Год. Бои без правил

В детстве Шуру Бабакина часто били. Он родился в убогой деревеньке на русском Севере, с первых дней жизни познакомился с голодом и, встав на ноги, начал потихоньку промышлять мелким воровством съестного. Чаще всего крал яйца из‑под кур в соседских дворах, за что с малых лет получил прозвище Курей. Попадался, конечно, неопытный еще был. Но порку сильно невзлюбил и стал учиться врать, чтобы избегать заслуженных экзекуций. Дело пошло не сразу, и Курей в первое время получал двойные порции – за воровство и за вранье. Но постепенно все налаживалось, паренек научился ловко выкручиваться из всяких неприятных ситуаций, подставляя вместо себя собственных братьев и сестер, а то и дружков.

Став учеником сельской школы, Шура убедился в правоте своего способа выживания. Вранье и мелкое жульничество помогало найти самый простой и легкий путь для того, чтобы получать побольше, работая поменьше. Это, конечно, не могло укрыться от глаз товарищей, и Шуру не любили. Но что делать? Он рано понял, что за все удовольствия надо платить. Не любят, так не любят. Зато никто не будет приставать с дурацкими полевыми работами и общественными поручениями, которые он обязательно свалил бы на кого‑нибудь другого, сославшись на боль в мошонке.

Когда семилетка оказалась за спиной и настала пора покидать родной колхоз, Шура, не задумываясь, выбрал Архангельск, где находчивому человеку все карты в руки. Он слегка подчистил свидетельство об окончании семилетки, переправив тройки на пятерки, и поступил в училище, готовившее скороспелых техников водного транспорта. Немного освоившись в училище, Шура понял, что жизнь не обещает ему светлых перспектив. Выпускники растекались по северным портам работать в основном в ремонтных доках или еще хуже – на механизации лесосплава. Жить по архангельской формуле ДТТ (доска, треска, тоска) Шуре не хотелось, он стал напрягать мозги в поисках выхода. Выход предложил сам себя. Шел тридцать восьмой год, и быстро редевшим в результате репрессий комсомольским руководящим органам нужны были свежие силы. Видя стремительную текучку комсомольских командиров, Шура для начала вызвался писать статьи в училищной стенгазете. Ума здесь много не требовалось, и вскоре его стали выбирать в президиум на каждом собрании. А уже через полгода Бабакин возглавил комсомольскую организацию училища. Ничего удивительного не было и в том, что еще через полгода его вызвали в горком и предложили перейти на освобожденную должность инструктора городской организации. Дело пошло в гору. Шура начал успешно карабкаться по ступеням комсомольской лестницы. Чтобы не последовать за многими другими активистами, бесследно исчезавшими сначала в «черных воронках», а затем в лагерях или подвалах НКВД, Шура наладился писать в эту организацию добровольные рапорта о состоянии умонастроений в окружающем его активе. Чекисты были признательны Шуре за инициативу, стали принимать его на конспиративной квартире и просили подписывать свои «работы» псевдонимом. Не долго думая, Шура избрал псевдоним «Труженик», сам того не осознавая, добавив себе отсутствующее качество.

Бабакин, наверное, далеко пошел бы, если бы не Гитлер, который коварно напал на СССР и не менее коварно нарушил Шурины планы. Всеобщая мобилизация застала Бабакина врасплох. Она не выбирала между рядовыми и комсомольским начальством, и перед ним реально замаячили окопы Второй мировой войны. Здесь Шура пережил первый серьезный провал. Его попытка обнаружить у себя паховую грыжу, которая в родной деревне не раз сходила с рук за неимением врача, в военном госпитале натолкнулась на холодное непонимание докторов. Молодая женщина‑хирург, перед которой Шура уже щерил свой гниловатый рот и подпускал сладкие слюни, отчеканивая слова, сказала, что на первый раз не будет засчитывать Бабакину склонность к симуляции, но если его приход по данному поводу повторится, то его ждет встреча с представителем НКВД. От такого приема Шура почувствовал слабость в окончании прямой кишки и ветром вылетел из госпиталя. Через две недели младший лейтенант Бабакин уже грузился в эшелон с пехотой, отправлявшийся на позиции под Ленинградом.

