Муравьев на Аргуни

Начальником края был там [101]... оригинальный человек... либерал и деспот, родственник Михайлы Бакунина [102] и Михайлы Муравьева [103] и сам Муравьев, тогда еще не Амурский.

А. Герцен.

Поздняя голодная весна. Желтая безлюдная степь. Всюду голые пологие холмы. Длинные ряды обтесанных камней тянутся по дороге, вползают на холмы, исчезают за гребнем.

По пустынной желтой дороге скачет тройка. Генерал‑губернатор Восточной Сибири, в военной фуражке и в шинели с пелериной, едет из Кяхты на Аргунь, на казачьи учения, делать смотр вновь сформированным войскам.

Ряды камней тянутся вдоль дороги, серые, шершавые, груботесаные, избитые ливнями.

— Надгробные плиты... Какое их множество...

Даже невозмутимый спутник губернатора — лакей, он же повар и камердинер Мартын, побывавший с барином и в Европе, и в глухих таежных трущобах, — и тот стал с удивлением поглядывать на эти камни.

— Родина древних монголов...

Муравьев вспомнил предположения ученых, что где‑то тут, близ монгольской границы, — могила Чингисхана.

«Я среди гробниц, на кладбище древней культуры... Россия — слон, могучий слон! — думал он. — Когда‑то в этих степях жил могучий народ, явившийся в Европу, поработивший нас, русских... И вот прошли столетия. Тут ряды могильных плит... И среди них мирный монгол в шляпе пасет свой скот. Мы у гробницы Чингисхана и охраняем покой его потомков».

Муравьев заерзал в экипаже. Степь, приволье, свежий весенний ветер — все возбуждало думу за думой.

Еще в Кяхте, беседуя со сведущими людьми, Муравьев узнал, что монголы тяготятся владычеством маньчжуров, хотят быть независимыми и тяготеют к русским, завидуя бурятским родам. «Они ищут нашей дружбы и видят, что свет к ним идет от нас. И мы давно забыли прежнюю вражду!»

— Ваше превосходительство! — обернулся старик казак, сидевший на облучке. — Видать границу!

Тарантас, дребезжа по каменистой дороге, поднялся на вершину плоскогорья. За ней виднелись изгибы дальней реки. Вокруг всюду холмы... Где‑то далеко‑далеко у воды проглядывали крыши.

А за рекой Китай — та же желтая холмистая степь.

...Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,[104]—

вспомнил Муравьев, —

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?

«Тарантас, — думал он, — такой же, как в Тульской и Рязанской губерниях, докатился до Китая, а там, глядишь, докатится и до Тихого океана... Как это у Гоголя про колесо?...И чтобы проехать вдоль берега моря, к переправе через залив, чиновнику или врачу будут подавать тарантас... И поедет он, за неимением дорог, десятки верст по пескам, нанесенным океаном, у самой волны, подбегающей к колесам тарантаса».

— А вон, ваше превосходительство, служивые на учении, — молвил возница.

В степи виднелись маленькие четырехугольники пехоты и конницы.

«Горсть, горсть людей среди великой пустыни! Ну что ж, и Москва не сразу строилась. Какого труда стоило собрать и эту жалкую горсть! В ней основание, начало нашего могущества в этом крае».

Губернатор пристально приглядывался к рассеянным по степи отрядам забайкальцев.

Оставив далеко позади свою свиту, чтобы перед ней не опозорились не обученные строю и поворотам забайкальцы. Муравьев ехал на Аргунь вдвоем с камердинером.

Когда тарантас спустился с холмов, казаки стояли широким рядом, держа коней в поводу.

Раздалась команда. Какой‑то высокий казак птицей взлетел в седло. Он пустил коня с места в мах, так что конь вскидывал комья грязи. Поравнявшись с офицером, гарцующим на жеребце, казак выпрямился. Он сидел в седле легко, слитно с конем. Весенний ветер трепал его желтый, как степная трава, чуб.

Казак выхватил саблю. Пригнувшись к луке, он на бешеном скаку ссек лозу и унесся в желтую степь.

— Лихо, Алешка! — кричали товарищи, когда он проскакал обратно мимо их строя.

— Это тебе не с ороченами в тайге.

— Мы думали, ты на собаке на учение приедешь!

— Хитрый! Притворился, что верхом ездить разучился. А взлетел, как сокол!

