Февраль. Ник курила на кухне, вполуха слушая передачу о птицах и потирая раздутый живот

Ник курила на кухне, вполуха слушая передачу о птицах и потирая раздутый живот. Глянула на задний двор, который был таким же, как ее живот, – твердым и сонным. Воробей то там, то сям с надеждой поклевывал жесткую землю. После рекламы «Бромо‑Зельцера» снова вступил ведущий.

Мы возвращаемся вместе с мисс Кей Томпсон, она прочтет выдержки из прекрасного справочника «Птицы Новой Англии», который вот уже более шестидесяти лет радует любителей птиц.

Из радио донесся хриплый, с новоанглийской гнусавостью, женский голос.

Козодой жалобный – птица, принадлежащая к весьма необычному семейству, из‑за его своеобразных повадок козодоя преследуют предрассудки, как зловещие, так и нелепые. Но у козодоя есть немало милых и трогательных черт, среди которых родительская любовь и супружеская верность.

Ник проверила меренги в духовке. Хьюз стал буквально одержим меренгами после недавнего делового ланча во французском ресторане. Так странно, все эти увлечения, что он подцепляет вдали от нее. Она не переставала удивляться, обнаруживая, что он вдруг полюбил то или это, хотя еще утром уходил из дома с известными ей предпочтениями. Но, несмотря на эти маленькие, неожиданные увлечения, она чувствовала, что теперь гораздо лучше понимает его. А быть может, она стала лучше понимать их брак; начала осознавать, что это не одно и то же. «Какое безобразное, заурядное слово – компромисс», – подумала Ник. Но теперь все шло гладко – как скрипучая дверь, петли которой наконец смазали. И платой за это стал компромисс.

Когда они вернулись в Кембридж, он купил этот дом. Ник думала, что они могли бы пожить, хотя бы какое‑то время, в Тайгер‑хаусе, чтобы смыть горячий, душный воздух Флориды. Но Хьюз наотрез отказался.

– Я не смогу там работать, Никки, – сказал он ей за ужином в их временной квартире на Гурон‑авеню. – И денег у моих родителей мы просить не станем.

Хьюз получил работу адвоката в «Уорнер и Стэкпол», где работал его отец. А в феврале он нашел дом. «Построен первой женщиной‑архитектором, закончившей Массачусетский технологический», – сообщил он. И Ник понимала, что это должно было расположить ее к этому дому. Она могла взглянуть на себя глазами Хьюза: неуживчивая, воинственная, у нее есть что‑то общее с этой бунтаркой, женщиной‑пионером, которая, скорее всего, была лесбиянкой.

По тому, как он вел ее через комнаты – касаясь дверных косяков, как простер руки посреди кухни, дабы показать, где будет стоять стол, – было ясно, что он покупает этот дом как шкатулку для нее. Место, куда она идеально впишется, где все ее странности покинут ее или хотя бы перестанут лезть в глаза. Ник тошнило при этой мысли.

Распаковывая коробки, начищая свадебное серебро, развешивая его рубашки, она воображала, как сбегает в Европу, снимает квартиру на Елисейских Полях или на виа Кондотти, пьет крепкий кофе из маленьких чашечек и танцует в кафе до рассвета. Но, за исключением покупки очень дорогого французского белья, не предприняла никаких иных приготовлений к бегству, которое так и осталось у нее в голове. Она понимала, что он загнал ее в ловушку, но понимала также, что любит его, – вернее, что он засел у нее под кожей, как лихорадка. Куда бы ни сбежала, она останется больна им. Ник не знала, как так вышло, но она перестала с этим бороться. И вот именно тогда – точно ее капитуляция прорвала плотину – он начал видеть ее, по‑настоящему видеть ее.

– Ты удивительная, – сказал он как‑то, вернувшись домой и обнаружив накрытый стол, с льняной скатертью и серебром, и Ник, отбивающую круглый розовый кусок говядины, который ей удалось задешево купить у мясника.

В другой вечер он коснулся ее колена под столом, после того как она приготовила безукоризненный обед из холодного огуречного супа, бараньих ребрышек с жареным картофелем и плавучего острова на десерт – в честь партнера из юридической фирмы, которого он хотел впечатлить.

– Вам повезло, что ваша жена умеет так готовить, – сказал партнер. – С такой женой мужчина может далеко пойти.

Хьюз танцевал с ней на весеннем балу в Бостоне, прижимаясь, крепко обнимая за талию.

– Я могу опьянеть, просто вдыхая твой аромат, – прошептал он ей на ухо. – Ты пахнешь домом.

Занимаясь с ней любовью, он держал ее лицо в ладонях и смотрел в глаза.

– Скажи мне, что ты счастлива, – попросил он как‑то раз. – Я хочу знать, что сделал тебя счастливой.

Так что в мелочах все было идеально. А в промежутках между ними она читала свои книги, слушала свою музыку и строила планы для них обоих. Она думала, что, может быть, когда он почувствует, что все хорошо и спокойно, может быть, тогда он очнется и захочет снова стать свободным – вместе с ней.

Затем случился разговор о ребенке.

– Я не хочу ребенка, Хьюз, – сказала она ему как‑то за ужином, над остатками свиных отбивных в перце. – По крайней мере, не сейчас.

– Все хотят детей, – ответил он.

– Ты говоришь ерунду. – Она смахнула перец с белой скатерти и тихо добавила: – К тому же мы не такие, как все.

– Ник, – сказал он. – Я понимаю, ты не так себе все представляла. Да и я не так себе все представлял. Но случилась война.

– Война, война. Меня уже тошнит от нее. – Она поднялась и начала собирать посуду. – Будто войной можно все оправдать.

Хьюз удержал ее за запястье:

– Я серьезно, Ник. Я хочу настоящую семью.

– Что ж, у меня для тебя новости, Хьюз Дерринджер, – ответила Ник, вырвавшись. – Я тоже серьезно.

– Я не хочу, чтобы мы просто проживали жизнь. Впустую. – Он вглядывался в ее лицо. – Как ты этого не понимаешь?

– Не говори со мной как с ребенком.

– Так не веди себя как ребенок.

Его тон из страстного в один миг стал холодным, и молчание – опасное молчание, Ник знала это по опыту – повисло между ними.

– Я не пытаюсь рассердить тебя, – сказал он наконец. – Я хочу жизнь… Может быть, и не такую, как у всех, но без лишних сложностей.

– Ребенок, – пробормотала она, – с ним будет непросто.

– Я хочу создать что‑то, что‑то хорошее и настоящее.

– У нас уже есть что‑то хорошее и настоящее. Как ты этого не понимаешь?

Ник посмотрела ему в лицо; он выглядел утомленным. Она постаралась унять поднимающуюся в ней волну жара, от отчаяния у нее задрожали ноги.

– Просто… – Она села и накрыла его руку своей. – Ох, Хьюз, с ребенком нам придется быть очень осторожными. Наша жизнь станет… осторожной.

– Не осторожной, – возразил он. – Взвешенной.

Ник вспомнила, как он всегда укладывает запонки на место в футляр, а не бросает в коробочку для мелочей на столе, и никогда не теряет чехлы от швейцарских ножей, хотя большинство людей теряют их сразу после покупки. Все эти пустяковые привычки казались ей такими трогательными. Хьюзу хотелось быть осторожным, ему это нравилось. Ему хотелось, чтобы жизнь была правильной температуры, не слишком горячая, не слишком холодная. Но Ник не была уверена, что сумеет выжить в этом спокойствии.

– Не знаю, Хьюз, – сказала она. – Мы еще молоды. Мы можем чем‑то заняться, прежде чем заводить ребенка, еще не поздно.

Но даже произнося это, она ощущала на себе вес дома, который он купил для нее, и понимала, что, наверное, уже слишком поздно.

– Чем заняться? Путешествовать? Я был за границей, там ничуть не лучше, чем здесь. И к тому же путешествовать можно и всей семьей.

Ник подумала о Европе, о кованых балконах и огромных окнах, об иностранной речи на своих губах.

– Не знаю, смогу ли стать осторожной, взвешенной, как ты это ни называй.

Ник вытащила меренги из духовки и поставила остужаться. Ей пришлось вытянуть руки, чтобы достать до полки и не воткнуться в стол огромным животом. Она отступила и полюбовалась своим творением – большие, похожие на снеговиков, штуковины вздымались горными хребтами, недурно, в самом деле, но она предпочитает макаруны. Позернистей, с кокосовой стружкой.