На фронте Шуре повезло. На втором году полной позиционных боев голодной и холодной окопной жизни фашистский осколок вырвал у лейтенанта Бабакина кусок мяса вместе с сухожилиями на левой руке, и он был комиссован по инвалидности.

Шура вернулся в родной обком Архангела и стал заочно учиться на историка, понимая, что профессия судоремонтника не имеет политического значения. Рана зажила, ее последствия проявлялись только в не очень заметной ограниченности функции руки. В остальном он выглядел огурцом и мог радоваться судьбе, хотя шел еще сорок третий год, и жизнь была тяжелой.

Осмотревшись в обкоме, Бабакин понял, что жизнь дарит ему еще один шанс. Почти весь актив был призван на фронт, людей осталось мало, все они ценились на вес золота и все были на виду. Вырасти в таких условиях ничего не стоило, и можно было думать уже о более серьезном взлете. Теперь ему, раненому фронтовику, открывалась прямая дорога в партию, чем он и не замедлил воспользоваться. Вскоре свежеиспеченный член ВКП(б) и инструктор обкома партии громыхал отточенными фразами на совещаниях, и совсем неудивительно, что перед ним открывались перспективы дальнейшего роста. Пришло время поработать над своим образом. Шура остепенился и приобрел важность движений. Походка его стала неспешной, взгляд проницательным и острым. Добрая улыбка несла в себе следы мудрости. Левую руку он носил на перевязи, что придавало ему вид потерпевшего героя. Вообще, Шура с внутренней радостью осознавал, что роль партработника – это то, что ему надо. Он с наслаждением говорил речи, используя при этом изворотливость и изощренность ума, приобретенную еще в детских враках. С особенным удовольствием Шура участвовал в разбирательстве личных дел партийцев, что случалось довольно часто. Разрушенные и разлученные войной семьи трещали по швам, «аморалки» хватало с избытком, и она была самым лакомым шуриным куском. Ощущая собственную мужскую невостребованность, он с тайным удовольствием копался в грязном белье, выпытывая у грешников, где, когда и в какой позе их застукали бдительные сограждане, добивался подробных раскаяний. Проблемы с интимной жизнью у него были, потому что к взрослому своему возрасту Шура так и не обзавелся подругой. Конечно, если бы не партийная работа, он нашел бы себе где‑нибудь в общаге девушку без комплексов, и все пошло бы обычным путем. Но Бабакин хорошо знал, как может обернуться ситуация, если такое дело выплывет наружу перед глазами начальства. Слишком дорог был ему избранный путь и слишком высоко решил он взлететь, чтобы пользоваться порочащими его случайными связями.

А серьезных отношений не получалось. Бабы, сволочи, чувствовали в Шуре что‑то такое, что им не нравилось, и не хотели дружить всерьез. Может быть, конечно, им не нравился его слюнявый рот с гниловатыми зубами, так ведь даже за безногих и слепых выходят, а тут какие‑то зубы. Нет! Это не просто так. Скорее всего, женщины боялись его ума, в сравнении с которым они чувствовали свою неполноценность. После нескольких неудачных попыток установить отношения с дамами по вкусу, Шура понял, что фокус не получится, и решил поставить дело на договорную основу. К этому времени он уже имел хорошую комнату в доме партработников, богатый набор продуктовых карточек и синий конверт со второй зарплатой. У него было что предложить будущей подруге жизни.

Бабакин присмотрел в обкоме молодую, но несимпатичную секретаршу, вдову бывшего сотрудника областного комитета, и стал наводить мосты. На сей раз Шура не предлагал романтических отношений, море ласки и океан любви. После того, как знакомство укрепилось, Бабакин улучил удобный момент и сделал ей брачное предложение.

