В Плимуте

...Посол России заранее все подготовил. Англичане торжественно встретили сына русского царя. Константину и его спутникам были оказаны всевозможные почести. Они осмотрели новейшие суда, порт, Адмиралтейство, эллинги.

Русских офицеров всюду встречали радушно. Газеты писали о Константине и его спутниках.

Аврорцы повсюду побывали, ездили в глубь страны, были в Лондоне, видели английские фермы, железные дороги, парламент, биржу, катались в дилижансах и накупали новые романы.

В Плимуте офицеры одного из королевских судов дали в честь русских офицеров пышный обед. Русские офицеры ответили тем же. На этих обедах англичане и русские рассаживались вперемежку. Обстановка была непринужденная: ни Константин, ни Литке, ни высшие английские чины не присутствовали. Молодежь оставалась одна, даже без своих капитанов, лишь под присмотром русского и английского старших офицеров, и чувствовала себя, как в офицерском клубе.

И вот на другой день после обеда на борту «Авроры» одна из плимутских газет в конце статьи, где подробно описывалось празднество и тосты, после похвал русским офицерам упомянула кратко, что фрегат «Аврора» плох и содержится в недостаточном порядке.

Это была неправда, и все возмутились.

Шутники предполагали, что, быть может, англичане желали показать, что у них свобода слова и что они независимо судят.

Все понимали, что английская газета старалась рассеять хорошее впечатление от русских моряков. Делали вид, что замечена слабая и даже смешная сторона русских, которые охотно пили и угощали широко, а фрегат не могли содержать в порядке. На нет сводились все русские любезности. Англичанами подчеркивалось превосходство их флота.

Литке сделал вид, что не обращает внимания, хотя ему было очень неприятно, обидней, чем другим, и он, не желая скрывать дурного мнения англичан об «Авроре», вырезал заметку, с тем чтобы показать ее потом в Петербурге.

Офицерам он советовал не огорчаться, а заранее приготовиться к тому, что еще будут писать в Европе.

На «Авроре» долго не могли успокоиться. Как всегда в таких случаях, произошла вспышка неприязни и досталось людям, ни в чем не повинным, и всей британской нации.

Константина и адмирала на судне не было, когда в кают‑компании среди молодых офицеров разгорелся спор. Пришел Невельской и встал у дверей. Он слушал с нетерпением, но, видно, хотел всех выслушать, чтобы узнать все точки зрения, либо боялся, что, если заговорит — начнет заикаться от волнения. Глаза его сверкали воинственно. Он был с поручением на берегу и еще не объявил своего мнения, которое, как все знали, часто бывало оригинальным.

Он очень любил свою «Аврору». Она содержалась в образцовом порядке. Но дело было, как он полагал, не в мнимых ее недостатках. «Будь наша „Аврора“ первоклассным современным судном — каким‑нибудь паровым фрегатом с парусной оснасткой, — о ней не стали бы так писать. Дело в том, что английский флот новей и сильней, что Великобритания — первоклассная морская держава, и потому англичане смеют так писать: им поверят, какое бы лживое заключение они не вывели».

Под разговоры товарищей в душе Невельского опять закипело. Как и сама газетная статья, эти разговоры были для него лишь подтверждением того, о чем он думал давно. Он годы думал свое — и вот доказательство! И он действительно желал сейчас громко заявить об этом. Он дождался, когда все высказались, и, преодолев заикание, заговорил. Он с яростью и возмущением объявил, что в России нет флота, который нам нужен.

— Да, да! — повторил Невельской, шагнув вперед. — У нас нет океанского флота! — заикаясь, продолжал он. — Н‑нет ф‑флота, к‑который мы должны иметь!

— Так нельзя говорить! — возмущенно заметил лейтенант Римский‑Корсаков[65]. — У нас есть прекрасные суда!

Возражения посыпались со всех сторон.

— Ты хватил лишнего, Генаша!

Офицеры знали крайнюю впечатлительность и темперамент Геннадия.

Ему прощались весьма резкие суждения за то, что он талант, «Архимед», как прозвали его еще в корпусе.

Все знали, что Геннадий мог заблуждаться, но что он честен и патриот до мозга костей.

Но сейчас все были раздражены, и дело запахло ссорой.

А Невельской говорил так именно потому, что, быть может, ему сегодня было больней всех. Но он видел много недостатков, которых не замечали или находили естественными другие офицеры. Он всегда ревниво замечал эти недостатки и считал долгом говорить о них.