Подъезжал тарантас. «Кто‑то к нам», — подумал Алексей. Увидев знакомое лицо, рыжие усы, казак вытянулся и, как учили его, гаркнул во всю глотку:

— З‑здр‑р‑р‑рав желаю!

— Вот теперь молодец! — улыбаясь, сказал губернатор. — Стал похож на человека!

* * *

После учений Муравьев верхом объехал ряды. Он видел, что хотя большая часть забайкальцев еще совсем не знает ни строя, ни приемов боя, но все они стараются, перенимают все, что показывают им присланные донцы‑урядники и свои забайкальские офицеры.

Над степью сверкают ряды пик. Отряды казаков уходят в станицу.

Эй, Шилка да Аргунь,

Эх, они сделали Амур, —

затянули в последнем взводе вперебой раздававшимся впереди казенным выученным песням.

Эх, ула‑ла, эх, ула‑ла,

Они сделали Амур...

Губернатор остановился у атамана. Под вечер, сидя в обширной горнице под образами, он беседовал с казаками и казачками... И тут образа, русская печь, лавки по стенам, орава ребятишек.

— Вон их юрты, — показывая в окно, за Аргунь, где на степи виднелись редкие бездворые бревенчатые строения, рассказывал атаман. — Живет там зайсан[105]со стражей. Шибко по границе не ходит. Редко когда делает обход.

Муравьев, слушая рассказы казаков, с гордостью думал, что вот они среди потомков великих русских землепроходцев, чьи предки еще в семнадцатом веке прошли всю Сибирь, проникли через Становой хребет в Приамурье, а оттуда на кочах[106]ходили к Охотскому морю. Это не солдаты и не казаки, населенные по приказу на пограничной линии, и не посланные сюда властью, а потомки первых пионеров, естественная грань русского народа на Востоке. «И я среди них... Здесь не бывало еще ни одного губернатора...» Генерал был доволен. Однако когда ему пришло в голову, что его беседу с аргунцами никто не записывает, тогда как должна бы она принадлежать истории, он впал в досаду.

Мысль, что многие его поступки не будут описаны и не останутся в истории, нередко приходила ему и прежде и всегда раздражала генерала.

— А жаль! Жаль!

Он слушал рассказы о торговле с монголами, о вражде и о приятельстве с азиатами, о китайских пограничниках, так называемых мыргенах, приплывающих на Аргунь раз в год на огромных берестяных лодках, или о том, как на Усть‑Стрелке старые казаки, проживши жизнь, не видели баранов, и думал, как своеобразна, как далека здешняя жизнь Петербургу...

— А вот Маркешка Хабаров, — представил атаман маленького кривоногого казака. — Проник далеко в глубь Китая.

Казак выступил вперед.

— Ты Хабаров? — заинтересовавшись, спросил губернатор.

— Так точно! — тонко гаркнул Маркешка.

— Почему у тебя такая фамилия?

— Уж не знаю, че такое! — тряхнул головой казак.

— Ты потомок знаменитого Ерофея Хабарова?

— Дедушки вышли с Амура, но не знаю, тех ли Хабаровых или, может, у Ерофея были братаны...

— Ну, что ж ты видел в Китае?

— Об этом могу рассказать, — ответил казак, радуясь, что наконец‑то пришел случай высказать все высшему начальству.

В свое время Маркешка был очень обижен, что его не повезли в Иркутск, и сейчас надеялся поправить дело, рассказать обо всем, что есть в Китае, как следует. Хабаров полагал, что Карп и Алешка, не бывавшие далеко, ничего толком не знают и, верно, могут ввести Муравьева в большое заблуждение... А начальству узнать все необходимо, а кроме как от него — неоткуда.

Хабаров стал с точностью рассказывать, что видел в Китае и как попал в плен.

— В гьяссу[107]ороченам отрубили голову, а меня повезли в Сансин[108]. Там призвали в ямынь[109]. «Зачем в нашу землю ходишь? Казнить тебя будем». Потом спросили, как фамилия, как зовут и почему такая фамилия. Они поговорили между собой, велели отвести меня. Стали лучше кормить. Потом, дней через пять, снова волокут к самому амбаню. Спрашивает: «Это твой дедушка с нами воевал?» — «Мой!»

