось съездить в теплый край. Он чувствовал, что где‑то там, за этими зелеными волнами, по‑настоящему теплые страны, другие леса, другие плоды, звери...

Он слышал, что на юге острова тепло. Правда, японских торгашей все ругают. Чумбоке казалось, что не могут японцы, люди из теплой страны, быть такими злыми, как маньчжурские купцы или как негры и американы.

А скалы белые, и кудрявые зеленые леса над ними... Зеленые шапки, высокие, под самые облака, стоят над морем, и на них — белые обрывы.

— Тут зимой льда нет. Тут никогда море не замерзает, — говорил Позь.

— А помнишь, Позь, ты рассказывал про лоча[168]? — спросил Чумбока. — Где они теперь? И как зовут того... ну...

— А‑а! Академик! — осклабился Позь и тут же нахмурился. — Не едет!

Позь задумался.

— Я звал его сюда.

Позь мог быстро выучить любой язык. Он знал по‑русски, даже научился писать, но зачем это теперь ему? Он рассказал, как был с Миддендорфом на Шантарских островах, плыл по морю на судне.

Отец Позя — тунгус, переселившийся к гилякам. Мать Позя была очень красивая гилячка. Первый раз Позь попал в Охотск давно, мальчиком.

— Бревенчатые избы у русских, — говорил он. — Дым валит из труб на крышах. Труба не на особицу и сложена из камня.

— Как это крыши не падают? — спросил Чумбока.

— Сначала и я думал так, — отвечает Позь. — А крыша из тонких полос железа, или из расколотых бревен, или даже из досок... Такое разве я видел когда‑нибудь? Только лодки делают из досок. А тут — целый дом, разве это лодка? Разве нет жердей и коры? А так, конечно, красивей... Потом я привык и все понял.

Все ново, а для живого ума Чумбоки все интересно. Он с жадностью запоминает все. Там другой мир.

— Люди не на собаках и не на оленях ездят, а верхом на лошадях. У людей валенки на ногах, на самих — нагольные тулупы.

Позь рассказал, как впервые в жизни увидел корову и лошадь. В избе, где остановились, были такие диковины, что голова пошла кругом. Под столом за решеткой сидели птицы. Петух утром пел...

— «Зачем такие птицы? — подумал я. — Почему их не съедят?» Сказали, что от кур весной будут яйца... Разве нельзя набрать яиц на озерных островах? А амбары из толстых бревен. В амбарах в мешках мука, мороженые пирожки с черемухой мешками и мешками же мороженые пельмени. А печка! Это целый дом в доме. Пирожки принесли с мороза, разогрели в печке, и они стоят горячие, как будто только что испеклись... А какой высокий хлеб! Это не пампушки! В окнах не бумага в решетнике, а слюда или даже стекло. Печи кладут из кирпича, который делают из глины. Его обжигают, как посуду.

Потом Позь бывал у русских не раз. Когда надо было провести экспедицию, приехавшую из главного их города Петербурга, русские сами нашли Позя. Это было не очень давно. Перед поездкой Позя с Алешкой. Начальник экспедиции был из Петербурга. Позь прошел с ним весь Большой Каменный хребет. А потом ходил с другими русскими. Недавно один русский приезжал к нему из Аяна и торговал. Позь знал цену золота и знал, как его добывать.

Позь бывал в разных странах. Он встречался с китобоями, торговал с ними и не боялся их. В Иски про него говорили, что он знает язык рыжих. Все нивхи гордились, что среди них есть такой человек.

А леса Западного Сахалинского хребта все выше подымались к небу, и все круче белели громадные обрывы...

* * *

Море тихо. Чуть дует ветерок. Питкен и Чумбока обогнули южную оконечность острова.

Раннее утро. Море мерцает, все в пятнистых бликах. Вдали голубые широкие полосы вод, и чем дальше, тем они светлей, а далеко‑далеко море почти белое.

В бесконечной дали парусник, и кажется, что он стоит в воздухе, над белой поверхностью моря.

«Там светлей, скоро солнце взойдет», — думал Чумбока.

