ПРАЗДНИК В УСТЬ‑СТРЕЛКЕ

На страстной повалил снег. Шилка снова побелела. Под праздник ударил мороз. Казаки, буряты и крестьяне съезжались в Усть‑Стрелку верхами и на розвальнях.

В избе Алексея людно и весело. Стены обширной горницы увешаны оружием нескольких поколений казаков Бердышовых: сабли на монгольском войлочном ковре, старинная албазинская пищаль, забайкальская винтовка Маркешкиной работы... На столе баранина и ржаные пироги с голубицей и черемухой.

— Подумать если, — восклицает любивший порассуждать седой и горбоносый атаман Скобельцын, — ведь дальше уж Азия, праздники не справляют!

— Как это не справляют? — отзывается Алексей, широкогрудый, косая сажень в плечах, краснолицый и голубоглазый. На его жестком, узком лице играет усмешка. У него рыжеволосые руки с темными короткими пальцами. Он подымает стакан. — Даже по Амуру есть русские. Вот Маркешка тебе то же скажет.

— Ну какие это русские! — ответил атаман. — Беглецы!

— А беглецы — так не русские, что ли? Вот Широков там живет, Козлов, тот с семьей ушел по Бурее. Другие уже одичали.

— Забайкальское войско тоже заслугу имеет, — сидя под образами, бормочет рябой старик Коновалов. — Как на француза в поход ходили. А на Амур таскаться — это мало важности!

— Наши буряты тоже воевали, — подхватывает крупный, ширококостный бурят с большой головой, выпуклым лбом и зорким, веселым взором. Глаза у него раскосые, веки припухлые. — Верхом воевали! Наш бурят все верхом — праздник верхом гуляет, почту верхом таскает.

— Как же! И бурятских казаков полуэскадрон был в нашем войске. Сказывают, донцы вывели с собой калмыков, уральцы — башкира, кубанец — тот черкеса. А наши забайкальцы как выехали да пошел на рысях бурятский эскадрон — ну че же! Буряты обозлились, полушубки поскидали... Француз как увидел — бежать. — Коновалов затряс головой. — Бежать без оглядки...

— Складно, паря дедка! — похвалил его Алексей. — Только неправда.

— Как неправда? — нахмурил брови Коновалов.

— Забайкалье не выходило на француза. Нигде про то не обозначено.

— Пошто не выходило? — возмутился бурят Циренджинов. — А кто француза побил? Буряты!

— Паря, как тебе не совестно так хвастаться! — засмеялся Алексей, знавший слабость своего друга: тот во всем желал превосходить русских. И на самом деле — и в охоте и в рыбалке был искусен.

Вошел Маркешка, стряхнул рукавицами снег с валенок, снял шапку, перекрестился, поздоровался со всеми и сел на лавку возле статной, белой и румяной жены своей. Он старался казаться поважней, построже за большим столом, среди рослых казаков и казачек.

— Ну что, Маркешка, — с серьезным видом спросил его атаман, — живот не болит?

Все захохотали. С тех пор как везли маньчжуры Маркешку в клетке на верблюде через Монголию на Кяхту, у него долго болел живот. До сих пор над ним все еще потешались.

— Маркешка, расскажи, как в тайге маньчжурского генерала покусал, — попросил Коновалов.

— Паря, чуть его не съел! — усмехаясь, сказал хозяин.

— Жирный! — молвил великан Карп Бердышов.

— Мягко на нем ездить?

Маркешка с неудовольствием оглядел круг смеющихся гостей.

— Расскажи‑ка, как тебя на верблюде трясли.

— Теперь больше на Амур ходить нельзя, — строго сказал Скобельцын. — Начальство запрещает это баловство. Повелели наистрожайше смотреть, чтобы живая душа не вышла.

— Из рода в род туда ходим, — подхватил Коновалов. — Родня там живет... Знакомые...

— Кто со своей родней амурской будет водиться, того на каторгу, — ответил атаман. — Поймите, ребята: я за вами углядеть не могу, как бы на самом деле худа не было. Маньчжурец лист выслал, что Маркешка там своевольничал.

— Генерала ихнего объездил! — подхватил Алексей, и круг гостей заколыхался от смеха.

— Ну, Маркешка, че насупился? Расскажи, когда тебя с Амура в Китай увезли, чего видал... Скажи про китайский город.

— Че шибко рассказывать! — не меняя выражения лица, небрежно отозвался маленький казак. — Азия и Азия!

— Ну, как тебе башку срубить хотели?