Все записали. Увели. Прислали баранины. Такой славный попался генерал у китайцев, паря, чувствительный. Потом опять меня тащат. «Че с тобой будем делать за то, что нашего гусайду[110]покарябал?» — «Отпустите домой, могу штраф выслать». — «Чего пошлешь?» — «Да хоть баранов. Ружье могу сделать. Пришлю, как уговоримся». Генерал сначала не верил, потом удивился, что сами ружья делаем. Спросил, как идет работа. Такой любопытный, про все расспрашивал. Уговаривал меня остаться, чтобы ружейную мастерскую открыл. Обещал дать жен. Картинки показывал. Хорошие девки нарисованы. Я говорю: «Охота домой, у вас не останусь». — «Нет, говорит, тебя одного не отпустим. В клетке повезем, на верблюде. А все же, говорит, ты, однако, не того Хабарова потомок, который против нас сражался. Был бы того рода, так достиг бы чинов. Тот, мол, был, по записям, рослый». — «А у нас, отвечаю, этим, наоборот, не считаются. Еще хуже будет, если узнают, что дедушка чем‑нибудь отличился». «Ага», — говорит. Записали все кистями и повели меня на веревке за колодку и посадили обратно в яму. А в одно утро меня вытащили из ямы, повезли дальше. Вот где местечко! И недалеко же как будто отсюда, если шибко ехать, однако месяца полтора езды, а с Забайкальем несравнимо... Тепло, весна ранняя, вишня цветет, яблоня. Да я отродясь не видел. Я раньше думал: «Китай! Китай!» А оказывается, там земля теплая. А потом и за стену меня возили...

Губернатор наконец прервал его.

— Нет, надо дослушать, — с неудовольствием возразил генералу Маркешка. — Погоди!

— Да ты все одно рассказываешь, — грубо оборвал Муравьев.

— Вот погоди, сейчас.

Муравьев нахмурился, но смолчал. В душе ему понравилась твердость этого маленького казака, и невольно возник к нему новый интерес.

Хабаров рассказал, что на юге так тепло и такие хорошие всходы, что китайцы не хотят жить в низовьях Сунгари, что китайцы‑переселенцы селятся по верховьям рек Муданцзяна и Сунгари и что земля за Амуром им, как они сами ему не раз говорили, не годится для жизни.

— Китайцы только тем и довольны, что там леса много и болот и никто сквозь них не продерется. Они выросли в тепле, им на стужу не шибко охота... А нам Амур — как рай земной, мы лучшего не видали. Я в Китае побывал, так понял, что ничего‑то мы не знаем...

Когда Маркешка стал рассказывать, как его привезли в Кяхту, губернатор засмеялся и все казаки дружно захохотали.

— Как заехали, так сразу пугать меня: ну, мол, ребята, горячих ему. Сразу вижу — в Расею попал, дома, значит. Вот так вышел из Китая.

— Но больше не смейте туда ходить! — сказал губернатор, стараясь быть построже.

— И вот еще что скажу... — продолжал Маркешка. — Англичанка, ваше превосходительство, ходит по Амуру, хорошее место ищет.

— Ты откуда знаешь? — испуганно спросил Муравьев.

— Китайцы сказали. У них умные такие старики есть. Они сами этого англичанку не любят. Говорят: вот, мол, если русский на Амур не придет, рыжий туда влезет... Дедушка мой, когда еще в Иркутске был, так сказывал. Вся Сибирь об этом говорила, а как ты не знаешь?

— Верно, есть разговоры! — подтвердил Алексей. — И мы ехали — слыхали.

— Надо бы пошевелиться, — заметил Маркешка, — а то останемся на бобах... Англичанка‑то уж мылится.

* * *

— Другой бы так тебя попер с твоими рассказами, — говорили казаки Маркешке, расходясь по домам.

— А че сами смеялись? Угодить было желательно? Вам, чурбанам забайкальским, непонятно. Он же все желал узнать про Амур, вот я и старался. Я — казак, он — генерал. Ты сообрази: если он меня не послушает, откуда узнает? Паря, генерал должен слушать — раз на службе, пусть ушами не хлопает. Я это могу сказать хоть кому! Это должен знать каждый генерал! Че даром меня в клетке на верблюде трясли?

— Паря, а губернатор все же простой, — заметил Алешка. — Я думал, приказчик Кандинского едет, хотел свистнуть и чуть не окаменел.

* * *

«Я первый из губернаторов объезжаю Аргунь, Шилку и вижу осмысленную жизнь там, где до сих пор видели лишь дикость, откуда поскорей спешили выбраться... На вид темные люди высказывают верные мысли. Этот Хабаров... Трагедия, если кривоногий Маркешка — прямой потомок богатыря Ерофея. Века тяжелой, полуголодной жизни в скитаниях по тайге, жестокая борьба с природой, болота, леса, громадные расстояния — это все из рода в род ослабляет семьи. Люди — как кривые чахлые березы, выросшие на болоте...»