Светлые квадраты проступают из мглы на далеком голубом мысу. Это видна деревня, в которую едут друзья.

— Вон айны живут, — говорит Позь.

— Какие большие дома! — удивляется Чумбока.

— Склады. Соль там есть, водка, рис. Там японец рыбу складывает. Но дом все же не такой большой, как с моря утром кажется. У‑у! Вон рыжий ходит, — говорил Позь про дальний парусник. — Но это не то судно, которое у вас было, не столько мачт...

Взошло солнце. С моря подул ветер. Лодка быстро шла к деревне.

Вскоре стали видны освещенные солнцем дома, крытые соломой, и дощатые сараи. На берегу виднелись чаны для засолки рыбы. Люди ходили по берегу.

— У всех бороды большие... — заметил Чумбока. — Но почему все люди такие лохматые и волосатые?

— Это айны! — сказал Питкен и всхлипнул.

Он вспомнил, как когда‑то вот так же в лодке с товарищами приезжал он в такую же айнскую деревню на восточном берегу, чтобы высватать Хивгук. Где она теперь?

Питкен понимал, что если сейчас он ничего про жену не узнает, то надеяться больше не на что. Тогда хоть выходи на берег и кричи, кричи, обращаясь к морю... Но ведь крик не долетит туда, где жаркие края, где многолюдные города... А там, в густой толпе, рыжие китобои, может быть, ведут на продажу аинок и гилячек…

* * *

Японцы пригласили гиляков в дом. Позь, Питкен и Чумбока пошли под травяной навес, в дверь. Пришлось разуваться. Так тут полагается. Все сидят на соломенных циновках, стоят мешочки с рисом. Разные подносы с рисунками. Картины с голыми японками. Сабли, ножи, чугуны.

У Позя кинжал за поясом и пистолет спрятан в кармане. Он разговаривает с японцами на их языке, спорит, бросает им шкурки, отбирает обратно, чуть не вырывает из рук.

«Настоящий торговец!» — думает Чумбока.

Тут тепло. Бежит ручей между сопок. Веселая тайга. Домики чистые, красивые.

Хивгук и тут нет...

Чумбока быстро сошелся с айнами. Сначала он смотрел, как они выбирают рыбу из невода. Невод был хороший, крепкий и длинный, не то что у гиляков. Только гольды на Мангму так крепко вьют бечевки.

Айны не торопясь, лениво и печально перебирали сети своими черными руками. Все они, как казалось Чумбоке, были печальные или сонные.

Чумбока стал помогать. Он быстро собирал рыбу, носил ее в ведрах и корытах. Это всем понравилось.

После работы Чумбока разговорился с бородатыми.

Они были какие‑то странные люди. О чем с айном ни заговоришь, тот повернет разговор на японского рыбопромышленника.

— Мы глупые, а хозяева умные! — говорил скуластый старик айн с сизой бородой и багровыми щеками. Глаза у него были черные и острые, как у Хивгук. По глазам казался он живым и быстрым. Но на самом деле старик был медлителен и вял. — Ум у них узнается по толщине: кто всех толще, тот самый умный.

«Ну, это не беда! — думал Чумбока. — Я видел и похуже!»

— Вот в этом амбаре у них риса много‑много. Водки много. — Старик с завистью прищелкнул языком, кивая на большое дощатое здание. — Там есть все.

— А нам не дают, вот и невесело поэтому, — заметил долговязый молодой айн. — Сами едят, а нам не дают.

— А где же японцы? Разве они не работают? — с любопытством спрашивал Чумбока. — Почему их не видно?

— Сейчас японец обедает. Вон в тех домиках...

Эти домики‑шалаши с широкими окнами и крутыми, высокими травяными крышами очень нравились Чумбоке. В одной раме была вставлена разноцветная бумага. Другое окно было открыто. И над входом еще одна крыша — низкий травяной навес. Дом похож на голову человека в высокой шапке с низким козырьком. И как будто бы из‑под козырька, над самой землей, один глаз прищурен, смотрит хитрый, злой... Дом уперся глазами в землю...