После того разговора о ребенке Хьюз больше не поднимал эту тему. Но когда Ник в том же месяце узнала, что Хелена беременна, то оплатил Хелене билет на поезд из Лос‑Анджелеса.

– Неплохо вам двоим снова повидаться, – сказал он. – И к тому же не уверен я в этом парне, Эйвери.

– Не могу с тобой не согласиться, – ответила Ник.

Было понятно: Хьюз считает, что, увидев счастливую в своей беременности Хелену, она передумает насчет ребенка, но ее это не заботило. Ник не видела кузину уже семь месяцев – с того дня, как они упаковали вещи и покинули дом на Вязовой улице, и скучала по ней. А еще беспокоилась за нее: Хелена становилась скованной и вялой всякий раз, когда речь заходила об Эйвери и его планах на будущее.

Хелена приехала в Кембридж в мае, как раз когда ландыши устлали двор сияющим покрывалом из темно‑зеленого и нежно‑белого. Ник собрала маленький букетик, чтобы взять с собой, когда поедет на Южный вокзал встречать сестру.

– Хелена, честное слово. Ты нисколечко не выглядишь беременной, – сказала Ник и, рассмеявшись, обняла кузину, когда та сошла на платформу.

– В самом деле? А чувствую себя огромной.

На Хелене был небесно‑голубой костюм из легкой шерсти или какой‑то искусственной новомодной ткани.

– Ты выглядишь блистательно. Не говори мне, что ты теперь в кино снимаешься.

– Милая Ник, – улыбнулась Хелена. – Ты совсем не изменилась. Все так же врешь и не краснеешь, по любому поводу.

Ник дала носильщику четвертак из своей красной кожаной сумочки и взяла кузину за руку.

– Хьюз даже отвалил нам денег на такси, так что путешествуем с шиком.

– Ох, так замечательно оказаться дома, – сказала Хелена. – Ты даже не представляешь, как я счастлива.

– Зато представляю, как я счастлива. – Ник помахала свободному такси. – Я практически с концами трансформировалась в идеальную домохозяйку. Тебе надо будет потом проверить мою голову. Едем домой. Нас ждут ланч и вино.

Когда они добрались до дома, Хелена отправилась освежиться в гостевую комнату, а Ник накрыла круглый столик на застекленной террасе и принялась готовить салат из тунца.

Хелена сняла маленькую голубую шляпку, и ее белокурые локоны лежали на плечах. Лицо у нее было розовое и пухлое, как на рождественской рекламе.

– Что ж, беременность тебе идет, надо сказать, – заметила Ник. – Какой срок, три месяца?

– Четыре, – ответила Хелена, усаживаясь за зеленый пластиковый стол. – По крайней мере, так сказал доктор. Не уверена, что доверяю ему. Мне кажется, он шарлатан. – Она вздохнула. – Но Эйвери рассказывает, что к нему ходят все знаменитые актрисы, так что…

– Все эти знаменитые актрисы ходят исключительно на аборты, – сказала Ник. – Тебе нужно рожать тут. И ты можешь пойти к доктору Монти.

– Я думала, доктор Монти умер. – Хелена рассмеялась.

– Нет, сэр. Живет и здравствует и все так же щиплет медсестер за попки. – Ник посмотрела на кузину, затем принялась раскладывать латук по тарелкам. – Хьюз тоже хочет.

– Щипать медсестер?

– Если бы. Ребенка.

Хелена улыбнулась:

– Это ведь не смертный приговор, ты же понимаешь. Не так уж это и плохо.

– Все так говорят. Ох, Хелена, можешь представить меня по локоть в грязных подгузниках? Он уже приковал меня к плите. Чего еще ему надо?

– Ой, перестань притворяться, будто не любишь его. – Хелена обвела руками кухню. – И все это.

– Разумеется, я люблю его, – произнесла Ник. – Я лишь думала, что все будет чуть романтичней.

– Брак – это убежище, – тихо сказала Хелена. – Ты больше никогда не будешь одна.

– Нет, брак – это жизнь. – Ник посмотрела в окно, затем быстро повернулась к кузине: – Вспомни Вязовую улицу. Мы могли делать что захотим, и никто ничего от нас не ждал. Я даже скучаю по этим ужасным продуктовым талонам. А здорово, если бы снова все вернулось у нас с Хьюзом. Как раньше. Не так скучно, не так респектабельно. Иногда мне хочется сорвать с себя одежду и с воплями помчаться по улице совершенно голой. Та к хочется, чтобы хоть что‑то изменилось.

– То была война, а не настоящая жизнь, – сказала Хелена. – И не все в те дни было распрекрасно.

Ник вздохнула, вспомнив про Фена.

– Ты права. Я просто дура. – Она принужденно улыбнулась. – Хватит об этом. Дорогая, почему бы тебе не налить нам вина. Бутылка рядом с тобой на том смешном столике, что смастерил Хьюз.

– Он купил тебе очень милый дом, – заметила Хелена, наполняя две маленькие баночки из‑под желе, которые Ник спасла из их квартиры.

– Да, милый дом для милой женушки, – сказала Ник, занося нож над стеблем сельдерея. – Я не должна так говорить, это гадко. Но это все проклятые мужчины.

– Ник, ты совершенно невозможна. Ты слишком многого хочешь. Не гневи Господа, как говорила мама.

– А Эйвери? – спросила Ник, внезапно уязвленная стоицизмом Хелены. – Он предел твоих мечтаний? И Господь вами доволен?

– Мы живем в съемном доме, – задумчиво ответила Хелена. – Я бы хотела иметь свой собственный. Но все же это очень славное маленькое бунгало, и там есть комната для малыша.

– Милая, иногда ты бываешь ужасно бестолковой, – сказала Ник, кладя нож на разделочную доску. – Я спрашиваю про твоего мужа, а не про ваши жилищные условия.

– О… – Хелена словно отодвинулась от пристального взгляда Ник. – Даже не знаю. Все как обычно, я полагаю.

– Боже, Хелена, твои мозги медленней январской улитки. – Ник хотелось стукнуть ее по голове черешком сельдерея. – Что значит «как обычно»?

– Ник, он не такой, как другие мужчины, понимаешь. Он – художник.

– О чем ты толкуешь? Эйвери не художник, он продает страховки, бога ради.

– Да, чтобы заработать на жизнь. Но его настоящая страсть – кино. – Хелена смотрела в стакан, точно искала там что‑то. – Он очень трепетно к этому относится. Понимаешь, у него есть коллекция.

Ник села рядом с кузиной.

– Коллекция?

– У него была подруга, актриса, очень хорошая актриса, невероятно талантливая, красивая. Они планировали вместе снимать кино, она мечтала стать звездой, а он – продюсером, а потом… потом ее убили и он был полностью опустошен. Это для него все изменило.

– Вот как… – Ник подумала, что, похоже, совсем не представляла, что такое Эйвери Льюис. – Ужасно драматичная история.

– Да, – согласилась Хелена. – Он думал, что не сможет жить дальше. А потом встретил меня и понял, что больше не одинок. Понимаешь, он хотел показать всему миру, какой талантливой она была. Поэтому начал собирать коллекцию. Ее коллекцию.

Ник поверить не могла тому, что услышала. Хелена всегда была слегка простодушной, но никак не идиоткой.

– И как же он это делает? Демонстрирует миру талант своей любовницы, я хочу сказать?

– Я знала, что ты не поймешь, – вздохнула Хелена. – Никто не понимает. Это ведь как произведение искусства – чья‑то целая жизнь. Все равно как если бы я собирала все о тебе, чтобы запечатлеть твою суть. И еще он планирует снять фильм. Вот чем занимается Эйвери.

– Суть, черт побери! – Ник пыталась поймать взгляд кузины, но та смотрела в сторону. – В самом деле, Хелена. – Она покачала головой в изумлении. – Я догадывалась, что у вас там творится что‑то неладное, но такого и представить не могла. Неужели он убедил тебя, будто это искусство?

– Ты несправедлива! – возмутилась Хелена. – Возможно, Эйвери необычный, но что в том дурного? Он любит меня, Ник, он понимает меня. Я должна его поддерживать.

– Поддерживать финансово, ты хочешь сказать. – Ник увидела, что краска залила лицо кузины, и ее гнев пошел на убыль. Она коснулась руки Хелены и мягко сказала: – Прости. Я не хотела критиканствовать. Но право, милая. Это же ненормально, ты ведь понимаешь, верно?

– Ник, он мой муж. Уже второй. Я не собираюсь разводиться и искать третьего.

