Оберег Ефанды

Рарог идёт в Новгород. Знакомство с Ефандой, сестрой Ольга. Кельтский оберег. Мать сообщает Ольгу о замужестве Велины. Предложение деда о княжении неожиданно для Рарога. Он просит время подумать и посоветоваться с богами и старейшинами. Старцы одобряют решение, и Рарог отправляется обратно. Сон Гостомысла не нравится боярину Горевате и купцу Сквырю, но особенно сыну старшей дочери Вадиму, принявшему латинскую веру. Он видит на новгородском престоле себя

Ольг был, как всегда, молчалив, но чуткие его сотоварищи зрели внутреннее волнение кельта. Оно и понятно, после трёх лет скитаний увидеть родные места и близких… Лодьи уже вошли в Волхов и осторожно двигались по его руслу. Мимо проплывали холмистые берега, поросшие орешником и сосняком. Порой на каком‑то взгорке появлялась рябина или черёмуха, будто весёлые любопытные девицы выбегали поглядеть на сильных, пропитанных морем и запахами дальних стран витязей.

– Вот, княже, сейчас за тем мысом моё Приладожье, – молвил Ольг чуть осипшим голосом, – селение невеликое, не то что ваша Гардарика, но места у нас… да о чём речь, родина завсегда лепше любой заморской красы…

– Пути здесь торговые, наверное, купцы в селении твоём живут? – полюбопытствовал князь.

– Не все, и рыболовы есть, и охотники, и кузнецы, – взгляд Ольга потеплел, вспомнив дядьку Кряжа. – Лён наши растят, овец разводят. Ну и торговля, само собой, склады для товаров имеются, особенно пушнины, дядька Бажан её у вепсов да чуди за бусины глазчатые скупает, а в Булгарию и Хазарию за серебро продаёт… – очи кельта ещё более увлажнились. – Пристань есть, ремонт лодий какой‑никакой производим… – Ольг не заметил как ушёл в воспоминания, и уста его сами собой растянулись в улыбке.

– Весёлое что вспомнил? – спросил Рарог.

– Да поселение наше, считай, первое на пути из устья Волхова. Вот наш‑то дядька Бажан всегда старается купцов, что со стороны озера Нево идут, окрутить, и речёт им, будто по случаю непредвиденному совсём по дешёвке продаст пушнину, а в Ладоге, мол, она на треть дороже. Кто верит, потом костерит его словами недобрыми, потому как часто оказывается, что в Ладоге пушнина дешевле. Сейчас придём, точно тебя обхаживать начнёт!

– Ну ты ведь упредил, – засмеялся Рарог. – А твой отец, он чем занимается? Ты, помнится, говорил, что происходишь из волховского рода, он, верно, кельтский жрец, друид?

– Нет, он не пошёл по стезе жрецов. Отец многое умеет, но в последнее время ткачеством с матерью занялись, из шерсти, льна, конопли полотно делают и рубахи шьют и паруса. А ещё масло льняное да конопляное отжимают, иногда мы живицу сосновую собирали, коли добрый заказчик попадался… – глаза кельта опять блеснули, а голос дрогнул.

С ещё большим волнением Ольг ступил на родую пристань Приладожья, таким его князь не видел даже перед битвой. Его беловолосый соратник то и дело оглядывался по сторонам и даже, прикрывая очи, ловил воздух ноздрями. Они пошли вдвоём по улице к дому недавнего викинга, не дожидаясь, пока пристанет к причалу вторая лодья под началом Трувора. Ольг шёл скорой походкой, боясь, что его увидит кто‑то из родичей тех приладожцев, которые ушли с ним на «Медведе».

Радости родителей не было предела, они бросились обнимать запропавшего сына. Мать утирала светлые слёзы, отец хлопал по плечам и груди возмужавшего наследника, исполняясь гордости за его крепкую стать.

– А что ж ты безбородый, али не растёт? – подначил отец гладко выбритого сына, но потом взглянул на Рарога и только качнул головой.

– Когда я был викингом Хвитрбартом, у меня была борода, – отвечал, смеясь, Ольг, – а у Рарога это не принято.