Человек в цветном халате вышел из домика. В руках у него тазик. Он набрал воды из кадушки и ушел.

— Мыться любят, — сказал айн, подымаясь.

При виде хозяина‑купца все длиннобородые рабочие стали расходиться по местам и взялись за тяговую веревку невода.

Под крутым берегом, на песке, цепью тянулись их падающие фигуры.

— Всех айнов связали на одну веревку, — усмехнулся Позь. — Айн работает, а японец целый день спит.

Позь накупил котлов, ножей, сабель, посуды, чашек и собирается домой.

— Да, тут тепло, много рыбы. Конечно, хорошо поспать после обеда... У хозяев чистенькие шалаши.

На берег вышел толстый японец в голубом халате, с палкой в руке. Когда он приблизился, Чумбока рассмотрел его хорошенько. У него было молодое, но тучное бледно‑желтое лицо с выражением важности.

Чумбока подумал, что он похож на сытого водяного воробья или на молодого откормленного щенка, который о трудом поворачивает голову.

Японец вышел на обрыв и что‑то закричал айнам. Потом заглянул в бочки, поговорил с аинками, которые вязали сушеную рыбу в тюки, посмотрел на вешала, поставленные на мысу, там, где морской ветер обдувал их со всех сторон.

Питкен, печально сидевший на берегу, вскочил и низко поклонился японцу.

«Вот он какой, японский промышленник!»

Теперь Чумбока хорошо видел его. На голых толстых желтых ногах привязаны соломенные подошвы, приклеенные к красной деревяшке. А лицо бледно‑желтое, шея толстая, под глазами мешки...

Мутный взор купца скользнул по Чумбоке.

«Не все люди на свете такие злодеи, как маньчжурские хунхузы[169], — думал Чумбока, глядя на важного японца. — Правда, он с палкой...»

Но Чумбоке так хотелось пожить тут, что он согласен был простить японцам кое‑какие грехи.

Купец прошелся по берегу, помахал палкой. Где‑то около амбара он увидел айна и прогнал его.

— Этот амбар — приманка! — таинственно шептал Чумбоке старик айн. — Один только раз в этом году мы поели досыта: когда нанимали нас на рыбалку... Весной японцы приезжают из своей страны, с островов, нас уговаривают работать, угощают.

Промышленник позвал гиляков в дом. Войдя туда, Чумбока и Питкен встали на колени и поклонились, касаясь лбами пола.

Главный надсмотрщик на промысле, толстый, но бойкий и подвижной, в халате, надетом на голое тело, сидел за столиком. Вокруг него с фарфоровыми трубками в зубах сидели и лежали другие японцы. Тут же стояли тазики с водой, лакированные столики, на них тонкая посуда, табак, лакированные подносы, похожие на берестяные чумашки. Чумбока не мог глаз оторвать от золотых ширм. На стенах висели картинки, рисованные тушью и в красках, с обнаженными японками.

«Вот чудеса!» — решил Чумбока.

Глядя на такие диковины и соблазны, хотелось жить. Забывались все печали и заботы. Чумбока твердо решил остаться здесь на рыбалке. Японцы дали ему риса.

Питкен сменял орлиные хвосты и все свои товары на материи и на мешок с рисом. Он отдал двух соболей за лакированный поднос и за картинку с голой японкой. Он получил также старые деревянные латы с облезшим лаком и нож.

Позь собирался домой почему‑то другим, далеким путем.

«Да, у него дома хорошо. Коль — большая деревня. Сто домов», — думал Чумбока.

— Почему‑то мы пойдем по берегу большого моря, а не малого, — говорил Питкен. — Я даже боюсь.

Чумбоке совсем не хотелось идти в такую даль. Придется огибать весь остров.

— Позь, почему ты решил идти около восточного берега? — спросил Чумбока, придя к хозяину лодки.

— Мне надо! — ответил Позь. Мысли его были обращены не к тому, с кем он разговаривал.

— Я хочу здесь пожить. Мне всегда хочется познакомиться с новыми людьми.

