Глава 4. Пенелопа выхватила у него из руки бутылку виски, подумав, что не помешает к ней как следует приложиться

Пенелопа выхватила у него из руки бутылку виски, подумав, что не помешает к ней как следует приложиться. Похоже, нет более удачной минуты, чтобы начать вести жизнь пьяницы.

– Я за тебя не выйду!

– Боюсь, это дело решенное.

Вспыхнуло негодование.

– Ну уж нет, никакое не решенное!

Она прижала бутылку к груди и стала протискиваться мимо него к двери. Он не шелохнулся. Пенелопа остановилась почти вплотную к нему, задев его плащом, и посмотрела прямо в серьезные карие глаза, отказываясь подчиняться этому смехотворному требованию.

– Отойдите, лорд Борн. Я возвращаюсь домой. Вы сумасшедший.

Он приподнял раздражающую ее темную бровь и насмешливо произнес:

– Какой тон. Боюсь, я не в настроении двигаться. Тебе придется найти другой выход.

– Не заставляй меня делать то, о чем я потом пожалею.

– А зачем сожалеть? – Он поднял руку и одним теплым пальцем приподнял ее подбородок. – Бедная Пенелопа. Так боится риска.

– Я не боюсь риска. И тебя не боюсь.

Темная бровь изогнулась.

– Нет?

– Нет.

Он склонился к ней. Близко. Слишком близко. Настолько, что ее обволокло ароматом бергамота и можжевельника. Настолько, что она заметила очаровательный коричневый оттенок его глаз.

– Докажи.

Голос его прозвучал низко и хрипло, и по ее спине пробежала дрожь возбуждения.

Он подошел еще ближе, достаточно близко, чтобы прикоснуться – достаточно близко для того, чтобы жар его тела согрел ее в промерзшей комнате. Пальцы его зарылись в волосы у нее на затылке, удерживая Пенелопу на месте, он навис над ней, угрожая. Обещая.

Словно он ее хочет.

Словно он пришел специально за ней.

Что, безусловно, не так.

Если бы не Фальконвелл, он бы здесь не появился.

И ей пойдет только на пользу, если она будет об этом помнить.

Он хочет ее не больше, чем хотели все прочие мужчины, встретившиеся на ее пути. Он такой же, как и остальные.

Но будь она проклята, если он лишит ее единственного шанса. Пенелопа подняла руки (в левой она крепко держала бутылку виски) и толкнула его изо всей силы – пусть недостаточно, чтобы сдвинуть с места мужчину такого роста и сложения, но на ее стороне был элемент неожиданности. Он отшатнулся назад, она проскочила мимо и почти добежала до кухонной двери, но Борн уже восстановил равновесие, метнулся за ней, схватил за руку со словами:

– Ну нет, ничего у тебя не выйдет! – И резко повернул к себе.

Пенелопу захлестнула досада.

– Отпусти меня!

– Не могу, – просто сказал он. – Ты мне нужна.

– Ради Фальконвелла?

Он ничего не ответил. Это и не требовалось.

Пенелопа сделала глубокий вдох. Он ее компрометирует. Словно сейчас Средневековье. Словно она всего лишь движимое имущество. Словно сама по себе она ничего не стоит, а важна лишь земля, прилагающаяся к ее руке в браке.

При этой мысли Пенелопа замерла, испытывая горькое разочарование.

Он хуже всех остальных.

– Что ж, тебе не повезло, – произнесла она, – так как я уже сговорена.

– Не после сегодняшней ночи! – отрезал он. – Никто не женится на тебе после того, как ты проведешь ночь со мной наедине.

Вроде бы следовало ожидать от этих слов чего‑то зловещего. Намек на опасность. Но они прозвучали как простая констатация факта. Он был худшим из распутников. Завтра ее репутация разлетится в клочки.

Он отнял у нее право выбора.

В точности как чуть раньше сделал отец.

Или как герцог Лейтон много лет назад.

Мужчина снова загнал ее в западню.

– Ты его любишь?

Вопрос помешал разгореться раздражению.

– Прошу прощения?