– Мы воины, – отвечал Рарог, – жертвуем свои волосы богу Перуну, и он покровительствует нам в битвах.

– А где же Ефанда? – спросил Ольг, когда прошли первые мгновения бурной встречи, раздачи подарков, знакомства с Рарогом и последовало приглашение к столу.

– В лесу она, травы собирает, а когда будет – неведомо, может, к вечеру, а может, и через два дня, – ответил отец, муж крепкой стати с покатыми плечами и такими же, как у Ольга, бело‑золотистыми волосами.

– Жаль, если не свидимся, – молвил Ольг, усаживаясь за крепкий дубовый стол в широкой горнице на знакомое место, – я ей подарок привёз…

– Ты, сыне, кликни народ‑то к нам за стол, сколько поместится, столько и зови! В тесноте, как говорится, да не в обиде!

– Не переживай, дядька Дубрен, – обратился к нему Рарог, – мои воины уже заботятся о себе, костры разводят, кашу варят, припасов у нас хватает!

– Ну, с братом‑то своим познакомишь, да с кормщиками? Давно мы таких именитых гостей не привечали, шутка ли, внуки самого Гостомысла пожаловали из‑за моря Варяжского! – качал головой Дубрен. – Ну, рассказывайте, как течёт ваша жизнь заморская, – рёк он, когда несколько варяжских мореходов уселись за столом.

Мать, видимо, из местных словен, русоволосая, с голубыми, как лесные озёра, очами, хлебосольная и, по всему, мягкого характера, суетилась с угощениями.

– Да вы пробуйте‑то всё, что на столе есть, уж прощения просим, не ждали ведь, потому и нет особых разносолов, мы люди простые, а тут сам Радогощ таких гостей послал, – переживала хозяйка за скромность стола. – Вот грибочки наши, рыбка свежая совсем, я у соседа взяла, у Глобы‑то, – кивнула она сыну, – прямёхонько с лодки. Мы его конопляным жмыхом снабжаем для ловли, а он нам за это рыбу свежую к столу. Вот печёная, а это жареная на нашем льняном масле. Скоро уж и дичь поспеет. Вы‑то молодые да крепкие, вам добре есть надо, притом с дороги… – всё частила не помнящая себя от счастья мать Ольга.

«Наверное, дочь на мать похожа, – подумал Рарог, – небось, такая же говорливая да хлебосольная».

– Вы, молодёжь, перво‑наперво сига нашего вяленого отведайте, такого больше нигде не встретите, да и прочая рыбка у нас другой вкус имеет, чем морская, вот и поравняйте с той, что вам в иных местах отведать приходилось, – степенно рёк широкоплечий хозяин дома. – Кто из вас женат, аль нет? – хитро глянул он на молодых воинов.

– Я жену имею и дочь, а что? – спросил Рарог.

– И я, – отозвался кормщик.

– Тогда вам вот это почаще есть надобно, – молвил, улыбаясь, отец Ольга, пододвигая к князю плошку с какими‑то мелкими семенами. – Сейчас попробуйте чуток, а как назад отправитесь, так дадим с собой непременно, это семя конопляное жареное, оно тем, у кого жена есть, весьма полезно, – молвил, подмигнув, хозяин.

Едва он это вымолвил, как скрипнула входная дверь, и в горницу скорым бесшумным шагом вошла юная девица лет пятнадцати‑шестнадцати. Босоногая, в льняном платье с мелкой вышивкой по кромке подола, на груди и оплечье, она оказалась совсем не похожей ни на русоволосую плотного сложения мать, ни на могучего отца. Тонкая, подвижная, беловолосая и зеленоглазая, она смерила гостей пытливым взглядом, остановившись на брате. Казалось, радость его возвращения смешалась с некой внутренней тревогой, которая остановила девушку на пороге и препятствовала открытому выражению чувств. Да ещё столько гостей… Обычно невозмутимый Ольг тоже заметно заволновался и поспешно принялся рыться в своей походной морской суме из тюленей кожи. Затем, подойдя к сестре, вместо приветствия повесил ей на шею необычное ожерелье, свитое из тонких серебряных нитей. Концы его были разомкнуты и завершались головами полуптиц‑полуженщин, глядящих в разные стороны.