– Ты одна – и я один. Тебе непросто, и мне нехорошо. Что поодиночке тосковать, давай сойдемся, все легче будет, – сказал он ей простым и понятным слогом.

Нинель раздумывала недолго. Терять ей было нечего, и она согласилась. Вскоре она переехала к Бабакину, и молодые зажили мирком да ладком.

Брак у Шуры получился неплохой. Нинель была чуть‑чуть туповата, нетребовательна и достаточно похотлива. Наконец‑то Шура навел порядок в личной жизни. Правда, он осознавал, что вялые груди жены, ее скрипучий голос и пещерный интеллект не могут составлять все, что ему отвесила судьба. Такого не бывает. В этом возрасте нельзя запирать себя в тоскливую темницу супружеской постели. Что‑то еще будет. Главное – жить осторожненько, осмотрительно, чтобы не вляпаться.

Между тем Нинель подходила Шуре по другому своему прекрасному качеству. Выросшая в такой же нищете, что и муж, она была ненасытна в приобретательстве, и это стало истинным стержнем их союза. Бабакины стояли в первых рядах покупателей в партийных спецраспределителях. Приобретенный дефицит глубоко радовал обоих супругов и наполнял жизнь ласковым, теплым светом. Это заменяло им походы по музеям и театрам, куда они вообще не ходили бы, если бы только не партийный долг.

Бабакин не забывал и о полезном опыте сотрудничества с «органами». Время стояло неспокойное. Сталин мог начать какую‑нибудь кампанию совершенно неожиданно, и тут никакой защиты от такой напасти у молодого партийца не было. Поэтому сочинения за подписью «Труженик» нескончаемым потоком текли в нужное место. На дворе стояло то блаженное время, когда «органы» могли разрабатывать «парторганы», и Шура добросовестно информировал тех, кого надо, об умонастроениях среди некоторых членов руководства обкома.

Со временем Бабакин получил диплом историка, который можно было с полным основанием считать фиктивным, так как на самом деле науками он не занимался, не до того было, а всего лишь получал необходимые записи в зачетке, когда наступала пора. На дворе стоял сорок девятый год, партработников с высшим образованием не хватало, и Шура понимал, что диплом может стать его палочкой‑выручалочкой. К тому времени уже вовсю полыхала «холодная война». Поразмыслив немного, Шура пришел к заключению, что самое безопасное дело в его положении – это принять участие в идейных боях с американским империализмом, отступив в сторонку от сложных внутренних хитросплетений, где можно ненароком сильно просчитаться.

Упирая на то, что получил образование историка, которое пропадает зря, Бабакин добился своего перевода из орготдела в отдел агитации и пропаганды обкома партии и углубился в изучение агрессивной сущности американского империализма. Вскоре из‑под его пера посыпались обличительные статьи против апологетов «холодной войны», и он быстро стал известным в области специалистом по разоблачению политики дяди Сэма. Логическим развитием начатой линии стал перевод на работу в отдел пропаганды ЦК КПСС. Семья Бабакиных переезжала в Москву с триумфом. Шура чувствовал, что крепко сидит в седле и перспективы его роста совершенно очевидны. Дядя Сэм без работы не оставит.

В Москве Бабакин на первых порах вел себя тихо, осматриваясь в своем окружении. Сталин был еще в силе, и обстановка в ЦК заставляла постоянно быть настороже. Война выдвинула в партийное руководство немало новых лиц, пришедших и с фронта, и с тыла, среди них были личности незаурядные, с сильным характером и отвагой. Таким кремлевская кухня давалась нелегко, частенько они по своей воле попадали в конфликтные положения, а бывало, кого‑то просто подставляли знатоки партийных интриг. Кое о чем в их поведении докладывали и Самому. Но тот относился к своим выдвиженцам снисходительно и многое им спускал.

Подниматься вверх среди такой публики было страшновато. Можно было нечаянно получить крепкого пинка.