— Если ты не пойдешь со мной, то, может быть, пожалеешь.

Позь как будто смеется над Чумбокой. Но лицо его серьезно.

Позь слыхал еще в Коле, теперь эти слухи подтвердились: на восточном берегу Сахалина разбилось китобойное судно, и гиляки вырезали всю команду. Забрали у американцев вещи. У гиляков там есть золотые и серебряные монеты. Это и была тайная цель Позя. Он мечтал, что на японские и маньчжурские товары скупит монеты, а потом с большой выгодой перепродаст русским. Кое‑что достанется брату и Питкену. А Чумбока зря не хочет идти. Рассказывать ему прежде времени не в правилах Позя.

Большая лодка с парусом, груженная, как корабль, ушла. В ту сторону, где восходит солнце.

Позь и Питкен отправились на лодке домой.

Вечером Чумбока варил свой рис айнам.

— От кораблей всегда много горя! — говорил он.

— Нет, не всегда, — сказал старый айн.

Где‑то внизу, в темноте, набежала одинокая волна или, может быть, плеснулся морской зверь. Чумбока все еще не узнавал этих зверей по всплескам.

— Вот слушай... Я еще был молодой... Давно это было. К нам, на эту землю, приходил на двух кораблях русский Микола Сандреич. Он поставил здесь пост, отряд из своих людей, и объявил, собрав все наши народы, что остров этот принадлежит стране лоча. Микола Сандреич дал моему отцу бляху. Повесил ее на грудь. Назначил отца старшиной. А когда пришли японцы, он гонял их отсюда. Отдал нам много муки... Старик мой долго ждал, что Микола Сандреич еще придет и погонит японцев.

Чумбока замечал, что айны народ голодный, что они нерешительны, всего боятся, но не прочь перерезать всех японцев и забрать все их имущество. «Айны кислые какие‑то, — думал он, — обижаются... Может быть, айн слаб и потому его так легко обманывать?»

На другой день Чумбока был в японском храме. На холме стоял шалаш с гнутыми травяными крышами.

Толстые, довольные японцы, чисто вымытые и веселые, поднимались по каменистой дорожке, стуча своими деревянными подошвами на веревочках, продетых у всех одинаково под большой палец.

В шалаше — медные изваяния богов.

— Этих богов хозяева с собой привозят и увозят, — говорил айн.

В шалаш никого не пускали. Подходить можно было близко. Все боги стояли на возвышении, как на большом столе под крышей, так что всем было видно.

Около шалаша на деревьях висели пузатые фонари с красными иероглифами на промасленной бумаге и ветви с бумажными цветами вишни.

Айны объяснили, что японцы очень любят цветы розовой вишни, но что здесь она не растет, так они делают эти цветы из бумаги. Даже бумаги не жалеют, так любят...

Чумбока, всегда почитавший чужих богов не меньше своих, помолился от души.

После богослужения толстый молодой японец дал ему бумажку.

— Это гадание! — объяснил он. — Прочти и узнаешь свою судьбу...

— Но как я буду читать, когда не понимаю?

Японцы весело обступили Чумбоку и прочли ему все, что было написано на бумажке. Там значилось, что он будет счастлив и получит много риса...

Сегодня, оказывается, праздник. Шалаши и склады с рыбой тоже украшены бумажными цветами розовой вишни и фонариками.

Все эти дни торговцы готовились к празднику. Они стряпали, мастерили украшения, писали на бумажках таблицы счастья, чтобы гадать в день праздника… Айны ловили рыбу, а купец делал красивые игрушечки.

Вечером зажглись фонарики. Красные и зеленые огоньки горели на черном горбу сопки. Айны стали почтительны с Чумбокой. Они сказали, что японцы считают его богатым.

Чумбока работал на рыбалке от зари до зари. Он чувствовал, что руки и ноги его едва двигаются, что он становился таким же кислым, вялым и обидчивым, как айны, и точно так же, как у них, еле плелись его ноги.

Часто из домика с окном, похожим на прищуренный глаз, появлялся надсмотрщик и бил палкой айнов.