— У них кого казнить — пьяным напоят. Каждый день палач их — тифунган, двадцать — тридцать голов рубит. Сашка[86]у него шире ладони. Если грёза[87]большая, то сразу не отсечет, а допилит. А тот без головы еще постоит, а потом упрется. Тут свиньи и собаки их съедят.

— Паря, а про похороны еще, — попросил Алексей.

— А на похоронах у них плакальщики, — серьезно, как заученный урок, ответил Маркешка, — идет плачет, а посмотришь — слез нет. Покойник, говорят, зиму стоит, а в марте хоронят.

— А мы ведь думали, что тебя казнили! Так нам сказали!

— Эй, Коняев, чью же вы голову за Маркешкину приняли? — спросил атаман.

— Да не знаю, чья была голова, — ответил рыжий и курносый казак, ходивший вместе с Маркешкой на Амур.

— Маленькая такая голова, лица хорошенько не разберешь, — заговорил Михайла Бердышов (он тоже был в походе и после исчезновения Маркешки ходил на маньчжурский караул смотреть на казнь), — со лба лоскут был содран... Ну мы поглядели, перекрестили его, да и подались своей дорогой. Спросили у людей: «Русского казнили?» «Русского», — говорят. Ну мы и пошли.

Маркешка всхлипнул, вытер глаза рукавом. Он как; бы почувствовал себя присутствующим на собственных похоронах, и его трогало сочувствие товарищей. Он представлял их горе.

Заиграла музыка, старик Коновалов запиликал на скрипке, ударили в бубен. Бурят захлопал в ладоши.

Маленький Маркешка, притопывая, прошелся перед гостями. Дебелая супруга его выступала посреди избы с платочком.

— Ну‑ка давай фасонами сгоняемся? — воскликнул Хабаров. — Вот на ней кринолин, и вся в шелковье!

— Ну, куда там! — махнул рукой Алексей Бердышов. — Ты погляди — моя выплывает, паря, вот диво! Разряжена еще пошибче твоей... И с кринолином, и фижма есть.

Черноглазая, смуглая и толстая Бердышова затопала каблуками, заплясала.

— Гляди, бабы пляшут, а мужики за них доказывают друг другу!

— Эй, Маркешка, дай ему за фижму! Укуси, как амбаня[88].

— Зубы востры, как у хорька! — отбивался Алексей.

Мужики забарахтались на лавке.

— Эй, гляди: че такое? — вдруг раздались возгласы.

Послышались колокольцы. Бердышов вскочил проворно и взглянул в окно.

Пушистый снег валил хлопьями.

К воротам подъехала тройка. В кошеве виднелось меховое одеяло. Вылез военный в шубе. Бердышов побледнел:

— Не жандармы ли?

От сильного удара дверь отворилась, и вошел офицер. Лицо его с пушком русых волос заиндевело. Побелели ресницы, иней обметал шапку и воротник.

— Что случилось? — зашептали за столом.

Испуганный атаман вылез из‑за стола, роняя табуретки.

— Кто Алексей Бердышов? — спросил офицер, когда все стихли.

Девки завозились на лавках, стараясь устроиться поудобнее, чтобы все видеть и слышать.

— Легок на помине! — пролепетал Маркешка.

— Я Бердышов, — выступил Алексей. Бесстрашный зверолов и землепроходец, прошедший неведомые страны и не раз смотревший смерти в лицо, сейчас заробел и смутился.

— Два часа на сборы — и едем со мной в Иркутск, — сказал офицер. — И еще...

— Неужто меня? Ба‑атюшки! Ваше благородие! — испугался старый аргунский волк Скобельцын.

— Ну да что за беда! — стал уговаривать атамана Карп.

— И еще Бердышова Карпа!

— Как? И меня? — всплеснул руками огромный старик и в ужасе хлопнул себя ладонями по ляжкам. — Да я не казак! Я мужик, из деревни, с завода... Я тут в гости заехал... Да я тут в гостях, батюшка... Отец... Мне завтра по дрова...

— И тебе в Иркутск! — строго сказал офицер.

— Ну‑ка, девки, живо, — сквозь слезы прошептала дочерям Бердышиха, подталкивая их к гостю.

Молодые женщины и девушки стали приглашать офицера за стол. Он сразу согласился. Строгости его как не бывало.

— Я чертовски замерз и устал!

Девки сняли с приезжего шубу, шинель, под руки повели к столу.

— О‑о! Тут хорошее вино! Откуда же у вас такое?

Офицер оживился, стал пить и есть с аппетитом. Он хвалил вкус хозяина и вдруг быстро захмелел. Он сам этого не ожидал. Казаки и казачки тесно обступили его. Всем хотелось узнать, что будет Алексею, но никто не решался заговорить об этом.