– Своего жениха. Воображаешь, что влюблена в него? – Слова прозвучали насмешливо, словно любовь и Пенелопа представляли собой совершенно смехотворное сочетание. – Витаешь в облаках от счастья?

– Это имеет какое‑то значение?

Она его удивила. Изумление мелькнуло в его глазах, но он тут же скрестил на груди руки и поднял бровь.

– Ни в малейшей степени.

По кухне пролетел порыв холодного ветра. Пенелопа поплотнее закуталась в плащ. Майкл заметил это и пробормотал что‑то резкое себе под нос – Пенелопа предположила, что подобные слова не используются в приличном обществе. Он снял пальто, сюртук, аккуратно сложил их и положил на край большой раковины, затем подошел к громадному дубовому столу, расположенному посреди кухни. У стола не хватало одной ножки, а в изрубленную столешницу был воткнут топор. В нормальной обстановке Пенелопа удивилась бы испорченному предмету мебели, но в этот вечер мало что можно было назвать нормальным. Прежде чем она придумала, что сказать, Борн выдернул топор и обернулся к ней. В свете фонаря его лицо казалось сплошными углами.

– Отойди подальше.

Этот человек привык, чтобы ему повиновались. Он не стал дожидаться и проверять, ослушалась ли она его, просто поднял топор над головой. Пенелопа вжалась в угол темного помещения, а он с силой обрушился на несчастный стол. От удивления она не могла отвести от него взгляда. У Пенелопы расширились глаза, когда свет фонаря выхватил его ноги и то, как шерстяные брюки плотно облегают мощные бедра. Она не должна замечать… не должна обращать внимания на такую очевидную… мужественность.

Но она в жизни не видела подобных ног. В жизни не думала, что они могут быть такими… неотразимыми.

Последний удар завершился фонтаном разлетающихся щепок, ножка подвернулась, массивный стол накренился, и один его конец рухнул на пол. Майкл отбросил топор в сторону, взял голыми руками ножку стола и вырвал ее.

Затем повернулся к Пенелопе, похлопывая ножкой по левой ладони.

– Получилось, – объявил он.

Как будто ожидал чего‑то другого.

– Браво, – отозвалась она, не зная, что еще сказать.

Борн положил деревяшку на широкое плечо.

– Ты не воспользовалась шансом сбежать.

Пенелопа застыла.

– Нет. Не воспользовалась. Но это не имеет значения. Я за тебя не выйду.

Он расправил манжеты, аккуратно застегнул пуговицы и стряхнул с рукава влажное пятно.

– Это не обсуждается.

Пенелопа попыталась урезонить его:

– Из тебя получится ужасный муж.

– Я никогда и не говорил, что буду хорошим.

– Значит, ты готов обречь меня на несчастливое замужество?

– Если придется. Хотя твоя несчастливая жизнь не является моей прямой целью, если это тебя утешит.

Пенелопа моргнула. А ведь он говорит серьезно. Этот разговор происходит на самом деле.

– И предполагается, что это убедит меня принять твои ухаживания?

Он небрежно пожал плечом:

– Я не собираюсь дурачить самого себя и думать, будто целью брака является счастье одного или обоих супругов. Мой план состоит в том, чтобы снова присоединить земли Фальконвелла к имению. К несчастью для тебя, для этого нам требуется пожениться. Из меня не получится хороший муж, но при этом я не испытываю ни малейшего желания держать тебя в ежовых рукавицах.

У Пенелопы просто челюсть отвалилась. Он даже не пытается изобразить доброту. Интерес. Заботу. Она захлопнула рот.

– Понятно.

Борн продолжал:

– Ты можешь делать все, что пожелаешь и когда пожелаешь. У меня достаточно денег, чтобы оплачивать то, чем любят заниматься женщины твоего типа, и не важно, чем именно.

– Женщины моего типа?

– Старые девы, мечтающие о большем.

В комнате словно не осталось воздуха. Какой ужасное, неприятное и абсолютно точное описание! Старая дева, мечтающая о большем… Словно сегодня вечером он стоял в ее гостиной и слушал, как Томми предлагает ей руку и сердце. И видел, как ее душа наполняется разочарованием и надеждами на что‑то большее.