Губернатор размышлял о том, что надо каждому человеку в государстве дать возможность почувствовать себя свободным, что надо преподать способному русскому народу примеры гуманизма, когда послышался грохот экипажей и он по звукам догадался, что прибыла свита. Муравьев поспешно погасил свечу и лег в постель.

— Я сплю! — крикнул он Мартыну с раздражением. — К черту их всех! Гони подальше!

Лакей, тихо отворив дверь, вышел на улицу. Муравьев знал, что Мартын перед кем угодно не ударит лицом в грязь и не упустит случая нагрубить офицерам. Вскоре послышался его неторопливый голос. Шум стих.

«Так их и надо, — подумал Муравьев, — а то въезжают, орут, не подумают, что спит генерал!»

В числе людей, которых послал он оборвать, были не только горные и полиция, но и топографы, инженер Васильев. Вспомнив об этом, Муравьев несколько посетовал, что позабыл свои добрые намерения о преподании примера гуманизма и о свободе личности...

«Но все же я генерал‑губернатор, должны иметь уважение».

* * *

Наутро в степи продолжались учения. В разгар дня из станицы прискакал казак из неслужащих малолеток и что‑то сказал атаману. Скуластый, бородатый атаман подъехал к генералу.

— С Усть‑Стрелки приехал нарочный на лодке, говорит, что там какой‑то иностранец строит плот для сплава на Амур.

— Сюда его! — строго приказал Муравьев.

Конные вихрем помчались в деревню. К губернатору явился Михайла Бердышов.

— Что знаю, все скажу... — со страхом глядя на губернатора, залепетал он. — Иностранец, англичанин Остен, строит плот, желает плыть по Амуру. Отец велел ехать на учение, доложить об этом начальству. Вот письмо от нашего атамана.

Муравьев спокойно прочитал краткое письмо, написанное толково, по форме. Ничего лишнего. Грамотный старик. Атаман сообщал, что англичанин готовится к отправлению.

— Ну, а ты что скажешь?

Слушая Михайлу, как отец его, Карп, нарочно тянет постройку плота, генерал часто и небрежно кивал головой, как бы торопя рассказчика.

— Значит, все надежно? Как твой отец? Тянет, ты говоришь, постройку плота?..

— Он тянет, ваше превосходительство, да что толку. Их трое, англичан‑то, и они работать умеют, видно, не баре, а вроде один инженер, а остальные — мастера на все руки. Морское дело, отец говорит, знают. Они догадались, что тятя волынит, ваше превосходительство, отец то есть наш. А они много сделали...

— Баржа готова?

— Не баржа, а плот тройной, и какие‑то будут подушки при нем надувные. Инструмент у них хорошей стали...

— Так плот готов! — живо воскликнул губернатор.

— Они ведь все враз, и все у них готово! И уже сели, парус подняли и пошли...

— Ушли? Анафема! А т‑ты...

— Вернулись. Вроде морское испытание. Барыня у них славная такая в станице оставалась со вторым мастером, купили кур и клетку берут с собой.

Глаза генерала гневно засверкали, и офицеры свиты, знавшие его нрав, чувствовали, что быть буре.

Голова Муравьева затряслась.

— Негодяи! — вдруг закричал он. — Иуды, кровопийцы! Шпицрутенов! Подлые, низкие! — Он задрожал от гнева. — Сквозь строй! В палки! — Его так и подмывало схватить кого‑нибудь собственными руками. — Иуды! Три шкуры спущу с мерзавца! Стоило покинуть Иркутск, как уже пропустили шпиона. Кто? Как смел? Мне назло... Нарочно! Казнокрады, взяточники мстят мне. Ну, я еще покажу им! Не останавливаются перед изменой!

Накричавшись, губернатор, казалось, овладел собой.

— Михаил Семенович! — хрипло выкрикнул он.

Корсаков оставил каких‑то конных, появившихся бог весть как, никто не заметил в суете. Он подбежал с пакетом в руках и вытянулся:

— Пакет... Николай Николаевич...

— Михаил Семенович! Сейчас же на коня — и в Усть‑Стрелку! Схватите этого негодяя живого или мертвого и доставьте мне! Немедля! — крикнул он, переходя на визг. — Если плот ушел, снарядить лодки и вооружить взвод пограничных казаков! Догнать! И взять живыми или мертвыми.