Чумбока понял, что айн вял и кисл не от природы, что это японские купцы забрали у него все веселье. Что в их домиках вся радость и вся чистота, а у айнов вся грязь и вся печаль.

«Конечно, — думал он, — собрать всех таких весельчаков торгашей и дать им такую же работу, как айнам, чтобы они, голодные, без риса, от зари до зари ловили рыбу, солили и складывали, то пройдет все их веселье. Тогда и думать не станешь про гадание и про бумажные фонарики».

Бумажные фонарики все еще висели, но не хотелось смотреть на них. А японец, прочитавший Чумбоке в день праздника таблицу счастья, однажды застал его отдыхающим и, схватив за косу, так вздул палкой, как еще никогда и никто не бил Чумбоку.

А бежать некуда. Питкен и Позь теперь уж далеко...

«Питкен, брат мой, почему я с тобой не поехал на холодное северное море? Так я много работаю, что нет желания смотреть ни на чистые домики, ни на храм».

А однажды Чумбока, позабывши, что он теперь рабочий у хозяев, присел отдохнуть. Вдруг долговязый айн, тот самый, что так ругал японцев, который еще вчера, казалось бы, сочувственно слушал старика, подскочил к гольду с поднятой палкой.

— Ты что ленишься?! — закричал он как можно громче, в то же время поглядывая в сторону домика с высокой травяной крышей.

Чумбока не понимал, на каком он языке кричит, на айнском или на японском, но смысл очевиден. Айн собирался ударить Чумбоку и желал, чтобы японцы это увидели и услышали.

«Какой, оказывается, этот парень!» — подумал Чумбока и, невольно вскочив, сразу взялся за работу.

«А я‑то еще думал, глядя на него, что вот, мол, какой здоровый и умный парень — крепкий и смелый». И в этот миг Чумбока все же получил от айна палкой по спине.

— Как ты смеешь лениться?! — орал айн. — Или хозяйский рис даром хочешь кушать?

Японцы, слыша его отчаянные крики, выглядывали из окон. Этого‑то и надо было айну. Он еще покричал некоторое время. Вскоре японцы скрылись. Айн прошелся по берегу, а через некоторое время, вернувшись к Чумбоке, заговорил с ним по‑гиляцки, улыбаясь виновато:

— Послушай‑ка...

— Поди к черту! — вспылил Чумбока. — Уйди, а то я тебя сам ударю. — И парень замахнулся жирной треской.

— Ну, ну, потише, потише, — уклонился айн.

«Какие, однако, среди этих айнов есть подлецы, — думал Чумбока, прогнавши прочь парня с палкой. — А мне еще он так нравился».

Вечером старик многое объяснил гольду.

— Когда японцы рядом, мы боимся их. Даже думать боимся о том, чего нам хочется. Сразу думаем другое. Не так, как сами хотим. Японское думаем, не свое. Мы несчастные люди. Вот этот парень, который тебя ударил сегодня, он сам боится. Японец его поставил посмотреть за рабочими.

— Дурак, — сказал Чумбока, — зачем соглашался?

— Японец его выбрал как самого сильного. Самого сильного японец всегда покормит получше и назовет себе другом... Японец хитрый. Японский надсмотрщик есть над нами. Но он сам все время не хочет следить за нами. Поэтому ставит вместо себя кого‑нибудь из нас и велит бить тех, кто ленится. За это обещает подарки. И грозит: если будешь плохо смотреть, тогда побьем самого. Если у нас есть сильный человек, обязательно должен быть за японца. Если за японца не будет сильный, то его обязательно убьют. Дуракам и слабым разрешается ругать японцев. Вот поэтому тот парень тебя ударил.

— Все‑таки он очень сильно хватил меня, так что на спине я до сих пор полосы чувствую, как зверь зубом провел.

— Конечно! — ответил старик спокойно. — При японце приходится своих бить.

— Мог бы не так сильно меня ударить! — воскликнул Чумбока. — Он бы мог мне сказать потихоньку: «Покричи‑покричи, будто, тебе больно», — я бы так заорал, что японец был бы доволен.