Ник притянула Хелену к себе и прижалась щекой к ее мягким волосам:

– Мы могли бы посоветоваться с юристами из фирмы Хьюза.

– У меня ребенок.

Ник отодвинулась, посмотрела на кузину и медленно кивнула:

– Верно. Конечно, у тебя ребенок.

Козодоя можно встретить в кустарнике, где он прячется в дневное время, или увидеть рядом с домом. Он может незамеченным сесть на крышу дома и с неожиданной силой закричать посреди ночи, заставляя покрыться мурашками чувствительных к зловещим предсказаниям и предрассудкам людей.

Ник почувствовала, как толкнулся малыш, – точно крохотная молния ударила ее в живот. Она разбирала почту. В одну кучку складывала счета, которые Хьюз просмотрит, когда вернется с работы, в другую – письма из внешнего мира, на них она ответит завтра, после того, как погладит белье.

– О боже, жизнь так скучна, – сообщила она пустой кухне.

Ник знала, что Хьюз хочет девочку, но мальчику не придется иметь дело со всей этой рутиной. Он сможет командовать, делать что пожелает. Он будет сильным, целеустремленным и независимым, и ему не придется вечно извиняться и печь печенье, которое он даже не любит.

– Хватит ныть! – велела она себе.

Ник обнаружила, что в эти дни мрачное настроение накатывало на нее все чаще. Доктор Монти считал, что это совершенно нормально для беременных.

– Многие женщины бывают не в духе в этот период, – сказал он, ладонь его чуть дольше необходимого задержалась на ее колене, когда они сидели в маленьком кабинете рядом с Брэттл‑стрит. – Это совершенно нормально, миссис Дерринджер. Это огромная перемена для любой женщины, но она желанна.

На прошлой неделе доктор порекомендовал ей начать читать более жизнерадостные книги, с подозрением оглядев кантовские «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного».

– Многие из моих пациенток находят кройку и шитье весьма подбадривающим занятием. Занять себя – вот что я рекомендую, – сказал он, и голос его сочился уверенностью.

Так что Ник пошла и купила альбом с моделями дневных платьев. Альбом лежал на верхней полке в гардеробной, все еще обернутый крафтовой бумагой.

Она потыкала пальцем меренги. Уже остыли. Достала черную коробку, проложенную вощеной бумагой, и принялась аккуратно укладывать меренги, стараясь не повредить верхушки. Она гадала, что сейчас делает Хелена, как ей живется с ребенком. Эду исполнилось уже четыре месяца, и Ник продолжала повторять себе, что кузина, должно быть, крайне занята с малышом. Но не могла отделаться от ощущения, что во время их скоротечных телефонных бесед голос Хелены звучит все более отстраненно, точно она где‑то под водой.

И всякий раз Ник жалела, что не смогла восстановить с Хеленой доверительную близость, когда та гостила у них. После разговора об Эйвери они предпочитали нейтральные темы. Но вечером накануне отъезда Хелены в Лос‑Анджелес Ник не удержалась и снова заговорила о нем.

– Ты не обязана возвращаться к нему, ты же знаешь.

Хьюз уже лег, а они приканчивали остатки вина, которого и так уже выпили изрядно.

– Я хочу вернуться, – сказала Хелена, не глядя на нее.

– Ты ничего ему не должна. Я знаю, ты считаешь иначе, но ты тоже имеешь право быть счастливой.

– Не думаю, что ты можешь раздавать советы по семейному счастью.

Впервые в жизни Ник уловила в голосе Хелены что‑то близкое к презрению, и это поразило ее.

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.

Внутри нарастало раздражение.

– Ты в этом ничего не смыслишь. – Хелена посмотрела на нее в упор. – Вот ты ни в чем не находишь счастья, ну разве что в том, чего у тебя нет. Ты ни на что не способна, только брать, брать и требовать еще. У тебя есть все, а ты ведешь себя так, будто это ничего не значит. Так откуда тебе знать, в чем счастье для меня, да вообще для кого‑то?

Ник ошеломленно смотрела на кузину.

– Полагаю, я должна быть рада, что мы наконец откровенны друг с другом, – ответила она, чувствуя во рту кислый металлический привкус. – Раз уж мы рубим правду‑матку, я скажу, что твоя слабость – вот что делает тебя эгоцентричной настолько, что ты не в состоянии видеть что‑либо дальше своего скудного мирка. Я должна быть счастлива лишь потому, что имею больше, чем ты? Ради бога, ты только послушай, что несешь.

– Нет, это ты послушай себя, – парировала Хелена, поднимаясь. – А я иду спать.

Утром они извинились друг перед другом и тепло попрощались на Южном вокзале, но этот эпизод заставил Ник задуматься, насколько хорошо она знает свою кузину.

Птицы кричат в брачный период, по завершении которого замолкают, услышать их почти невозможно. И, поскольку крики – основной признак присутствия козодоев, сложно сказать, когда именно они улетают, настолько бесшумно и тихо они покидают наши края.

Ник аккуратно вскрыла первый конверт в стопке серебряным ножом, принадлежавшим ее матери. Обратного адреса на конверте не было, пальцы чуть подрагивали, когда она попыталась вытащить письмо. Она знала, что, скорее всего, это приглашение на коктейльную вечеринку от жены одного из коллег Хьюза или записка от соседа по Острову, сообщающего, как там ее гортензии, и все же во рту ощущалась неприятная сухость. Со времен Письма, как она про себя называла его, на нее всякий раз накатывал страх, если на конверте не оказывалось обратного адреса.

– Не будь глупой гусыней, – твердо сказала она, все же с минуту смотрела в окно, прежде чем смогла прочесть.

Дорогая Никки,

чаепитие в среду?

В 16.00?

С любовью,

Берди.

Ник с облегчением рассмеялась. Всего лишь чай, всего лишь Берди. Все в порядке. Ей стало легко и радостно. Скоро вернется Хьюз, она испекла его любимое печенье, и у них будет ребенок. Все хорошо. Просто замечательно.

Письмо пришло во вторник, пять месяцев назад, посреди неожиданно холодного сентября. Она размышляла, достать ли ей из морозилки жаркое или до прихода Хьюза сбегать к мяснику за бараньими ребрышками, греховно склоняясь к жаркому, поскольку тогда успеет купить перчатки на Гарвард‑сквер.

Она решила сперва просмотреть почту, а потом уже разбираться с обедом. Это было третье письмо в стопке. Большой коричневый конверт, почти бандероль. Адресованный Хьюзу, но адрес был написан от руки, а не напечатан на машинке, – значит, это не счет. К тому же конверт переслали с базы в Грин‑Коув‑Спрингс, и она переполошилась, что письмо от Чарли Уэллса – месть за ее поведение после того ланча.

Пальцы коснулись дорогой почтовой бумаги, и она поняла, что письмо не от Чарли. В глаза бросились инициалы наверху – Е.Л.Б. Нахмурившись, Ник пробежала глазами короткое послание, написанное изящным наклонным почерком.

Я знаю, что обещала не писать.

Мир уже не охвачен огнем. Но я все еще люблю тебя.

Я хотела, чтобы ты это знал, где бы ты ни был.

К тому же каждый имеет право на счастье.

Ник заглянула в конверт и вытащила серебристый универсальный ключ с латунной пластинкой, на которой значилось: «Кларидж», комната 201.

Ключ был такой тяжелый, а пластинка такая гладкая. Ник провела большим пальцем по блестящей поверхности, оставив на ней пятно. Она посмотрела на свой палец, и внезапно он показался ей толстым, бесформенным и грязным. Грубые руки, как говорила ей мать, втирая на ночь масло в пальцы, для леди это недопустимо.

Ник снова перечитала письмо, выискивая скрытый смысл, анализируя слова, решая, какое полно значения, а какое стоит лишь для связки тех, что имеют значение.

Некоторые ничего не значат, решила она. Это и был – лишь запасные, даже если без них и не обойтись. К тому же каждый имеет право на счастье.

– О боже, – пробормотала она, эти слова, почтовый листок и ключ точно сразили ее. – О боже.

Она положила голову на стол и попробовала заплакать, но ничего не вышло. Она смотрела, как на пластиковой поверхности появляется и исчезает след от ее дыхания.

Потом подняла голову, выпрямила спину. Снова придвинула к себе Письмо. Положив ключ на стол, взяла плотный кремовый лист и направилась к бару на застекленной террасе, где смешала себе мартини и проглотила его залпом.

Затем смешала еще один. Выпив и его, посмотрела на листок.

Мир уже не охвачен огнем. Но я все еще люблю тебя.