— Пакет.

— Пакет? После...

Корсаков что‑то хотел сказать, но губернатор не мог выкричаться.

— Николай Николаевич! — Корсаков резко перебил его. — Только что получен пакет из Иркутска. Пакет всюду возили за нами. Владимир Николаевич сообщает, что Остен был у него... С рекомендацией канцлера. Я вскрыл. И с распоряжением пропустить Остена на реку Амур для геоло...

— Как?

— Письмо прислано до востребования на руки Остену, а он доставил и сам живо выехал!

— Ах вот как! — Губернатор кинул косой взор на казаков. — Алексей Бердышов! Живо, с места в карьер, до Усть‑Стрелки! В провожатые к поручику. Схватить Остена хотя бы на Амуре. Скажи всем своим на Усть‑Стрелке, чтобы ни одна живая душа не сплыла из Забайкалья вниз. Живо! — махнул он рукой. — На лодки! На гребные катера! С оружием! Приказать возвратиться. Если не послушают и станут упираться — стрелять их всех в мою голову! Понял?

— Так точно!

— Михаил Семенович... Оружье в ход!

— Я готов...

Через несколько минут по каменистой дороге над Аргунью в облаке пыли галопом мчались Корсаков и Алексей Бердышов.

Губернатор впал в крайний гнев, раскричался. Брызги летели из его ослабевшего, перекошенного рта, лицо густо побагровело. Он ходил и, размахивая руками, что‑то бормотал. Он долго не мог успокоиться. Со стороны похоже было, что он вдребезги пьян.

Казаки так и думали — не выпил ли губернатор лишнего.

— Ниче будто сначала незаметно было, чтобы пьяный, а? — толковали они тихо.

— Это уж потом его развезло!

Забайкальцы, терпеливые и спокойные, не могли поверить, чтобы трезвый человек так мог расходиться.

— Казнокрады! Бездельники! Зачем держу вас?! — в новом припадке гнева гремел Муравьев на казачьих и на пограничных полицейских офицеров. — Вон, вон всех! Рожи наели... Держу свору бездельников... Царю напишу! Всех на виселицу!

Он опять ослаб и замахал руками, не желая слушать увещеваний.

— Нет, братцы, вы настоящих господ не видели, поэтому и удивляетесь, — говорил казакам повар губернатора Мартын. — У вас тут нет помещиков, так вы и не видали, как настоящие господа сердятся! Генерал! Держать себя ему нет надобности. А вы — пьяный!.. А он с государем свой...

— Гураны[111], одно слово! — молвил с презрением камердинер полковника Иванцева.

Губернатор велел вызвать атамана.

— Проезжал иностранец? — спросил он, когда есаул явился.

Атаман не знал, кто проезжал.

— Кто‑то проезжал. Не знаю кто... — в страхе признался он. — Какой‑то словно нерусский.

— У него записка от Кандинских, — сказал кто‑то из казаков.

— Ага, вот оно что! — обиженно воскликнул губернатор. — Значит, правительство здесь слабей купцов? Этому не бывать! — закричал он, снова приходя в бешенство.

Тут народ, чувствуя, что губернатор недоволен Кандинскими, осмелел, и на них посыпались жалобы.

— Почему же ты до сих пор молчал? — Генерал‑губернатор осыпал бранью есаула.

Есаул не мог ничего возразить:

— Ведь мы привыкли, что из Питера — так начальство.

— Ты знал, что у него записка от Кандинских?

— Знал.

— Что же ты воды в рот набрал?

Есаул молчал: привык, что Кандинские и власть — одно и то же. Ему и в голову не приходило, что поступает против закона, подчиняясь произволу. Он привык к нему и за всю свою жизнь, кроме беззакония, ничего не видел и никогда не думал, что придется за это отвечать.

Губернатору донесли, что Кандинские принуждали население Забайкалья принимать фальшивые деньги.

— Все им мало!

— Уж давили, давили...

«Шпионам покровительствуют... Выставляют ему караул... Фальшивые деньги... И еще приказывают их брать. А люди знают, что фальшивы. И подчиняются... Ну, теперь я эти порядки выведу!» — думал Муравьев.

— Расстреляю. Расстреляю Кандинского. Этого Остена своей рукой застрелю! — закричал он на офицеров. — И напишу резолюцию на письме канцлера — расстрелян как шпион и лазутчик! Всех расстреляю... Подлецы!