— Нет, мы так не умеем. Мы — глупые.

Старик опять стал жаловаться на японцев:

— Ты знаешь, они нас сильно пугают, что когда‑нибудь всех убьют. Они, когда к себе уходят на зиму, нам так говорят: «Если к вам придут чужеземцы, вы должны им противиться, а то мы летом отберем у вас всех жен. А если, говорят, вы им будете помогать, тогда всем перережем горло». Так пугают...

Старик заплакал.

«Это что за народ такой?! — с возмущением подумал Чумбока, слушая айна. — Зачем так терпят?»

— Да, мы такие, — как бы отвечая на его мысли, сказал старик. — Ничего поделать не можем. Нас мало, мы слабые. Они с нами делают, что хотят. А мы сидим и ждем.

— Так и будете ждать?

— Так и будем.

— А что тебе самому хочется?

— Что мне хочется? — Старик вдруг приободрился, глаза его сверкнули воинственно. — Мне хочется, — сказал он, улыбнувшись, — всех японцев убить.

— А‑на‑на! — удивился Чумбока такой воинственности волосатого деда.

— Да, да, хорошо бы большую пушку. И сабли. Острые‑острые, как зубы у касатки. И всех рубить и стрелять. Вот тогда айны будут смелые.

Тут старик, видимо устрашившись своих воинственных мечтаний, тревожно поглядел по сторонам. Он опять сник и повесил голову.

— Да‑а, — протянул он, — а пока японцы рядом, мы стараемся показывать, что мы их друзья. За это на нас нельзя обижаться. И мы громко не смеем сказать, что хотим их убить.

Однажды толстый молодой надсмотрщик с мешками под глазами подошел к Чумбоке. Кто‑то из айнов донес ему, что он ругал хозяев.

Японец, ласково улыбаясь, ткнул его палкой в живот, а потом ударил по ногам. Тут уж Чумбока не выдержал. Он схватил на морском берегу камень и, размахнувшись, ударил японца в лоб. Тот упал, вытянув свои желтые ноги с подвязанными красными подошвами.

— Вот как надо! — воскликнул Чумбока. — Чистый народ! Делают красивые картинки и себе зад моют, а людей губят и голодом морят!

К парню подошел старик айн и поманил его под обрыв.

— Беги скорей, пока все спят, — сказал он. — А то он очнется и молодые, чтобы выслужиться перед японцами, тебя схватят и выдадут.

— Как?! — оторопел Чумбока. Он начинал соображать, что наделал. — Куда бежать?! Ногами?!

— Нет, на лодке. Только знаешь, я тебе лодки дать не могу, я боюсь. — Старик метнул вправо и влево острые взгляды, и потом его черные большие глаза снова остановились на Чумбоке. — Давай вот так сделаем, будто бы ты украдешь у меня лодку и убежишь. Там и весла и парус. Мне не жалко. Ты не думай, что мы такой плохой народ и даже противиться не умеем. Нет, мы, старые люди, помним то время, когда тут японцев не было и мы были свободны. И умеем противиться, как бы нас ни пугали! Не молодые! Бери! Ну, торопись, торопись... Да, когда ты убежишь и будешь далеко, я стану кричать, что ты украл мою лодку. И тогда пойдем за тобой в погоню. А ты спеши. Мне тоже придется гнаться за тобой... Если догоним, я должен буду сам убить тебя. А сейчас забеги ко мне в дом, я там тебе оставлю юколы и все, что надо в дорогу. Все будет лежать у двери, чтобы ты мог украсть, а я убегу.

Чумбока сделал все так, как велел ему старик. Он нашел в доме сушеную рыбу, две снасти и копье, а в лодке — сеть и весла.

Пока японцы спали послеобеденным сном, он уж обогнул два мыса, две сопки, выдающиеся в море, и миновал соседнюю опустевшую рыбалку, с раскрытыми сараями и перевернутыми чанами, между которыми бродили лохматые линяющие ездовые собаки.