– Я возвращаю тебе торквис, как обещал, – молвил Ольг, но сестра вряд ли слышала его слова. Она замерла, осторожно прикоснулась перстами к подарку, очи её были закрыты. Рарогу вдруг показалось, что по неподвижному стану девицы пробежала какая‑то невидимая волна, а когда Ефанда наконец подняла ресницы, молодой варяг поразился свершившемуся преображению. Вместо озорных зелёных очей на него смотрели глубокие смарагдовые омуты, в которых не осталось ни озорства, ни детскости, напротив, будто сама мудрость безвременья глядела на князя, пронизывая его всего: нынешнего, прошлого и будущего. Сильный муж и опытный поединщик, он не мог ни отвести своих очей, ни противостоять неведомой силе. Когда Ефанда наконец отвела взгляд и, повернувшись к брату, спросила: «Где добыл?», Рарога «отпустило», но волна непривычной слабости ещё несколько раз прошла по телу.

– Не заботься, не в бою и не силой, – стараясь спокойно выдержать взгляд сестры, ответил воин. – Тот, что ты подарила, спас мне жизнь, но я его лишился. Когда же мы с купцами и Рарогом, – кивнул на варяга Ольг, – пришли в Галлию, где ещё встречаются старые мастера, что могут сделать настоящий торквис, я с большим трудом нашёл такого. Но мастер не делал женских оберегов, ведь это другая, женская магия. Я уже отчаялся, когда в день отплытия ко мне подошла женщина – не старая и не молодая, произнесла по‑кельтски только одну фразу: «Это для твоей сестры» и подала мне этот торквис. Я спросил, сколько он стоит, но женщина лишь улыбнулась в ответ, как улыбаются несмышлёным детям, и повернулась, чтобы уйти. Тогда я взял её руку и вложил в неё свой кошель, все деньги, которые я получил за охрану купцов до галльской земли…

Ефанда ещё мгновение испытывающее смотрела в очи брата, а потом, не сказав ни слова, стремительно, как и вошла, покинула светлицу.

Ольг снова принялся что‑то искать в своей дорожной суме.

– Княже, я схожу, товарища проведать надобно, давно ведь не виделись, – отчего‑то отводя взор, молвил Ольг.

По челу матери пробежала тень.

– Сыне, погоди, мне тебе сказать нужно… – Она поднялась из‑за стола и, подойдя к Олегу, что уже стоял у двери, что‑то тихо зашептала ему. Чело воина враз помрачнело, могучие рамена опустились, он с трудом выдавил из себя только:

– Неужто правда, мама? – Он постоял в нерешительности у двери, потом с трудом, будто тяжко раненый, перешагнул порог. – Я должен её увидеть! Пусть сама скажет!

– Сыне, её нет в Приладожье, – мать вышла следом, затворив дверь. – Замужем она за вельможей важным в Изборске, рекут, будто княжеского роду. Отец‑то её вскоре после свадьбы всё тут продал и тоже с семьёй в Изборск подался, под крыло, значит, зятя, бают люди, большим купцом там стал… – всё звучал и звучал в голове мягкий грудной с жалостливой дрожью голос матери.

Ольг шёл по родному селению, не видя и не слыша ничего вокруг. Наконец он оказался в березняке, что примыкал к деревянной ограде двора, где жила ОНА. Тот же березняк, тот же дом, и та же ограда, только ЕЁ нет! Она более не выйдет на его зов, он не коснётся её дивного точёного стана, не прильнёт устами к её устам… Кто‑то чужой сейчас обнимает её и… не только обнимает… – От таких мыслей Ольг качнулся и, держась за белый стан берёзки, опустился на колоду, которую когда‑то сам притащил сюда, чтобы сидеть тут вдвоём, тесно прижавшись и полыхая внутренним огнём от прикосновений её упругого, горячего даже сквозь одежду, тела.