В ЦК Бабакину поручили давать отпор противнику на американском направлении, и главными клиентами для воспитательной работы стали НКИД и разведка НКВД. Шура сразу решил с пропагандой к чекистам не лезть, хотя с переездом в Москву сотрудничество с ними продолжил. В глубине души он боялся и ненавидел эту породу сталинских псов и дискутировать с ними не был склонен. Поэтому весь свой классовый запал обратил на дипломатов.

Здесь он с первых дней обнаружил, что всю работу НКИД на американском направлении ведут несколько еврейских кланов. Единственным утесом среди этой братии стоял молодой белорус Громыко, сделанный послом в США по личному указанию Сталина – видимо, для того, чтобы евреи не задумали дурить его в групповую. Бабакин не был антисемитом, но сама ситуация заставила его задуматься.

Понятно, что евреи прибрали к рукам этот выгодный участок еще на заре советской власти, так как раньше других поняли, что он – курочка, несущая золотые яйца. Но ведь концентрация одной национальности на ответственных участках неизбежно приводит к кумовству, блату, продвижению неумелых и бездарных работников, ухудшению кадровой ситуации, а значит, и к снижению эффективности работы. Придя к такому выводу, Бабакин воспылал незримым патриотическим порывом. Это был шанс показать себя на новом месте. Он стал изучать варианты выявления «узких мест» в работе МИДа на американском участке, и самым лучшим вариантом ему казалось «разоблачение национальной групповщины». Видимо, каким‑то неизвестным органом, которым снабжен далеко не каждый человек, Шура уловил в воздухе назревавшую кампанию против «врачей‑вредителей», бывших поголовно евреями.

Бабакин намеревался проявить озабоченность в записке руководству ЦК по данному вопросу и начал готовить такой документ. Из‑под его руки выползали накатанные фразы о том, что семейственность ослабляет контроль и требовательность, о том, что гаснет бдительность, и коммунист обнажает беспомощную сущность перед врагом. Записка вышла хлесткой, убедительной, с перечислением многих громких фамилий и указаниями на недоработки обладателей этих фамилий.

Что получилось бы из этого намерения Бабакина, судить трудно, но на свое счастье Шура решил посоветоваться с чекистами, с которыми регулярно встречался на конспиративной квартире у метро «Сокольники».

Капитан Сивов не стал читать его работу, а забрал с собой, обещав посоветоваться с руководством. В следующий раз он ждал Бабакина не один, а с начальником отдела подполковником Коняхиным. Одутловатое лицо подполковника, грузная фигура и грубый сиплый голос выдавали в нем человека пьющего, не склонного к нежностям и, видимо, имеющего сильного покровителя в чекистских эмпиреях. Разговор у них состоялся довольно короткий.

Подполковник бросил Шурин пасквиль на стол, раздавил папиросу в пепельнице и сказал, глядя прямо в глаза Бабакину:

– Понятно, чего Вы хотите, товарищ Бабакин. Вы хотите славы борца и героя. Но мозгов у Вас на это не хватает, не говорю уж о Вашей натуре. Многие из тех, кого Вы поливаете грязью, заняли свои посты либо по прямому указанию Иосифа Виссарионовича, либо с его одобрения. Таким образом, Ваша записка является выражением недоверия к кадровой политике вождя.

От этих слов Шура почувствовал слабость в ногах и схватился за край стола. Голова его пошла кругом.

– Да я верой и правдой… Я как лучше…

– Вы еще не успели основаться в столице, а уже занялись непонятной, даже враждебной деятельностью. Неужели Вы думаете при этом спрятаться за «органами»? Хитер! Но нас не проведешь. Мы не допустим, чтобы в результате этой записки пала тень и на нас, потому что ее писал наш сексот. Может быть, Вы станете утверждать, что писали под нашу диктовку?

Земля предательски уходила из‑под ног Шуры, в голове вращалась карусель бессвязных мыслей, и он осознавал только одно – пришел его конец. Его мутило от страха.