Она сделала себе третий коктейль, на сей раз бросив в бокал три оливки. Затем, с Письмом в одной руке и мартини в другой, вошла в гостиную, где дымил и шипел камин, который она растопила утром.

Села на низкую вышитую кушетку и бросила последний взгляд на листок.

Я знаю, что обещала не писать.

Ник швырнула Письмо поверх просевших поленьев и смотрела, как оно скручивается и медленно, медленно обращается в пепел.

Еще посидела, крутя бокал за ножку между пальцев и завороженно глядя на огонь, потом встала и чуть пошатываясь направилась в библиотеку. Достав записную книжку, Ник заказала междугородний телефонный разговор с Хеленой.

Ожидая, пока оператор соединит ее, она вытащила сигарету из коробки на телефонном столике. Закуривая, она смотрела в маленькое эркерное окно, из‑за которого библиотека была ее любимой комнатой в доме. Снаружи низкие ветви ясеня царапали оконное стекло.

Оператор попросил подождать на линии.

Ник допила мартини.

– Жаркое, – сказала она себе пьяно.

К тому моменту, когда в трубке раздался голос Хелены, Ник впала в оцепенение.

– Ник? – Голос Хелены доносился сквозь скрипы.

– О, – произнесла она, с удивлением обнаружив, что говорит с кузиной.

– Это ты?

– Да, да, это я. – Слова из нее выходили с трудом.

Но я все еще люблю тебя.

– Как ты? У тебя все в порядке?

– Нет, не в порядке, – сказала Ник. – Я… я вдруг потеряла все. Ты помнишь наш маленький дом на Вязовой улице? И как жарко было в то первое лето?

– Да. – Тон у Хелены был неуверенный. – Ник, что стряслось? С Хьюзом все хорошо?

– Хьюз это Хьюз, – сказала Ник. – Нет, я просто грущу по нашей старой жизни. Вот и все. Я все что угодно отдам, чтобы вернуться прямо сейчас в тот дом, стирать чулки в этой ужасной маленькой ванной. Ты помнишь, как моя последняя пара просто испарилась на вешалке над ванной? Мы вернулись и обнаружили лишь коричневый прах. А потом устроили маленькие похороны во дворе?

– Да, помню. Сыграли для них «Лунную сонату».

– Точно, точно. – Ник взъерошила волосы. – А я забыла, что мы играли.

– Так все и было, – сказала Хелена. – А потом я нарисовала у тебя ногах стрелки твоим карандашом для бровей, но вышло ужасно криво.

– И мне пришлось потрудиться, чтобы все оттереть. – Ник закурила еще одну сигарету. За окном посвистывал ветер.

– Милая, ты выпила?

– Да, мартини. Или три. – Ник рассмеялась, но звук больше походил на скрежет вилки по оловянной чашке. – Прости, дорогая, я просто хотела услышать твой голос, поболтать о прежних временах.

– У тебя точно все хорошо?

– Да, да. Мне пора. Прощай, Хелена.

– Прощай, Ник. Напиши мне поскорее.

Ник положила трубку.

– Прощай, – сказала она притихшей комнате, а ветер все свистел меж ветвей ясеня.

Спать Ник легла рано, сославшись на мигрень, и плакала, пока не заснула, а Хьюз в одиночестве ел на кухне суп.

Но на следующий вечер к его возвращению она была во всеоружии.

Она надела красное платье из чесучи, в котором ходила в «Клуб 21» во время войны, и уложила волосы на Гарвард‑сквер. Приготовила стейки с картофельным пюре и зеленую фасоль с перцем. Смешала мартини с водкой, запотевший кувшин ждал на мраморной крышке бара, когда муж вошел в дверь.

Она встретила его в прихожей и забрала у него портфель.

– Тебе лучше? – спросил он, поцеловав ее в лоб.

– Гораздо, – сказала Ник. – Ступай в гостиную. Я приготовила коктейли.

Хьюз посмотрел на нее, заметил прическу, платье.

– Что за повод?

– Прекрасный повод, – сказала Ник, направившись через столовую к бару, портфель был тяжелым, точно из свинца.

Рука дрожала, когда она наливала мартини, пришлось смахнуть пролившиеся капли. Она поставила стаканы на серебряный поднос, вместе с оливками в вазочке. Отступив, Ник посмотрела на коктейли, удивляясь тому, как что‑то может выглядеть столь чистым и при этом быть столь ядовитым.

Поправив прическу, она взяла поднос и осторожно пошла через длинную застекленную веранду, высокие каблуки выстукивали ритм на плиточном полу. Дойдя до гостиной, она увидела, что Хьюз сидит в своем синем кресле с подлокотниками и выжидающе смотрит на нее.

Ник аккуратно поставила поднос на столик рядом с ним. Протянула ему один бокал и взяла себе второй.

– Хьюз, я решила… – Она помолчала. – Я думаю, мы должны завести ребенка. Я хочу ребенка.

Хьюз поставил свой бокал, встал и обнял ее.

– Милая, – прошептал он в ее волосы, стараясь не вдыхать едкий запах лака для волос. – Это чудесный повод.

– Да, – согласилась Ник.

– Я знал, что ты захочешь. Я знал, что ты передумаешь.

И в этот миг что‑то жесткое и чистое, что вечно жило в ней, – мечта, возникшая, наверное, в той комнате горничной, в день, когда она вышла замуж, – разбилось и растворилось в ее горячей крови.

Аейзи

Июнь

Дейзи всегда будет вспоминать то лето как лето, когда они нашли тело. Хотя в то лето ей исполнилось двенадцать и она впервые поцеловалась возле старого погреба с ледником, где они теперь хранили ржавеющие велосипеды. Но первый трепет прикосновения кожи к коже бледнел в сравнении с возбуждением, вызванным смертью. Когда они наткнулись на тело за теннисными кортами, они даже не сразу поняли, что это. Просто какая‑то груда, накрытая грязным дорожным пледом, из‑под которого высовывалось нечто похожее на физалию[9].

Начиналось все так же, как в любой другой июнь из тех, что она помнила. Через два дня после ее дня рождения мать сложила вещи в автомобиль, потом они два часа ехали до парома в Вудс‑Хоул. Поругались из‑за радио. Мать заявила, что «Кловерс»[10]недурны, потому что звучат почти как настоящая музыка. Но она не понимает, почему музыка вдруг утратила всю свою поэзию. И она ненавидит слово «цыпочка». Дейзи ухмыльнулась про себя.

На пароме мать купила ей кофе с огромным количеством молока. Сама мать пила кофе без ничего, черный. Юные девочки должны учиться пить кофе, но дерганые нервы недопустимы. «Всего лишь каплю», – сказала она мужчине в белом колпаке, работавшему за голой стальной стойкой. Он удивленно посмотрел на мать, но сделал, как было велено, – мужчины всегда так поступали.

Дейзи часто думала, какой такой незримой властью мать заставляет мужчин делать то, что ей нужно. Дейзи тоже делала, что ей велят. Потому что мать была слегка чокнутая, и Дейзи понимала: если не хочешь нарваться на неприятности, лучше ей не перечить. Но мужчинам‑то чего бояться неприятностей. К тому же в присутствии матери они будто глупели, они не боялись ее, просто казалось, словно они всю жизнь только и мечтали, чтобы исполнять желания ее матери.

Дейзи как‑то спросила мать об этом. Вернее, спросила, хорошенькая ли она, – у нее было смутное подозрение, что сила, которой обладает мать, какова бы ни была ее природа, связана с внешностью.

– Хорошенькая ты или нет – не самое главное, – ответила мать. – Мужчинам нравится, если в тебе есть нечто.

Она улыбнулась Дейзи, передавая ей это знание. Полная смысла улыбка заставила Дейзи притихнуть. Но про себя Дейзи гадала, у кого еще есть нечто и где они его берут. Она размышляла о кинозвездах, которые ей нравились, но мать вовсе не походила на Одри Хепберн или Натали Вуд, она даже не была такой уж красавицей, так что, может быть, нечто – это не внешность. Но и сама Дейзи не походила на мать. Она была светловолосой и голубоглазой, как отец.

На ее двенадцатый день рождения они с матерью пошли в «Никелодеон» на Гарвард‑сквер, смотреть «Унесенных ветром». Когда прекрасная Вивьен Ли, сверкая зелеными глазами, заявила Мамушке, что не станет завтракать, мать наклонилась к Дейзи.

– Она сошла с ума, когда снималась в этом кино, – прошептала она ей на ухо. – И это заметно по ее глазам. Видно, что она распадается.

