Разрыв — дело тяжелое

И что это все подтверждает? Бредовая реальность все-таки, действительно, была реальностью. А не бредом, как пытались втюхать мне поганые белохалатники. Они, конечно, здорово надо мной поизмывались, но зато я в выигрыше — рука отлично работает.

Первым делом возвращаемся в каньон, где еще до того, как флайбои поймали нас в пустыне, мы с Клыком припрятали наши пожитки. Подхватив нехитрое имущество, летим на север и северо-восток. Холодный ночной воздух обжигает лицо.

Трудно сказать, откуда я знаю, где север, где юг. У меня внутри как будто компас встроен. Вернее, не встроен. Встроен мне был чип. А это у нас от природы, как у птиц. Еще в Школе, когда мы были маленькими, белохалатники миллион экспериментов над нами проводили — пытались наши магнитные сенсоры обнаружить. Ничего у них не получилось.

Чем дальше мы летим на север, тем выше горы, тем больше на земле снега. Что у нас сейчас, все еще декабрь? Январь? Интересно, прошло уже Рождество? Вот прилетим в следующий раз в цивилизацию, надо будет в газете дату проверить.

Клык все еще источает яд, пышет злобой и на меня не смотрит. Летит один, впереди, в полном молчании. Надж, Газзи и Игги тоже избегают и меня, и Ари, и даже Ангела.

Длинные перелеты — самое время все хорошенько обдумать да обмозговать. Если в самолете долго лететь, тоже, наверно, хорошо думается. Я давно уже перешла на автопилот — легкие мерно качают воздух, и крылья сами мощно несут меня через ночь. Время от времени отдыхаем, попав в попутный воздушный поток. Он сам тебя понесет, надо только чуть изменить наклон крыльев и сдаться на милость природе.

Я рождена для полета. Знаю, знаю. И до меня куча людей так думали и говорили.

Но я-то буквально рождена, чтобы летать, создана летать, специально сконструирована с целью перемещаться в воздухе посредством крыльев. Легко и плавно, как птица.

И без ложной скромности скажу тебе, дорогой читатель, так я и летаю, легко и плавно.

— Макс! — Надж притормозила и поравнялась со мной. Но в глаза по-прежнему не смотрит. И от Ари держится как можно дальше.

— Да?

— Я есть хочу. Мы уже все запасы съели, в рюкзаках больше ни крошки нет. И все остальные тоже, по-моему, голодные. И Тотал нудит. Ты же знаешь, какой он.

— М-м-м.

— У тебя есть какой-нибудь план… привал где-нибудь сделать… еды раздобыть…

— План есть всегда, — я смотрю на нее и…

И тут как раз, откуда ни возьмись, у меня, действительно, появляется план.

В общем-то не слишком давно, хотя чувство такое, что с тех пор прошло уже несколько жизней, Клык, Надж и я наткнулись в Колорадо на коттедж горнолыжников. Тогда, несколько месяцев назад, он пустовал и, казалось, был совсем заброшен. Но теперь снегу полно и лыжный сезон в самом разгаре. Все равно надо проверить, вдруг повезет?

Стая давно меня обогнала, и я прибавила оборотов. Встав во главе, слегка меняю направление. Я отлично помню, как туда добраться. Интересно, понимает Клык, куда я клоню?

Только было я рискнула на него посмотреть, как он перехватывает мой взгляд:

— Ты куда? По Ариной наводке в укромную ловушку, только ему одному известную? — на каждом слове Клыка наросло по здоровой сосульке.

— Помнишь хибару для лыжников, которую мы когда-то нашли и в которой проспали чуть не целые сутки. Может, там никого? Всем отдохнуть надо.

Он как сумасшедший трясет головой:

— Спятила! Если там никого с тех пор не было, мы всю жрачку еще в первый раз подчистили. А коли хозяева туда после нас наведались, они сразу же взлом обнаружили. И сигнализации понаставили. Первое правило безопасности: на место преступления не возвращаться.

Господи, как он меня логикой своей достает. Ведь и к доводам его не подкопаешься. Это-то меня больше всего и бесит.

— Я на эту тему подумала, — спокойно отвечаю Клыку. — Но все устали. И других вариантов нет.

— Есть! Каньон какой-нибудь надо найти, пещеру, ложбину. Там и залечь.