«И хуже всего, — полагал он, — что с каждым годом наш флот все сильнее отстает!»

— Именно так, господа, наш флот с каждым годом отстает! Это горькая истина! Есть хорошие корабли, хотя их м‑мало! Пре‑красные и оф‑фицеры и м‑матросы! Но флота, флота, господа, который нужен такой огромной стране, как Россия, нет! Век парусного флота кончается! А мы... — Невельской разволновался.

— Ты, как всегда, преувеличиваешь! — сказал лейтенант Казакевич.

— Нет, господа! Я не преувеличиваю!

— Признайтесь, хватили лишнего, Геннадий Иванович!

В заметке Невельской видел не только клевету на «Аврору», но и пренебрежение к нашему флоту и к русским вообще.

С этим согласились.

— И о нас смеют так писать! — воскликнул он. — Смеют!

Это новое заявление вызвало взрыв возражений.

— На дуэль вас, Геннадий Иванович! — полушутя отозвался Римский‑Корсаков.

С Невельским считались. Его уважали не только потому, что он был вахтенным начальником Константина. Он превосходно знал морское дело.

Юноша князь был силен и ловок, но нервен, нетерпелив и капризен. Константин не мог выстоять обедни в церкви, бледнел там от духоты и от запаха свечей, и ему делалось дурно. Ему часто надоедало стояние на палубе, и однообразный вид моря, и все одно и то же, одно и то же. А надо было стоять всю вахту на ногах, следить и за парусами, и за компасом, за ветром, людьми, командовать, мгновенно улавливать все, что происходило вокруг. К этому приучали Константина и Литке, и капитан, и — бессменно — его вахтенный начальник, неотступно бывший при нем во время вахты и служивший ему примером. Он обязан показывать князю, требовать с него, делать все твердо, без колебаний, без ошибок и очень почтительно, как и все.

Однажды боцман в ночной вахте, не разглядевши кто, обложил великого князя самой крепкой матерщиной, когда тот на аврале подвернулся ему под руку. Константин сначала не то расстроился, не то струсил, но потом был в восторге и просил не взыскивать с боцмана, увидев в таком происшествии ту близость народу, которую преподавал ему Федор Петрович.

Дело Невельского было сложней. Он требовал, все объяснял, отвечал на все вопросы. И надо было следить за князем. Однажды у берегов Швеции волной чуть не сбило Константина с ног, понесло к другому борту, и Невельской мгновенно схватил его своей железной рукой.

Невельской, крепкий, с железным здоровьем, всюду успевал. И обычно — никаких лишних разговоров. Сдержанность входила в плоть и кровь его.

И он все знал, все читал, всем интересовался, все узнавал и всегда был готов ответить на любой вопрос по математике, кораблестроению или из модной литературы.

...Проведя годы подле великого князя, Невельской многое перенимал от окружающей среды, он впитывал в себя лучшее, что было в традициях этого общества. В то же время, привыкая, приучался смотреть на высшую аристократию и даже на царскую семью, члены которой часто бывали на судах, как на обычных людей. И он прекрасно понимал, что эти люди не знают флота и не представляют его будущего.

Царь бывал на «Авроре». Он знал Невельского как лучшего вахтенного начальника. Царь даже прощал ему заикание, но относился к Невельскому как‑то свирепоиронически.

Товарищи любили Геннадия. Многие завидовали ему. Его рассуждения на общие темы офицеры находили забавными и слушали их с удовольствием. В них видели не силу, а слабость, каприз сильного человека, который преуспевает. Силу Невельского видели в его служебной близости к Константину и в его будущей карьере.

В России это было время раздумий и разговоров в большей степени, чем дел.

За резкие и пылкие суждения Невельского считали чем‑то вроде забавного оригинала. Иногда он обижался, доказывая свое, горячо спорил. Но все «служебное» в нем признавалось, а его рассуждения не всегда принимались всерьез.

Как оригиналу, ему разрешалось больше, чем другим. Однажды, еще учась в офицерских классах, он самого царя ухватил за пуговицу, и царь ударил его за это по руке.

Но сегодня, по общему мнению, Геннадий зашел слишком далеко. Ему говорили, что русский флот силен и что на Балтийском и на Черном морях наш флот сокрушит любого врага.