Дейзи показалось, что она тоже это заметила, а потом подумала, что у матери точно такие же глаза. Она гадала, не сойдет ли и мать с ума по‑настоящему, как Вивьен Ли. Может, это то самое нечто?

Они приехали в Тайгер‑хаус под вечер. В машине было душно и липко, а от кофе Дейзи захотелось есть. Обшитый кедром дом стал серебристым от беспрестанных набегов морских штормов и стоял на участке размерами в два квартала, этот факт всегда изумлял Дейзи. Участок начинался грунтовой дорогой, отходившей от Северной Летней улицы, вившейся между другими коттеджами и выходившей на их собственную заднюю лужайку.

Фасад дома, являвший собой двухэтажную, с колоннами, террасу, смотрел на Северную Водную улицу. По другую сторону улицы сбегала покатая лужайка – прямо к маленькому лодочному сараю и шаткому причалу.

Прабабушка Дейзи хотела «бунгало», простой, обшитый деревом домик, из тех, что строили себе на лето горожане. Но затем им понадобились летняя и зимняя кухни, потом оранжерея и дополнительные спальни для гостей, приезжавших на выходные, и постепенно дом так разросся, что здание, задуманное как квадратный коттедж, захватило едва ли не весь задний двор. Имя дому дал прадед Дейзи, поклонник первого президента Рузвельта и заядлый охотник на крупного зверя, питавший особую страсть к тиграм. Огромная тигриная шкура, с головой и лапами, лежала в самом центре зеленой гостиной.

Свернув на подъездную дорожку, мать Дейзи выключила двигатель и глубоко вздохнула. Она смотрела на куст темных чайных роз у коттеджа тети Хелены. Этим летом тетя Хелена и дядя Эйвери сдали домик в аренду, а значит, они все будут жить в большом доме.

– Могла бы по крайней мере найти жильцов, которые не развешивают постирушку во дворе, – сказала мать тоном, подразумевающим, что она говорит сама с собой. Риторический, как мать это называла. Это означает, что комментарии излишни.

Дейзи подумала, что будет забавно жить вместе: ее мать, тетя и Эд. И отец, конечно – когда приезжает на выходные из города. Но мать так не считала. Дяде Эйвери нужны деньги на его коллекцию, что‑то связанное с кино, но Дейзи толком не знала, что за коллекция. Она представляла себе огромную комнату, забитую бобинами с кинопленкой под стеклянными колпаками. Мать ужасно злилась из‑за коллекции, Дейзи как‑то видела, как отец успокаивает ее. Но мать сказала: «Проклятая Хелена со своим проклятым мужем», прежде чем заметила в дверях Дейзи. Зеленые глаза, не сияющие, как у Вивьен Ли, а тусклые и холодные, точно конские бобы, уставились на нее. Затем мать захлопнула дверь, и больше Дейзи ничего не слышала.

Мать вытащила из багажника маленький клетчатый чемодан Дейзи и вручила ей:

– Не забудь распаковать платья, чтобы они не помялись.

Но Дейзи, схватив чемодан, уже влетела в дом через заднюю дверь, оставив за спиной трепыхаться сетку от насекомых.

Ей не терпелось очутиться наверху, в своей комнате, убедиться, что сокровища, припрятанные прошлым летом, на месте. Собрание комиксов, розовая, в полоску, ракушка, найденная на пляже, и особый шампунь, который она упросила отца ей купить, – Истинный Шик! Мягкие Сияющие Волосы.

По истертой ковровой дорожке, каждые два шага перехватывая чемодан, она пробежала длинным холлом из задней части дома в переднюю. Там располагались две просторные гостиные, по одну сторону холла – зеленая, по другую – голубая. Их высокие окна со ставнями выходили на террасу, глядевшую на залив.

Добравшись до широкой лестницы, Дейзи увидела тетю Хелену – та сидела в голубой гостиной, на диванчике с набивным рисунком, лицо у нее было обмягкшее, отсутствующее. Дейзи и позабыла, что тетя уже здесь. А не прячется ли где‑нибудь Эд?

– Привет, тетя Хелена, – крикнула она через плечо, топая по лестнице.

– Здравствуй, милая, – отозвалась тетя. – Эд? Дейзи и тетя Ник приехали, дорогой.

Задыхаясь, Дейзи вошла в свою любимую спальню – две кровати с латунными спинками, розовые обои с розетками, ей самой позволили их выбрать. Она плюхнула чемодан на одну из кроватей и бросилась к окну. Подняла раму и, прижав нос к сетке, втянула в себя воздух, плотный, морской – и вместе с тем сладкий, с привкусом цветущей прямо под окном альбиции. Потрогала тонкие кружевные занавески. Затем направилась к своему тайнику.

Чтобы никто не совал любопытный нос – вроде матери или кузена – в ее дела, Дейзи хранила сокровища на дне старого комода, доживавшего свои дни в углу гардеробной. Она отодвинула маскировку из старого пляжного покрывала и огромного плюшевого единорога, которого отец добыл для нее на ярмарке в Уэст‑Тисбери три лета тому назад. В то лето она сходила с ума по единорогам, но не смогла сбить четыре бутылки, чтобы выиграть его. Она истратила все карманные деньги на тир, и, когда у нее ничего не осталось, отец сжалился и выкупил единорога за два доллара. Все лето она брала его в кровать, восхищалась его золотистым рогом, поглаживала струящуюся гриву. Но на следующий год единорог отправился в комод: ее стали раздражать его глупые пластиковые глаза, бессмысленно глядящие в пустоту.

Под единорогом прятались десять комиксов «Арчи»[11]; лак для ногтей и помада «Сильвер Сити Пинк» – одного оттенка, она купила их в лавке «Все за пятак‑четвертак» на Мейн‑стрит и протащила в дом под блузкой; шесть пятицентовиков, которые заработала прошлым летом, подметая дорожку; пара окислившихся медных клипсов, похищенных из материнской шкатулки с украшениями, а еще свадебная фотография родителей. Проведя инвентаризацию, Дейзи уложила покрывало и единорога на место и задвинула ящик. Когда Дейзи вылезла из гардеробной, она обнаружила, что посреди комнаты стоит Эд и смотрит на нее.

– Привет, – сказал Эд.

– Эд, – ответила Дейзи, слегка задыхаясь. – Я проверяла своего единорога.

– Да ладно. Я знаю, что там у тебя тайник.

Эд смотрел на нее таким странным невозмутимым взглядом, что Дейзи казалось, будто он и не видит ее вовсе.

– Что ты делаешь в моей комнате? Вынюхиваешь, как обычно, я полагаю.

Она выставила вперед одну ногу и постаралась придать взгляду безразличие, как это делала ее мать.

– Ничего я не вынюхивал, – ответил Эд. – А зашел поздороваться.

– Если ты не вынюхивал, то откуда знаешь про мой тайник?

– Я знаю все об этом доме, – заявил Эд, выковыривая воображаемую грязь из‑под ногтя большого пальца.

– Ага, ты крутой как огурец! – И Дейзи притопнула по плетеному коврику. – Ты не знаешь всего, Эд Льюис. Держу пари, ты не знаешь, где мой тайный сейф. – Она тут же пожалела, что сболтнула про сейф.

– В люке перед винным погребом, – сказал Эд, не отрывая взгляда от ногтя. – Вообще‑то ты не единственная, у кого есть тайники в этом доме.

– И что же это значит?

Эд лишь поднял бровь.

Дейзи была в ярости.

– Ты просто идиот. И лучше тебе перестать рыться в моих вещах, Эд Льюис. Я серьезно. Если не перестанешь, я не возьму тебя в партнеры в игре.

То была серьезная угроза, Дейзи знала, и угроза достигла желаемого эффекта – кузен молчал. Но Дейзи вдруг обнаружила, что уже не злится на него. Втайне она была рада его видеть, пусть он и совершенно невыносим.

– Ладно, – сказала Дейзи, выставляя вперед другую ногу. – Давай сгоняем на «Палубу», посмотрим, кто там есть. Я хочу проверить свой велик.

– Я лучше пройдусь, – ответил Эд. – На велике толком ничего и не увидишь.

– Нам уже не десять лет, мы не можем просто так гулять где ни попадя.

Эд промолчал.

– Ну ладно… тогда… – Дейзи не смогла придумать еще какую‑нибудь угрозу. – Но сейчас убирайся. Я хочу переодеться.