Чумбока ехал весь день и всю ночь, пробираясь на восток, и, только обогнув оконечность острова, немного успокоился.

Чумбока остановился в одной из прибрежных юрт у орочен. На нарах лежал седой старик. Чумбока с удивлением смотрел на его длинное тело. Хотелось бы посмотреть, как такой человек встанет, придется ли ему сгибать голову под низким потолком.

Юрта была крепкая, бревенчатая. Около больного сидели молодая ороченка, старуха с трубкой и белобрысый парень.

— Эй, старик, я лоча видел! — с горячностью подбежал к нему Чумбока.

— Кто это говорит? — не подымаясь, спросил старик.

Чумбока рассказал, что он с Мангму.

— Раньше наш дедушка Василий со своими товарищами жил на теплой стороне острова. Они ждали, когда придет их корабль, — рассказывали орочены. — Потом товарищи его умерли. Дедушка пришел сюда. Здесь женился.

«Жаль, что за Василием не пришел русский корабль с пушками, — думал Чумбока. — Все радовались, если бы Микола Сандреич гонял скупщиков рыбы и разбил бы их амбары из своих пушек».

* * *

— Дай книгу, — тихо попросил Василий. — О господи! — застонал он и почувствовал, что перевернуться на другой бок у него уже не хватит сил.

Стар и слаб... Он попросил книгу, но тут же забыл о ней. Последнее время Василий не спал ночами. Жена его, старая ороченка Анапуха, сидела в углу, курила трубку.

Василий задремал... Ему приснилось, что он малым ребенком в рубашонке играет на улице родного села. Братцы и сестричка. Отцов дом. Ивы над тихой речушкой, пруд, поля ржи. Соломенная крыша, плесень и грибы на бревнах... Корова мычит, это ясно слышит Василий, Мать... мать идет, зовет... манит к себе...

— Матушка! — Во сне старик задрожал и заплакал.

— Амба[170]ходит близко, — сказала ороченка и взяла бубен.

Василий очнулся.

— Дай книгу, — попросил он по‑русски.

Анапуха достала с полки старый молитвенник.

— Пить... — слабо простонал Василий. Он открыл молитвенник. — Отче наш... иже еси на небеси...

И опять представился ему родной дом, церковь. Звонят... Он вдруг ясно услыхал благовест. Старик поднялся и в ужасе охватил лицо руками.

— Господи помилуй! Сорок лет жду своих. Кому сказать, что на душе? Душа стосковалась. Все было забыл. Вот перед смертью душа просится на родину.

Старик долго молился. Понемногу он стал успокаиваться и вдруг снова попросил книгу.

— Молится! Лоча землю поминает, — с суеверным страхом говорили орочены. — Дедушка наш страшный стал, как старый медведь.

Громадный костлявый старик подошел к окну, затянутому пузырем. Долго рассматривал он страницы молитвенника и наконец стал что‑то чертить на них.

«Мы, Фома, Сергей, Петр, Данила и Василий, высажены лейтенантом Хвостовым в заливе Анива, — царапал старик на пожелтевшей бумаге. — Когда пришли в Томари японцы, мы перешли к ороченам».

Он несколько успокоился, удовлетворенный тем, что написал. Немного погодя он подозвал молодых орочен.

— Вот эту книгу хорошенько сохраните. Чего я там написал, берегите. Скажите: старик перед смертью написал и оставил.

— А японцы знают, что у вас дедушка лоча?

— Знают! — отвечала старая ороченка…

— А лоча придут? — спросил Чумбока.

— Придут, — спокойно ответил старик. — Бог не допустит, чтобы мы зря пострадали... Не допустит, чтобы зря сорок лет... — Старик закрыл глаза и, успокоенный, примиренный мыслью о том, как придут свои и прочтут написанное им, стал тихо отходить.

Через несколько дней Чумбока, плывя к северу, всматривался в даль, туда, где синели горы и где на простор моря вырывался великий Мангму. Он ждал русских сверху, с реки.

Велик, велик Мангму... Но Чумбока уже успел полюбить эти зеленые морские воды, голубые дали и мысы.