На что‑то другое.

Ну что ж, это определенно совершенно другое.

Он протянул к ней руку, провел пальцем по щеке, и она вздрогнула от этого прикосновения.

– Не надо.

– Ты выйдешь за меня замуж, Пенелопа.

Она резко отдернула голову, подальше от него, не желая, чтобы он к ней прикасался.

– Это почему же?

– Потому, милая, – и в его голосе прозвучало темное обещание, когда он склонился еще ближе, ведя сильным, теплым пальцем по ее шее, по обнаженной коже над платьем, и сердце ее заколотилось еще быстрее, а дыхание сделалось прерывистым, – что никто никогда не поверит, будто я не скомпрометировал тебя целиком и полностью.

Он сжал край платья и одним мощным рывком разорвал его вместе с сорочкой пополам, обнажив ее до самой талии. Пенелопа ахнула, уронила бутылку и вцепилась в края платья. Виски расплескалось по ее груди.

– Ты… ты…

– Можешь не спешить, милая, – лениво протянул он, отступив назад и любуясь делом своих рук. – Я подожду, пока ты не подыщешь нужное слово.

Пенелопа прищурилась. Слово ей не требовалось, ей требовался хлыст.

И она сделала то единственное, до чего смогла додуматься. Рука взлетела вверх сама по себе и соприкоснулась с его щекой с громким хлопком – этот звук показался бы ей весьма удовлетворительным, не будь она так жестоко унижена.

Его голова от удара дернулась, ладонь тотчас же прижалась к щеке, где уже расцветало красное пятно. Пенелопа снова отступила назад, к двери. Голос ее дрожал:

– Я никогда… никогда… не выйду за человека вроде тебя. Неужели ты забыл, каким был? Забыл, каким мог стать? Можно подумать, тебя вырастили волки!

Она повернулась и сделала то, что должна была сделать сразу же, как только увидела, что он идет ей навстречу.

Побежала.

Рывком распахнув дверь, Пенелопа слепо помчалась по снегу в сторону Нидэм‑Мэнора, но успела пробежать всего несколько ярдов, когда он схватил ее сзади одной словно стальной рукой и легко оторвал от земли. Только тут она закричала:

– Отпусти меня! Животное! Помогите!

Она отчаянно лягалась и даже сумела пнуть его в бедро. Он грязно выругался у нее над ухом.

– Прекрати драться, гарпия!

Ни за что на свете, даже ради спасения собственной жизни! Пенелопа удвоила усилия.

– Помогите! Кто‑нибудь!

– Здесь на целую милю нет ни одной живой души. А дальше все спят.

Эти слова только подстегнули ее. Он уже притащил ее назад в кухню, но невольно застонал, потому что Пенелопа локтем угодила ему под ребра.

– Поставь меня сейчас же! – изо всех сил завопила она прямо ему в ухо.

Борн не остановился, только подхватил со стола фонарь и отрубленную от стола ножку.

– Нет.

Пенелопа продолжала сопротивляться, но он держал ее крепко.

– И как ты намерен это осуществить? – едко спросила она. – Изнасилуешь меня здесь, в своем пустом доме, а потом вернешь к родителям слегка попорченную?

Он нес ее по длинному коридору, с одной стороны которого виднелись деревянные перила, отмечавшие площадку черной лестницы для слуг. В них Пенелопа и вцепилась изо всех своих сил. Он остановился, дожидаясь, когда она отцепится, и заговорил поразительно терпеливым тоном:

– Я не насилую женщин. Во всяком случае, если они не попросят меня об этом сами.

Услышав это, Пенелопа призадумалась. Ее сердце заныло. Ему на нее наплевать. Он ее не хочет. И ставит ее настолько низко, что даже и притвориться не желает. Изобразить интерес. Попытаться ее соблазнить.

Использует ее ради Фальконвелла.

А Томми разве нет?