Услышав, как Эд спускается по лестнице, Дейзи сорвала с себя джемпер и юбку, в которые мать нарядила ее сегодня утром, и натянула зеленые клетчатые шорты и белую хлопковую блузку. Надела удобные ботинки на плоской подошве и посмотрела на себя в зеркало. Мать стригла ее под «боб» – локоны слишком заурядны, – но Дейзи мечтала о длинных волосах, собранных в конский хвост, который прыгает из стороны в сторону за спиной.

Ноги у нее были еще бледными для шортов, а светлые волосы, взмокшие от пота, закручивались вокруг лица.

Потеют только лошади. Мужчины покрываются испариной, а женщины – румянцем.

Дейзи знала, что мать не одобряет шорты, но сама считала, что в них она кажется старше. А то выглядит как младенец – вылитый пупс с коробки детского питания, со светлыми кудряшками и глазами как блюдца, так что тут на любые ухищрения пойдешь.

– Адовы колокольчики, – прошептала Дейзи своему отражению.

Услышав, как Скарлетт О’Хара произносит эти слова, она тотчас поняла, что они просто специально созданы для нее самой. Выражение это помогало ей почувствовать себя взрослой. Ее персональная фраза, делающая ее похожей на своенравную красотку с плантации.

Спускаясь по лестнице, Дейзи услышала джаз, так любимый матерью, – завели проигрыватель, к которому мать никому не дозволяла прикасаться. У Дейзи была пластинка Чака Берри, которую она купила в магазине «Все за пятак‑четвертак», но пластинка так и валялась нераспечатанной в ее комнате.

В голубой гостиной она нашла Эда, он смотрел на террасу, где сидели мать с тетей Хеленой. Он обернулся и прижал палец к губам.

– Хелена, я не понимаю, почему ты позволяешь ему так с собой обращаться, не понимаю, – говорила мать, отбрасывая с лица черные локоны.

– Эйвери много работает, – произнесла тетя Хелена почти шепотом. – Я не возражаю. Я… – Она замолчала, затем сказала: – Дела были, ну, не очень хороши в последнее время. Перед нашим приездом случился этот инцидент с Биллом Фоксом, ну ты знаешь, продюсером. Это я виновата, правда.

Дейзи надеялась узнать побольше об инциденте, но мать он, похоже, не интересовал.

– Твой муж дурак, – сказала она, даже не потрудившись понизить голос. – Он просто чертов дурак, и ему повезло, что сумел заполучить тебя.

Дейзи посмотрела на Эда. Его лицо было безучастно, но глаза потемнели, совсем чуть‑чуть, как это бывало, когда он сосредотачивался на чем‑то.

– Ох, я не знаю… – сказала тетя Хелена, и хотя Дейзи видела только затылок, но поняла, что тетя вот‑вот расплачется.

– Хелена, это длится уже много лет.

Дейзи дернула Эда за руку и прошептала:

– Пойдем.

Внезапно мать повернула голову и уставилась на окно, за которым они подслушивали.

– Вы двое куда‑то собрались? – спросила она, точно их подслушивание было самой естественной вещью на свете.

– Мы идем на «Палубу», – поспешно ответила Дейзи, выходя на террасу.

Эд медленно шел за ней.

– Хорошо. Можете взять из моей сумочки пятьдесят центов и купить себе моллюсков. – Когда никто из них не шелохнулся, она добавила: – Сумочка в кухне. – И бросила взгляд на Дейзи.

Тетя Хелена так и не повернулась к ним. В руке у нее был стакан со скотчем. Сколько Дейзи себя помнила, у тети в руке всегда был стакан со скотчем. Дейзи иногда нюхала скотч в графинах отцовского бара или улавливала этот запах в его дыхании, когда он целовал ее на ночь, и образ тети Хелены, мягкой и белокурой, вставал перед глазами. Обычно отец пил джин с тоником. Дейзи знала, потому что иногда он позволял ей готовить для него коктейли. Ей нравился бар, с коллекцией шейкеров и радугой разноцветного стекла. Красивые графины, хрусталь ее бабушки, с серебряными пластинками, на которых витиеватыми буквами выгравировано название напитка. Отец научил ее сперва наливать джин, потом класть лед. Довершаем тоником из стеклянной бутылки, выжимаем в бокал четвертинку лайма и бросаем ее туда же. Дейзи нравилось смотреть, как шипит тоник, когда в него падает лайм.

– Пойдем, – повторила Дейзи.

– Ступай, Эд, – велела мать. – Составь компанию Дейзи. Нам с твоей мамой нужно многое наверстать.

Без единого слова Эд развернулся и пошел обратно в дом. Дейзи последовала за ним через холл в летнюю кухню, большую и светлую, с огромной белой плитой, которую Дейзи не позволялось трогать. Здесь было светлее, чем в зимней кухне, которую давно превратили в бельевую. Через холл от кухни располагалась оранжерея, выходящая на подъездную дорогу и заднюю лужайку, лужайку окаймляли голубые гортензии ее покойной бабушки. (Мать говорила, что голубые гортензии – редкость, они стали такими, потому что бабушка удобряла их кофейной гущей.)

– Просто не верится, что она ни слова не сказала про мои шорты, – удивилась Дейзи, вытаскивая кошелек из сумочки матери.

– Да кого интересуют твои шорты.

– Ну да, – смущенно произнесла Дейзи и принялась напевать «Веселую малиновку»[12]. – Ты готов?

Эд молча смотрел на нее. Его глаза напомнили Дейзи серебряную чешую маленькой рыбки‑приманки из рыболовного магазина.

– О, – пробормотала она. Попинала носком ботинка ножку кухонного стола. – Я уверена, что это ерунда. Люди все время такое говорят.

– Кто все время такое говорит?

– Ну в кино, например. – Она внимательно посмотрела в глаза Эду, погадав, не чокнутый ли он. – Это же просто болтовня.

Люди болтают. Леди не слушают.

– Ты ничего не знаешь, – возразил Эд. – О Голливуде уж точно. Там все по‑другому.

– Слушай, давай не будем думать об этом. Пошли, можем не брать велики, будем топать пешком всю дорогу, если хочешь.

У «Палубы» туда‑сюда бесцельно моталась малышня, смеялась и жевала хот‑доги, завернутые в вощеную бумагу, и жареных моллюсков из полосатых коробочек – и так целыми днями. Это была всего лишь лачуга с навесом над кухней и стойкой для заказов, но там всегда встретишь кого‑нибудь из знакомых. Возле стены дощатого строения можно было насчитать с дюжину велосипедов, а у каменной ограды через дорогу сидела целая компания – болтали и строили друг другу глазки.

– Я возьму ракушек, – сказала Дейзи, сжимая в ладони нагревшиеся четвертаки. – А ты найди нам местечко.

Дейзи сделала заказ у прыщавого парнишки и ждала, привалясь спиной к стойке, рассматривая местное общество. Глядя на Эда в компании других ребят, она ощутила легкий укол в животе. Не такой уж он и правильный. На самом деле многие ребята считали его таинственным, даже крутым, как же, из Голливуда, в линялом джинсовом комбинезоне и солнечных очках «Рэй‑Бэн». Просто он был другой, он смотрел на людей так, как ее мать смотрит на дыни в супермаркете. Большинство этого даже не замечало. А те, кто замечал, старались держаться от него подальше. Дейзи это не пугало, но огорчало и немного беспокоило.

Получив свой заказ, она направилась к Эду и пристроилась рядом с ним на ограде. Выудила толстую ракушку, упругий моллюск скользнул в рот, и она ощутила, как лопается нежная мякоть. Дейзи чувствовала запах рыбачьих лодок, стоявших позади «Палубы», бриз трепал волосы, поглаживал пушок на затылке. Казалось, лето началось именно в этот момент, с этой непостижимой смеси соли, прохладной мякоти и запаха керосина.

Она заметила высокого худого мальчика с волосами песочного цвета, который разговаривал с Пичес Монтгомери.

Дейзи пихнула Эда локтем:

– Что это за парень?

Торчащие ежиком волосы парня напомнили ей морскую траву, ей представилось, что он пахнет как изнанка ее шлема для верховой езды: сладко‑соленый запах с примесью кожи.

– Тайлер Пирс, – сказал Эд. – Ему четырнадцать, если тебя это интересует. А похоже, что интересует.

– Откуда ты его знаешь? – Дейзи решила проигнорировать колкость.

– Я встретил Пичес, когда сегодня днем гулял по городу, до того, как ты приехала.

– Ну и?

– Она говорила о нем.