— Что есть сегодняшняя статья?! — почти закричал он. — На любом английском судне можно найти непорядок! Но если мы об этом напишем, никто не поверит. Не в этом дело! Дело в нашем положении вообще! У нас флот отстал, мы закрыты, у нас опять нет выхода, окна в мир! Со времен Петра Великого мир стал больше. Англия сильна колониями, связями со всем миром. Поэтому они осмеливаются... У нас нет океана. У Англии открыты все пути. А где океан у нас? Где?!

На «Авроре» так повелось, что офицерам разрешалось то, что всюду запрещено. Они спорили и говорили между собой открыто на любую тему. Часто высказывались резкие суждения о порядках на флоте и в России вообще.

Не все и не всегда соглашались с этими резкими суждениями. Но среди офицеров не было доносчиков, и никто никогда не чернил товарищей перед начальством. Это был один из способов воспитания Константина, принятый за последний год Литке. Он предоставлял Константину слышать разные взгляды и обо всем судить самому. Его воспитание заканчивалось.

Но, несмотря на общее недовольство и возражения, некоторые офицеры начинали соглашаться с Геннадием. В конце концов все понимали, что хотел сказать Невельской. Молодой лейтенант Воин Римский‑Корсаков, очень любивший послушать Невельского, согласился с ним.

— Зачем принимать так близко к сердцу дрянную газетную статью?

— Ах, Воин Андреевич!

Появился капитан и одним этим не дал разыграться страстям молодых офицеров. Он так же быстро ушел, как и появился. Без него зашел разговор о том, что же надо сделать, чтобы наш флот не уступал английскому. На «Авроре» ждали, что все будет разрешено, когда наконец Константин вступит в управление флотом. В то время на него возлагались большие надежды. Все ждали, что воспитанник Литке очень многое сделает для флота.

Заговорили, что надо расширить влияние России.

— Почему Сибирь безлюдна? Почему она бедна, обладая всеми неисчислимыми богатствами? — разгорячился Геннадий. — Она заперта, забыта, у нее нет общения с миром. Выход на Тихий океан по Амуру — вот что нам нужно. Почитайте американские газеты. Они придают значение Тихому океану. Американцы предвидят на нем будущее и рвутся к нему. А мы? — ухватил он за пуговицу лейтенанта Гейсмара, он всегда, заикаясь, так делал. Его научил этому актер Каратыгин[66], преподававший дикцию в морском корпусе. — А у нас там морская граница протяженностью в тысячи миль! У нас Аляска глохнет...

— Но как открыть Амур, когда он закрыт?

— Кем?

— Природой!

— Неверно, — жестко ответил Невельской. — Открыть Амур должны моряки, и это возможно. И мы пойдем еще когда‑нибудь с вами вместе на его открытия, лейтенант.

Он стал рассказывать, как это необходимо и как можно все осуществить.

Молодежь слушала с интересом.

— Ты прав, прав, Архимед! — своим приятным баском сказал Петр Казакевич.

Невельской мог бы сказать еще многое. О машинах, торговле, о том, что моряки могут помочь развитию, хотя бы далекому будущему развитию народа своими открытиями; что народ пойдет на новые земли, будет переселение в Сибирь... Он понимал, что в Европе недаром так много кричали и спорили об экономике, о положении рабочего, об условиях фабричного труда. Он тут всего начитался и наслушался и хотел бы еще на многое открыть глаза товарищам.

«Аврора» ушла из Плимута. Офицеры побывали в Испании, Италии, Алжире, Греции и Турции. Зеленые водяные валы били в скалы Гибралтара, и за голубым морем белели глыбы Африки... И всюду встречался английский флаг, и всюду чувствовалось английское влияние.

Невельской опять стоял вахту с великим князем, а в свободное время с жадностью читал или спорил и «проповедовал». В горах Алжира и на развалинах Акрополя он думал о своем.

Когда его спрашивали, о чем грустит и почему такой рассеянный, он отшучивался.

Однажды он сказал графу Литке, что после окончания плавания на «Авроре» желал бы пойти на исследование Амура и просит помочь. Эта просьба и последующие объяснения офицера понравились старому адмиралу.

Действительно, пора было подумать о будущем. Плаванье Константина через несколько месяцев закончится, и перед спутниками великого князя открывалась карьера. По шесть — восемь, по десять лет некоторые из них были привязаны к Константину. Им даже не позволялось жениться.

Теперь каждый мог подумать о себе, посмотреть вперед. Конечно, великий князь не откажет ни одному из них в своем покровительстве.