Конечно, да. Томми заглянул ей в глаза, но увидел не их голубизну, а всего лишь синеву суррейского неба над Фальконвеллом. Конечно, он еще увидел в ней своего друга, но сделал свое предложение не поэтому.

По крайней мере Майкл повел себя честно.

– Это лучшее предложение, какое ты можешь получить, Пенелопа, – негромко произнес он, и она услышала в его голосе настойчивость. И поверь, это не самое ужасное, что я в своей жизни сделал.

Этим словам следовало бы прозвучать надменно. Или хотя бы бесстрастно. Но они прозвучали просто честно. И еще в них промелькнуло что‑то такое… Пенелопа даже не была уверена, что расслышала это. Точнее, она просто не позволила себе это уловить.

Но перила все‑таки отпустила, и Борн поставил ее на ступеньки.

Она в самом деле обдумывает это. Как сумасшедшая.

В самом деле представляет себе, каково это – выйти замуж за нового, странного Майкла. Да только не может она себе этого представлять. Не может даже начать думать о том, каково оно – выйти замуж за мужчину, который, не задумываясь, хватает топор и рубит на кусочки кухонный стол. И утаскивает вопящих женщин в заброшенный дом.

Одно тут несомненно – это никак нельзя назвать нормальным браком для светской женщины.

Пенелопа посмотрела ему прямо в глаза (благодаря тому, что он поставил ее на несколько ступенек выше себя).

– Если я за тебя выйду, моя репутация будет погублена.

– Главная тайна общества в том, что эта «гибель» не так ужасна, как ее пытаются представить. Ты получишь свободу, которая прилагается к погубленной репутации, а это не так уж мало.

Пенелопа помотала головой:

– Дело же не только во мне. Репутация моих сестер тоже пострадает. Если мы с тобой поженимся, им уже никогда не найти удачную партию. Общество будет думать, что их… так же просто втянуть в скандал… как и меня.

– Твои сестры – не моя забота.

– Зато моя!

Он вскинул бровь.

– Ты уверена, что в твоем положении можешь выдвигать требования?

Она уверена не была. Никоим образом. Но все равно расправила плечи, не желая отступать.

– Ты забыл, что ни один викарий в Британии не сочетает нас браком, если у алтаря я скажу «нет»!

– И ты думаешь, будто в этом случае я не сообщу всему Лондону, что обесчестил тебя сегодня вечером?

– Да!

– Ты ошибаешься. История, которую я состряпаю, заставит покраснеть даже самых бывалых проституток.

Пока покраснела только Пенелопа, но все равно решила не сдаваться. Она сделала глубокий вдох и выложила свою козырную карту:

– В этом я как раз не сомневаюсь, но, обесчестив меня, ты лишишься последнего шанса на обретение Фальконвелла.

Он застыл. Ожидая его ответа, Пенелопа затаила дыхание.

– Назови свою цену.

Она выиграла!

Ей хотелось во все горло закричать о своем успехе, о том, что она победила этого непреклонного, непоколебимого мужчину – нет, настоящего скота. Но она удержалась благодаря остаткам инстинкта самосохранения.

– Эта ночь не должна повлиять на репутацию моих сестер.

Он кивнул:

– Даю слово.

Пенелопа плотнее сжала разорванные края платья.

– Слово печально известного негодяя?

Он поднялся на ступеньку выше и оказался совсем рядом, возвышаясь над ней в темноте. Усилием воли она сумела не отшатнуться, слушая его голос, полный опасности и обещания.

– Среди воров тоже существует понятие о чести, Пенелопа. А среди игроков – тем более.

Она сглотнула; его близость лишала ее мужества.

– Я… я не то и не другое.

– Чушь, – шепнул он, и ей показалось, что она чувствует его губы на своем виске. – Похоже, ты прирожденный игрок. Тебя просто требуется немного обучить.

Наверняка он может научить ее куда большему, чем она в состоянии вообразить.

Пенелопа выкинула эту мысль (и картинки, которые при этом возникали) из головы, едва он добавил:

– Мы пришли к соглашению?

Триумф улетучился, сменившись тревогой.