Дейзи смотрела на Эда, но тот больше ничего не сказал. Аккуратно вытащил из коробки ракушку и принялся ее изучать.

– Адовы колокольчики, Эд. Ты медленнее, чем январская улитка. Что она сказала?

– Я особо не слушал. – Эд сосредоточенно соскребал масло с моллюска на ладонь. – Она познакомилась с ним у себя в городе, кажется. Его семья только что купила дом на Южной Солнечной.

Глядя, как Эд вонзает ноготь в моллюскову плоть, Дейзи прокрутила новость в голове. Потом еще немного поглазела на мальчика, мечтая, чтобы у нее был конский хвост. У Пичес был конский хвост, цвета сливочной помадки. Он прыгал по ее плечам, когда она бегала по теннисному корту.

Пичес Монтгомери была совершенно бесполезным существом, по мнению Дейзи. Жеманная воображала. Ее настоящее имя было Пенелопа, но Персик‑Пичес утверждала, что ее так прозвали за ее кожу. Будто персики со сливками, все время повторяет мой отец. Дейзи не поверила в это ни на секунду. Но мальчикам постарше Пичес нравилась. Даже тренер по теннису был к ней неравнодушен. Наверное, у Пичес есть нечто.

Пичес, поймав взгляд Дейзи, сузила свои и без того узкие косые глазки. Мой отец называет их миндалевидные. Она медленно направилась в их сторону.

– Привет, Дейзи. – Пичес перекинула конский хвост с левого плеча на правое. – Привет, Эд.

Она бросила приветствие в сторону Эда, даже не посмотрев на него.

– Привет, Пичес, – ответила Дейзи.

– Ты только что приехала?

– Угу, – пробурчала Дейзи.

– Слышала, этим летом вам всем придется жить в вашем доме, – сообщила Пичес, по‑прежнему не глядя на Эда. – Наверное, будет тесновато.

– Наверное, – согласилась Дейзи и яростно сунула в рот моллюска. – Будешь играть в теннис в этом году?

– Разумеется. Отец тренировал меня всю зиму. Ты же знаешь, какой он.

– Ну да. – Дейзи спрыгнула с ограды и старательно взмахнула над плечом своим «бобом».

Эд буквально пялился на Пичес. Та мазнула по нему взглядом и чуть ли не содрогнулась, а затем направилась к компании, что уже давно звала ее.

– Пичес растолстела, – заметила Дейзи – Держу пари, я ее обыграю на турнире в этом году.

– Некоторым мужчинам это нравится, – заметил Эд.

– Да кого это волнует.

Некоторым мужчинам это нравится. Она в первый раз слышит такую глупость.

– Ей придется таскать по теннисному корту все свои жиры, а я буду носиться как птица.

– Уверен, что ты победишь ее, – ровным голосом сказал Эд.

– Спасибо, – поблагодарила Дейзи.

Тихий вечер окутал их, пока они поднимались по Симпсон‑лейн. Там не было никаких тротуаров, только цветущие кусты, обвивающие белые изгороди и свешивающие ветви на пыльную дорогу. В этот час здесь было тихо, богатые дачники уже укатили в Яхт‑клуб на вечерний коктейль или уплыли с пикником на мыс Поуг. Прочие улицы тоже никто бы не назвал особо оживленными, но все‑таки они выглядели частью реального мира. А проселок Симпсон‑лейн будто вел в никуда. Летняя дорога.

Дейзи бездумно сорвала розу и принялась ощипывать лепестки. Мысли ее вертелись вокруг Пичес и тенниса, вокруг мальчика с песочными волосами.

– А знаешь, ты ей не нравишься, – сказала Дейзи, покосившись на Эда, который шагал рядом, вглядываясь в освещенные окна домов. – Я про Пичес. Ее от тебя прямо трясет.

Эд, словно пребывавший в трансе, казалось, ничего не слышал.

– И о чем же вы говорили сегодня днем? – Дейзи посмотрела на него с интересом. – Она ведь практически не разговаривает с мальчиками, которым меньше четырнадцати.

– О том о сем, – тихо сказал Эд.

Стрекотание цикад стало громче, из порта донесся туманный горн.

– И вовсе ты с ней не говорил, – заявила Дейзи через минуту.

Эд не отрывал взгляда от домов.

– Так откуда же ты все это знаешь?

Он вдруг остановился и развернулся к Дейзи.

– Ты следил за ней, – догадалась Дейзи.

– Я бы не назвал это слежкой, – ответил Эд, его серебристые глаза пристально смотрели на нее. – Я занимаюсь самообразованием.

Дейзи проснулась посреди ночи. Она подумала, что это, должно быть, из‑за луны, слишком ярко отражающейся в гавани. Но затем услышала голос Билли Холидей, доносящийся снизу. Босиком, как была, в ночнушке, она спустилась по лестнице и увидела, что на террасе сидят мать и тетя Хелена, освещенные пламенем свечей. Они были лишь в комбинациях, шелковые лямки натянулись на склоненных спинах.

Мать, подавшись вперед, слушала тихий голос тети Хелены, у ног ее стояла бутылка джина. Дейзи придвинулась поближе к окну.

– Не знаю, – говорила тетя Хелена. – Может, я плохая мать. Или позволяла ему проводить слишком много времени с Эйвери, не знаю. Я совершенно вымоталась, Ник. Правда.

– Наши дети, – тихо произнесла мать. – Кто бы знал, что они будут так непохожи на нас? А может, мы этого и хотели. Я смотрю на Дейзи, такую же золотистую, как ее отец. Иногда, странно такое говорить, но иногда я сурова с ней, потому что чувствую себя чужой в доме, где все такое хорошее, золотое и небесное. Что обращает меня в дьявола, я полагаю.

– Старина Ник[13], – рассмеялась тетя Хелена. – О боже. Хотела бы я, чтобы во мне было побольше дьявольского. И поменьше небесного и золотого. Хотя, кажется, эта часть меня мало‑помалу исчезает.

– И что же взамен? – Мать ткнула Хелену в плечо.

– Другие мужчины?

– Ты не посмеешь.

– О, ты думаешь, ты одна такая, да?

Мать посмотрела на Хелену, затем глотнула из своего стаканчика из‑под желе, хрустнула льдом.

– Ты помнишь ту ужасную толстуху, что жила напротив нас на Вязовой улице? У которой каждую ночь бывал новый матрос?

Хелена помолчала какое‑то время, потом сказала:

– Лоретта. Как же была ее фамилия?

– Поучительная история, если такие вообще бывают, – хихикнула мать.

– И маленький тощий солдатик с рябым лицом, который волком выл под ее окном?

Мать фыркнула.

– Прекрати, – сказала она. – Меня разорвет, и мы перебудим наших прекрасных деток.

– Мы ведем себя неподобающе, – тихо рассмеялась тетя Хелена.

Дейзи сдерживала дыхание так долго, что испугалась, как бы грудная клетка не лопнула. Но она была зачарована. Точно ее мать и тетю похитили гоблины и заменили какими‑то эльфами. Они казались ей такими красивыми и такими нездешними, их головы и руки в тусклом свете отбрасывали на деревянную террасу изящные, изогнутые тени. Они могли бы говорить что угодно, она бы все равно их любила. Мелодия их голосов, аромат их духов, ласкающий воздух были точно любовная песня. Ей хотелось быть с ними там, на террасе, под слепящей луной, грызть лед и позволять бретельке сползать с плеча. Ей хотелось быть частью этого зачарованного мира, который они, казалось, создали из свечей, музыки и смеха. А затем они каким‑то образом смешались с образом мальчика Тайлера и запахом лодочного горючего у «Палубы».

Дейзи медленно развернулась на пятках, чтобы не скрипнуть лакированными деревянными половицами, и бесшумно поднялась в свою комнату.

Июль

I

Прошло всего две недели теннисных уроков, июль едва начал ложиться всем весом лета на Остров, когда Эд перестал появляться на занятиях. Он выходил из дома вместе с Дейзи каждое утро в восемь, и они вдвоем шли к теннисному клубу. Но после она не видела кузена до полудня, когда он появлялся, чтобы забрать ее, и они возвращались в Тайгер‑хаус на ланч.

Он не говорил, где пропадает и что делает, пока Дейзи носится по раскаленному земляному корту, отрабатывая бэкхэнд. Спрашивать его было бессмысленно, он или ответил бы «то да се», или же просто промолчал.