Воспоминания о милой, которые согревали все эти годы и давали силы, теперь рвали душу на части, словно клыкастые лютые звери. Что‑то твёрдое попало под руку – ведь это же подарки для НЕЁ! И снова боль сжимает сердце, а телу опять чудятся её объятия, взоры и горячее дыхание, как это было три долгих лета тому назад. «Берёза, – коснулся Ольг тонкого ствола‑стана, – ты всё помнишь, ты всё хранишь, только зачем теперь эта память, что приносит такую боль?» Ольг вскочил и зашагал прочь от места их свиданий, не разбирая в наступившей темноте ни промоин, ни камней. Он шёл, спотыкался, несколько раз едва не упал, но не замечал этого. Горе сделало душу слепой и глухой. Юный воин даже не заметил, как оказался на берегу, на том самом камне, где сидел когда‑то давно ещё в ТОЙ жизни после неудачного свидания с НЕЙ. На ощупь подобрав первый случайный камешек, Ольг швырнул его в блеснувшую под луной воду.

– Братец, почто водяника‑то тревожишь? – услышал он голос и вздрогнул. Всё повторилось, как тогда, сейчас побежит малец с криком: «Нурманы, нурманы!».

Однако никто не побежал и не закричал, только рядом на камень тихо, словно невесомая пушинка, опустилась Ефанда. Они долго молчали.

– Что теперь с этим делать, ты ведь не возьмёшь? – протянул он сестре завёрнутые в шелковый плат подарки для Велины.

– Не возьму, это каменья чужие, да мне ведь кроме торквиса и не положено ничего носить, сам ведаешь…

– Тогда пусть сие будет жертвою водянику с русалками! – решительно молвил Ольг и, поднявшись, с силой бросил свёрток подальше в воду.

– Пусть и боль твоя, братец, сокроется водой вслед за дарами жертвенными! – тихо, но твёрдо, как произносят заклятья, молвила сестра.

– Благодарю, сестрица, – вздохнул Ольг.

– Чего волю сердцу‑то дал? Ведь я тебе ещё когда рекла, да ты и сам ведаешь, однако признаться не желаешь, что не твоя она, и ты не её. С ней ты не исполнишь предназначенья, начертанного для нашего Рода, – строго выговаривала Ефанда.

Перед очами Ольга возникли образы, виденные им в ободритской Священной роще у Дуба Прави. Сестрица, как всегда, зрит истину.

– Снова ты со мной речёшь, будто старшая, отчего так? – спросил Ольг.

– Оттого, что я роду женского. Великая мать, богиня Дану, наделила всех кельтских жён искусством магии, врачевания и мудрости, дабы они хранили наш древний Род. Так что я всегда старше тебя буду. Ну иди, а то все уже заждались тебя, и отец с матерью, и сей ободрит с соколиными очами… – Ефанда встала и ушла так же мягко и тихо, словно лёгкий предутренний ветерок сдул тополиную пушинку.

Ольг вернулся в отчий дом, когда стало сереть на восходе. Во дворе за столом под раскидистой липой он увидел Рарога. Тот сидел один в задумчивости и, видимо, тоже не спал эту ночь.

– Княже, давай, как только рассветёт, дальше двинемся! – предложил кельт, садясь напротив.

– Тяжко, брат? – поднял очи Рарог, которому мать Ольга поведала горе сына.

Ольг помолчал.

– Люблю ведь я её! Оттого и отправился за море с викингами. Сколько бед одолел, считай, из объятий самой Мары чудом вырвался, с подарками пришёл, а тут… И живёт аж в Изборске, даже увидеть её не смогу, – горько вздохнул кельт.

– Да тебе совсем худо, брат, – сочувственно покачал головой князь.

– Было ещё хуже, – отвечал Ольг, – да сестрица словом своим подлечила, – отчитала меня, будто мальца неразумного, – впервые краем уст усмехнулся воин.

– Да‑а, сестрица у тебя… – с восхищением протянул Рарог, – взглядом, что кистенём хватила, аж в коленках слабину почуял. Откуда это в ней, ведь девица совсем?!

– Бабушка наша ведуньей была. И сестра у меня непростая, сей дар передался ей более всех в нашем Роду.

– Гляди, уже светает, пора воинов поднимать, да будем в путь двигаться, – решил Рарог.