Только сам Литке был невесел. Что‑то судьба готовит ему? Куда он пойдет? Более десяти лет тому назад оставил он научную деятельность и по приказанию царя стал воспитателем Константина. Он сделал для Константина больше, чем для родных детей. И куда ж теперь? Даст ли достойную должность Меншиков?

А в просьбе Невельского была отвага, любовь к флоту и России. Он настоящий русский и правильно понимает, что будущее России там, на Тихом океане, — огромно.

Литке знал, что не должно быть того, что есть теперь. Из русских должны явиться свои знаменитые мореплаватели и путешественники. Он помнил Василия Головнина, своего учителя, к которому на всю жизнь сохранил чувство благоговения и благодарности. Литке воспитывал Константина в любви и уважении ко всему русскому, к памяти Петра, к старине — боярским костюмам и теремам, делая это так, как сам понимал. Со всей своей немецкой аккуратностью и добросовестностью Литке завел на «Авроре» культ преклонения перед всем русским.

«Молодец и мыслит правильно, — думал он о Невельском. — Верно смотрит в будущее. Мы задохнемся, если не выйдем в мир через Тихий океан».

Сам Литке не раз плавал по Тихому океану и всегда говорил своим питомцам, что там большое будущее.

Но Литке был всегда осторожен, памятуя неприятности, которые из‑за увлечения Тихим океаном были в 1825 и в 1826 годах, когда царь разогнал всех, служивших с Рылеевым[67], из Российско‑американской компании.

А Невельской молод, его никто не заподозрит в связях с декабристами, у него нет того страха, что у напуганного старшего поколения, он говорит обо всем громко и открыто и судит свободно.

В те годы, когда Литке был молод, между русским и английским флотом тоже была разница, но не такая. Тогда надеялись на будущее развитие. Головнин, учитель Врангеля и Литке, еще тогда стремился в восточные моря. Были открытия, ученые экспедиции.

С двадцать пятого года все прекратилось. Старшее поколение моряков после разгрома гвардейского экипажа на Сенатской площади, после ареста Бестужевых[68]было ненавидимо царем. Особенно присмирели моряки, когда прошел слух о том, будто сам Василий Головнин в свое время хотел пригласить на судно императора Александра и взорвать его вместе с собой.

«А ныне пусть действует молодежь», — думал Литке.

Он знал, что царь не хочет никакого лишнего общения с другими державами. Страна была закрыта. Флот старел и не обновлялся, строились лишь огромные парусные линейные корабли, потребные более для морских парадов, чтобы демонстрировать мощь российской державы.

Вся надежда Литке была на Константина. «Вот кто, — думал он, — должен возродить русский флот». Он внушал Константину, что все надо начинать с корня, с азов и — самое главное — с нового устава флота, чему Константин и решил посвятить первые годы своей деятельности.

Литке обещал поддержку Невельскому. Он поговорил с Константином. Невельской не раз говорил великому князю о своих намерениях. Тот знал об интересе Невельского к Востоку и соглашался, что России очень важно обладать Амуром. Проект Невельского заинтересовал его. Но Константин знал, что не имеет права решать такие вопросы сам, даже если бы он уже стоял во главе флота.

Он не раз говорил, что будет поддерживать все передовое, новое, и давал слово быть гуманным и либеральным, любить все русское. Он обещал Невельскому свое покровительство.

Фрегат вернулся в Кронштадт, и в тот же час Константин ушел на вельботе в Петергоф. Плаванье закончилось. Вскоре офицеры получили награды, жалованье, отпуска. Были сделаны производства, Невельской стал капитан‑лейтенантом и был награжден полугодовым окладом. Константин дружески простился со всеми своими спутниками.

Невельской получил отпуск и уехал к матери в Кинешму, насмотрелся после Европы на Русь, на костромских помещиков, на крепостных, на нищету и голод, на драки, кабаки, на бурлаков, прочитал только что вышедшую «Обыкновенную историю» молодого и до сих пор не известного Гончарова. Эта книга произвела на него огромное впечатление.

«Да, это все верно! Все так!» — думал он. Его очень занимал автор этой книги. Кто он? И ею занимало современное ему общество, не то — блестящее и светское...

Невельской вернулся в сорок седьмом году в Петербург с еще более твердым намерением скорей идти на Восток. К этому времени он все чаще слышал и читал о том, что на Тихом океане появилась новая сильная и отважная морская нация — американцы, они хлынули во все моря и всюду занимают то, что еще не занято.