Исчезновения Эда вызывали у Дейзи смешанные чувства. С одной стороны, ее это особо не волновало. Единственное, о чем она думала в те утренние часы, – это победа в одиночном турнире в конце лета. Когда она поджаривалась под горячим солнцем Восточного побережья, когда ее бедра горели, а предплечья становились такими же твердыми, как вощеный веревочный браслет, затянутый вокруг ее запястья, Дейзи думала только об одном: как заставить соперницу плакать во время матча, как сделать укороченный удар неберущимся, мяч невидимым, шаг уверенным, как сделать взмахи ракетки четкими, словно движения метронома. Тик‑так, тик‑так – настоящие часы. Чтобы удар всегда был точен. И отсутствие кузена означало, что у нее меньше поводов отвлекаться.

Но в то же время его отсутствие создавало проблему. Он всегда был ее партнером в парных соревнованиях в конце лета. Эд не особенно хороший теннисист, но Дейзи была достаточно сильна, чтобы вытянуть обоих, и, хотя парные соревнования были не столь уж важными, именно через их сито можно было получить право на участие в одиночке. Командная работа – божья работа, или как там говорит эта сушеная черносливина миссис Кулридж в начале каждого теннисного сезона. Обычно Эд остерегался не участвовать в паре, потому что это означало, что он автоматически остается на второй год. Но этим летом ему, похоже, стало все равно. Для Дейзи отсутствие Эда все осложняло: придется подлизываться к кому‑нибудь, чтобы заполучить нового партнера.

Пичес была очевидным выбором из‑за ее умений, но Дейзи не хотела упускать шанс побить ее дважды. К тому же она знала, что Тринни, тощая блондинистая подружка Пичес, выцарапает ей глаза, если она попытается переманить ее партнершу. И все же Дейзи продолжала воображать, каково было бы играть с ней в паре. Пичес, с ее резким точным кроссом, и Дейзи, несущаяся в правую половину корта, чтобы отбить мяч на левую сторону противника, стремительная, точно маленькая оса в пикейном платье. (Образ немедленно бледнел, когда она видела Пичес, и тогда больше всего ей хотелось выбить эти маленькие раскосые глазки своим неберущимся бэкхэндом.)

Лишь один игрок не выглядел полным кретином – новенькая по имени Анита. Дейзи мысленно оценивала ее пару дней, прежде чем решилась подойти. Помимо всего прочего, против Аниты было то, что у нее были проколоты уши, – не то чтобы Дейзи в самом деле такое не нравилось, но она помнила слова матери о той португальской девушке, что работала официанткой в Яхт‑клубе и встречалась со тьмой парней.

Хорошие девушки не прокалывают уши.

К тому же Анита выглядела слегка по‑битнически, с прямыми черными волосами и густой челкой. Но у нее была хорошая подача справа, и Дейзи посчитала, что это перевешивает проколотые уши и возможную игру на бонго.

Она намеревалась спросить Аниту во время утреннего перерыва, когда все ребята отдыхали в тени на задней веранде клуба. Но по дороге от кортов к лужайке она заметила свою мать, играющую с тетей Хеленой, которая была багровой от напряжения. Мать непринужденно перемещалась по корту, поднимая маленькие облачка красной пыли. Кожа у нее была коричневой, а в глянцево‑черных волосах солнце выжгло медовые пряди. Но более всего Дейзи поразила бесстрастность, с какой она играла. Казалось, мать не испытывает той ярости, что заставляла Дейзи метаться взад‑вперед по корту, ее тело не переполняла энергия, от которой Дейзи была готова выпрыгнуть из шкуры. Дейзи не понимала, как это можно так легко держать ракетку, точно это не оружие, как можно смотреть на соперника, точно это не враг. Казалось, мать просто выполняет движения, пусть они и были безупречны.

Тут Дейзи заметила Тайлера Пирса, сидевшего на зрительской скамейке перед кортом. Тайлер, чьи подобные морской траве волосы сопровождали ее в грезах, следил за игрой с явным интересом. Она подумала, может, стоит подойти и заговорить, сказать, что эта потрясно играющая женщина – ее мать, но Дейзи испугалась, что ее потом задразнят за подлизывание к парню старше нее. Она с неохотой поднялась на веранду клуба и, опершись о перила, наблюдала за Тайлером, наблюдающим за ее матерью.

Сосредоточенность ее была нарушена прикосновением чего‑то холодного и мокрого. Дейзи повернулась и увидела улыбающуюся Аниту, которая прижала к ее плечу стакан с лимонадом.

– Привет, – сказала Анита, протягивая Дейзи стакан.

– Ну, привет, – ответила Дейзи.

Ну – это для лошадей.

– Она хороша, да? – Анита глядела на корт, где мать и тетя собирали теннисные мячи.

– Кто? – спросила Дейзи, в замешательстве от внезапного появления Аниты и ледяного прикосновения ледяного.

– Брюнетка.

– Это моя мать, – сказала Дейзи, искоса посмотрев на Аниту, но лимонад все же взяла.

– В самом деле? Вы совсем непохожи.

– Я знаю, – ответила Дейзи, ощутив раздражение и неловкость. Анита стояла так близко, что их плечи соприкасались. – Я в папу.

– О. – Анита глотнула из своего запотевшего стакана. – Уверена, он тоже хорош.

– Этого я не знаю, – сказала Дейзи.

Дейзи должна была признать, что челка Аниты, спадавшая точно до середины лба, смотрится эффектно – в каком‑то старомодном стиле. Как на фотографии той кинозвезды двадцатых годов, которую она нашла в старом альбоме своей матери.

– Слушай, давно собиралась тебя спросить, не хочешь стать моим партнером в паре на турнире?

– Идет, – согласилась Анита, точно это было совершенным пустяком.

– Нам придется много тренироваться, – сурово сдвинула брови Дейзи. Она внезапно разозлилась на Аниту за ее готовность. – В смысле – каждый день.

– Да мы и так играем каждый день. Но почему бы и нет? А я могу прийти к тебе домой? – спросила Анита.

– Наверное. – Дейзи застигли врасплох. Она не была уверена, что хочет, чтобы Анита болталась по ее дому. И неизвестно, что скажет мать. – Нам пора. Перерыв закончен.

– Я тебя догоню. – Анита не отрывала взгляда от теннисисток.

Когда Дейзи шла через лужайку, мать помахала ей с корта:

– Привет, Дейзи.

– Привет, мам, – ответила Дейзи.

Ракетка в ее руке была оружием, готовым к бою, и она снова подумала о безукоризненной игре матери.

Всю неделю Дейзи оставалась после тренировок, чтобы не приглашать Аниту к себе. Она стояла, прислонившись к проволочной изгороди, отделявшей седьмой корт от травянистых дорожек и болот, что вели к Ледяному пруду, когда кузен потряс сетку возле ее головы.

– Как твой бэкхэнд? – спросил Эд, передразнивая резкий голос миссис Кулридж.

– Адовы колокольчики, Эд, что ты здесь делаешь? – Дейзи развернулась и просунула пальцы в алюминиевую сетку. Эд возвышался над ней, и пришлось смотреть против солнца, чтобы встретиться с ним взглядом. – Если миссис Кулридж засечет тебя, ты труп.

– Вообще‑то сейчас ты должна идти домой вместе со мной, – ответил Эд.

Теннисная форма на нем была совершенно чистой, за исключением туфель – вот они были грязными и потрепанными. Русые волосы выгорели до пшеничного оттенка.

– Ведешь себя как ребенок, – сказала Дейзи. – Почему не можешь просто сказать своей маме, что не хочешь играть?

– Потому что ненавижу торчать с ней утром, – бесстрастно ответил Эд. – Давай пройдемся. Я нашел отличную тропинку к пруду, о ней никто не знает, там есть хижина.

– Я есть хочу. Пойдем домой. Мама готовит фаршированные яйца.

– Я стянул две сигареты, – сообщил Эд. – У Тайлера Пирса вообще‑то.

Дейзи вообразила, как она курит с Тайлером Пирсом за старым погребом на заднем дворе, его рука на ее коротких светлых волосах.

– Ладно, только по‑быстрому. А то я умру с голоду.

– Только китайцы умирают с голоду, – заявил Эд.

– Адовы колокольчики, – выругалась Дейзи.

– Лучше перестань так говорить, – сказал Эд. – Это совсем не по‑взрослому.

– Как будто ты в этом что‑то понимаешь. – Дейзи открыла дверцу в изгороди. – Пошли скорее.

Когда они скрылись за высокой болотной травой и старыми дубами, составлявшими заросли Шерифова луга, Дейзи чуть отстала. Эд шагал впереди, и Дейзи заметила, что, чем бы он ни занималс