Однако развязка разговора оказалась довольно неожиданной для Бабакина. Внезапно подобрев, Коняхин сказал более мягким голосом:

– Будем считать, что записку свою Вы написали по идейной незрелости и незнанию кадровой политики партии. Вы молодой работник и можете иногда допускать ошибки. Записку эту уничтожьте и не смейте наперед выступать с подобными инициативами без согласования с нами. Придет время, мы сами скажем, в чей адрес направить критику. Вам понятно?

Шура пискнул что‑то нечленораздельное и вдруг ощутил, что нижнее белье его стало совершенно сырым от холодного пота и облепило дрожащее тело.

Бабакин хорошо запомнил преподнесенный ему урок и надолго затаился в недрах аппаратной работы, не порождая никаких громких инициатив и посему приобретя устойчивый образ исполнительного середнячка. Это помогло ему успешно проводить в прошлое сталинский период, пережить бурные годы хрущевской вакханалии и вступить в относительно стабильную эпоху правления Брежнева, докарабкавшись до руководителя идейного отдела Центрального Комитета. Теперь Шура снова обрел ощущение собственной значимости и стал подумывать о следе Бабакина в истории Отечества. К тому времени он уже основательно нахватался цитат из первоисточников, в целом ряде работ нанес сокрушительное идейное поражение заокеанскому империализму и считался в ЦК крупным знатоком в области идейных баталий.

Снова забытый червь самомнения стал точить Шурину душу, снова он перестал спать ночами. Перспективы роста были закрыты перед ним выдвиженцами клана Брежнева. Они оккупировали Политбюро, и надежд на то, что он когда‑нибудь получит возможность стать членом этого синклита, у него не было. Все места были заняты согласно купленным билетам. Бабакин понимал, что тут нужен скандальный прорыв, бой без правил, который вынесет его на самый верх советского Олимпа. Бессонными ночами Шура ломал себе голову над вариантами прорыва, но ничего стоящего не шло в голову. В его положении сложно было придумать что‑нибудь, выходящее за рамки собственной компетенции. Да много ли его компетенция значила, когда верховным жрецом идеологии был вовсе не он, а вечнозеленый Суслов? Только Суслов мог определять, кто идет верной дорогой, а кого заносит в кювет. Шура же, несмотря на высокий пост, был всего лишь лицедеем в кукольном театре этого Карабаса Барабаса.

Решение пришло как всегда неожиданно. Забредя как‑то в комнату к своему балбесу сыну, он обнаружил, что тот, уходя, не выключил приемник, работавший на волне «Голоса Америки». Сам Бабакин такими вещами не интересовался, и без того забот хватало. Но тут ухо его зацепило что‑то интересное, он не стал выключать радио, а, присев рядом, прислушался. Неизвестный автор весьма убедительно и подробно излагал мысли о том, что в советскую литературу возвращаются шовинизм и русофильство. На гребне военной победы в писательской среде взяли верх авторы, беззастенчиво восхваляющие русский характер, русскую исключительность и внушающие читателю высокомерное отношение не только к побежденным нациям, но и к другим народам Советского Союза. В качестве примера приводилась книга Козлова о партизанском движении в Крыму, где татарское меньшинство якобы сыграло предательскую роль по отношению к русским. Уничижительно описывались румыны, нелестно была обрисована роль украинского населения. Далее подвергались разбору более крупные авторы, и чем больше приводилось фактов, тем больше Шура понимал, что поймал за хвост жар‑птицу. Эта тема очень хорошо ложилась на его рабочий стол. Русский национализм против политики интернационализма. Здесь можно устроить феноменальное представление.

Бабакин с увлечением взялся за работу, и через месяц в «Литературной газете» появилась его статья «Насилие над историей». В ней Шура безжалостно бичевал ряд известных советских писателей за русофильский уклон и отход от линии партии. Разразился чудовищный скандал, имевший для него совсем не те последствия, о которых он размечтался.