Бурят Циренджинов подсел к офицеру.

— Как тебя зовут, барин? — спросил он, заглядывая в глаза.

— Михаил Семенович! Михаил Семенович Корсаков!

— Ваше благородие Михаил Семенович, бурят‑то нынче худо живет, — таинственно сообщил он.

— Что так?

— Русский купец обижает. Кандинский, который в Кяхте живет... — Циренджинов огляделся и потихоньку добавил: — Че, барин, может, Алешку отпускаешь?

Офицер, стараясь прийти в себя, молча жевал баранину. В голове у него все шло кругом.

— Бурят баран пригонит, денег кошелек... У нас бедный бурят, а есть богатый. Когда беда, так мы идем богатому кланяемся, возьмем у него барана, серебра, потом лису поймаем — отдадим. Тебе ямбо[89]достанем. Чаю цибик привезем, верблюда... Богатый бурят в Монголию торговать ходит... Алешку отпускай, мы с ним в дацан[90]пойдем богу молиться. Скоро у нас там праздник. Гуляем на бурятской стороне. Алешка, когда не плачет, веселый... Отпускай.

— Нет, об этом не может быть никаких разговоров, — ответил Корсаков грубо через некоторое время.

Девки и молодухи, одна другой статнее, смуглей и осанистей, наперебой угощали его. Ему понравилась старшая дочь хозяина, Ольга, белокурая, с узким лицом и карими глазами чуть навыкате. «Одень ее по‑городскому — чудо что за девушка будет».

— Ты, барин, не думай, что я бурят, так...

— Я знаю бурят! — перебил офицер. — У вас есть способность к образованию.

— Как же! Грамотность‑то!

— А если ты грамотный, так знаешь, как это называется, что ты мне предлагаешь?

— Подарка?

— Смотри у меня за такие подарки!

— Михаил Семенович, а Михаил Семенович! — приставал с другой стороны Скобельцын. — А вот Маркешку не надо ли?

— Я ведь самый амурец, — выступил маленький казак, — могу все рассказать.

Но офицер так опьянел, что не отвечал.

— Начальство лыка не вяжет. Может, положить его на перины, — шепотом стал советоваться атаман с хозяйкой. — Утром и ехать, а то коней нет свежих.

— Нет, нет, нельзя! — встрепенулся офицер. — Ехать сейчас же! Коней только что сменили!

Офицера вынесли на руках и закутали в меха. В кошевку сел Бердышов и обнял его.

— А то вывалится! С ними как с малыми детьми! Он же меня арестовал, а мне с ним нянчиться.

Казаки простились, перецеловались. Буряты кинулись к лошадям и расселись верхами. Циренджинов, оттолкнув ямщика, сам сел на его место.

— Штабс‑капитана я сам повезу!

— С богом, ребята! — молвил старый атаман.

Зазвенели бубенцы, кошевки тронулись. Конные поскакали провожать. Облако снега окутало отъезжавших.

— Алешеньку увезли‑и! — вытянув шею, завопила Бердышиха.

— Ай‑ай! Гляди, как баба убивается! — толковали бабы‑казачки.

— Че под арест?

— Ох, не знаем еще! Налетел, как ястреб, и схватил!

— Однако по головке не погладят!

— Худа не будет, — уверенно сказал Скобельцын.

— Ух, и бравенький! — вспоминали девки офицера, возвратившись в избу и рассаживаясь на лавках.

Аргунские девки, сами крепкие, широкоплечие, скуластые, были в восторге от тонкого и стройного офицера.

— Мальчонка еще, а уже такой важный офицер! И в большом чине. Старше нашего атамана.

— Вот бесстыжие! Отца увезли — им хоть бы что!

— Им бы волю дать, они бы поймали этого кульера и всем бы селом насмерть зализали, — заметил атаман.

— А че раньше времени реветь! — возражала матери Ольга. — Тятю, может, за наградой повезли.

— Да за что? Какие у него геройства? Что через границу проник? Два года, на срам людям, в тайге таскался, нас забыл? Шкуру с него сдерут в Иркутске за это... Они один другого хлеще с Маркешкой. Шляются на Амур, может, это контрабандой назовут.

— Че же ты, маменька! — вспыхнула дочь. Ольга расплакалась. — Какой же контрабандой, когда они туда на зверей охотиться ходят. На бабкину заимку...

— А меня че‑то не призвали! — сокрушался Маркешка Хабаров. — Что такое? Уж на кого подумать, не знаю. Алешка же с Карпом ничего не знают, рассказать не могут. Никто не был там, где я.