Жаль, что она не видит его глаз.

– А у меня есть выбор?

– Нет. – В этом слове не было никаких эмоций, даже намека на сожаление или чувство вины. Только холодная честность.

Он снова протянул ей руку. Широкая, плоская ладонь словно манила.

Если она его руку примет, все изменится. Все станет по‑другому.

И пути назад не будет. Хотя где‑то в глубине души Пенелопа знала, что пути назад в любом случае нет.

Удерживая разорванное платье, она вложила свою руку в его.

Он повел ее вверх по лестнице. Только фонарь слегка разгонял чернильную тьму, и Пенелопа невольно крепче цеплялась за Борна, жалея, что ей не хватает отваги отпустить его руку, идти за ним самостоятельно, не поддаться ему хотя бы в этой мелочи, но было что‑то в этом их продвижении, нечто мистическое и темное, не имеющее ничего общего со светом, от чего она не могла заставить себя разжать руки.

На площадке он остановился и повернулся к ней. Глаза его оставались в тени.

– Все еще боишься темноты?

Напоминание о детстве выбило ее из колеи. Он отпустил ее руку, и Пенелопе не понравилось возникшее при этом ощущение пустоты. Ей словно не хватало его прикосновения. Он повернул ручку ближайшей двери и толкнул ее. Та открылась с долгим зловещим скрипом. Он заговорил прямо ей в ухо:

– Должен сказать, Пенелопа, что темноты тебе бояться ни к чему, но ты совершенно права, опасаясь того, что в ней может скрываться.

Пенелопа прищурилась, пытаясь разглядеть темную комнату. Нервозность все нарастала. Она медлила на пороге, часто, прерывисто дыша. То, что может в ней скрываться… например, он.

Борн медленно протиснулся мимо, и в движении этом ощущались одновременно ласка и угроза. Он прошептал:

– Ты здорово умеешь блефовать.

Она едва расслышала эти слова, а его теплое дыхание, овевающее ее кожу, сгладило оскорбление.

Свет фонаря мелькал на стенах небольшой незнакомой комнаты, отбрасывал золотистые отблески на когда‑то элегантные, но теперь безнадежно выцветшие обои вроде бы в прелестные когда‑то розочки. В комнате едва хватало места для них двоих; камин почти полностью занимал одну стену, а два маленьких окна на противоположной выходили на рощу.

Майкл наклонился, чтобы разжечь огонь, а Пенелопа подошла к окнам и посмотрела на полоску лунного света, прорезавшую заснеженный ландшафт внизу.

– Что это за комната? Я ее не помню.

– Скорее всего ты ее никогда и не видела. Это бывший кабинет моей матери.

Вспыхнуло воспоминание – маркиза, высокая и красивая, с приветливой улыбкой и добрыми глазами. Разумеется, именно эта комната, спокойная и безмятежная, принадлежала ей. Известие о гибели маркиза и маркизы Борн потрясло ее. В отличие от ее собственных родителей, которых не связывало ничего, кроме спокойной вежливости, родители Майкла очень любили друг друга, своего сына и саму Пенелопу.

Услышав о том, что их карета разбилась, Пенелопа искренне горевала. Ее переполняла печаль о том, что утеряно, и о том, что еще могло бы случиться.

Она писала ему письма, несколько дюжин за несколько лет, пока наконец отец не отказался отправлять их. Но и после этого она писала в надежде, что он как‑нибудь поймет, что она о нем думает. Что у него всегда есть друзья в Суррее… в Фальконвелле… каким бы одиноким он себя ни чувствовал. Она воображала, что однажды он вернется домой.

Но он так и не вернулся. Никогда.

И в конце концов Пенелопа перестала его ждать.

– Мне так жаль.

Мелькнула искра. Солома вспыхнула.

Он выпрямился и повернулся к ней.

– Тебе придется обойтись огнем в камине. Твой фонарь остался лежать в снегу.

Подавив грусть, она кивнула:

– Этого достаточно.

– Не выходи из этой комнаты. Дом очень ветхий, а я на тебе еще не женился.

Он повернулся и вышел.