— В печенках у меня уже сидят и пещеры, и ложбины! — Я сорвалась, и не знаю, кто этим срывом удивлен больше, я сама или Клык. — Мне надоели бифштексы из крыс. Мне нужна крыша, кровать и еда. Такая, которую не надо сперва душить руками да зубами шкуру сдирать.

Он молча смотрит на меня, и мне мгновенно становится стыдно. Получается, я опять ему в своей слабости призналась.

Да еще в какой!

Оставив позади и Клыка, и ребят, я резко рванула вперед. Прямиком к горнолыжной хибаре.

Представь себе, дорогой читатель, слегка покосившуюся, не слишком обжитую халупу. Таких всюду полно, совсем не обязательно только на горнолыжном курорте. Так что уверена, ты сотни таких дачек видел.

Для тех из нас, у кого никакой халупы нету, идея дачки, пусть даже покосившейся и требующей капитального ремонта, кажется маловероятной и запредельной роскошью.

Как и в прошлый раз, мы приземлились в лесу в стороне от дома и, крадучись, не скрипнув ни одной веткой, подобрались поближе. Отсюда, с опушки, хорошо слышны голоса и урчание мотора. Клык зыркнул на меня:

— Я тебе говорил! С чего ты взяла, что здесь будет пусто?

— Ты все заперла? — доносится голос из машины.

— Заперла-заперла. И камин потушила, — женщина на крыльце трясет связкой ключей.

— Спасибо. У нас какие планы на следующие выходные?

— Как какие, мы же сюда опять собирались.

Женщина захлопывает за собой дверь машины, и, о чем они говорят, нам больше не разобрать. Вжимаемся в стволы деревьев и стараемся не дышать, чтобы нас не выдали облачка морозного пара.

Они уезжают. Что может быть лучше!

Теперь моя очередь трясти на Клыка головой. Оборачиваюсь и брови у меня победоносно ползут вверх.

Переждав минут десять-пятнадцать, мы вламываемся в дом нераскаявшимися малолетними преступниками.

Не думай, дорогой читатель, мы нигде ничего не ломаем, не крушим и не гадим. Мы же не воры и не бандиты. А мне еще, видно, генетики в свое время лишнюю порцию совестливости ненароком вкатили.

— Тепло! — довольно вздыхает и потягивается Ангел.

А Надж, наоборот, торопится и деловито направляется в кухню:

— Пошли посмотрим, что там в холодильнике осталось.

— Благодать, — тянет Ари. Клык злобно на него сощурился и по-вольчи показал мне зубы. Плевать. Пусть смотрит на кого хочет и как хочет. Я вслед за Надж ухожу на кухню. Крыша на сегодня у нас есть. Пора подумать о пропитании.

— Везуха, они не вегетарианцы, — радуется Надж, вытаскивая банки с тушенкой.

— Есть еще какие-то, которые еще хуже вегетарианцев. Я только слово забыл, как они называются, — морщит нос Газзи.

— Виган,[7]— я шарю по ящикам в поисках открывашки.

— Смотрите, у них тут собачья еда, — Газман откуда-то тянет бумажный мешок с сухим кормом.

Тотал уставился на него в ужасе и кричит:

— Спрячь! Немедленно убери! Чтоб глаза мои этого безобразия не видели.

Не скажу, что холодильник у них забит, но масло, джем, сыр. Пара яблок… Все, как полагается.

— Ка-а-айф, — выдыхает Надж.

Ари есть трудно: рот его совершенно изорван железом. И губы, и язык тоже. Я молчу. Мы все делаем свой выбор. И все за него расплачиваемся.

А ты, Макс, когда последний раз думала о том, какой выбор ты сама делаешь? И чье благо твоим выбором движет? Твое? Стаи? Мира?

Голос… Я его к столу не приглашала. Почему ему обязательно надо мне аппетит испортить?

«Знаешь, что… Если бы я о себе пеклась, я бы давно с книжечкой в гамаке на солнышке качалась. В теплых краях».

— Кто-нибудь понял, что тот чувак про Китай говорил? Помните, что Китай хочет нас как оружие купить? — спрашивает Игги, высыпая себе в тарелку полкоробки кукурузных хлопьев. И ничего не просыпает.

— Не знаю. Может, как шпионов. Явно не как ракетоносителей. Но, с другой стороны, кто знает, что этим ослам военным может прийти в голову. Можно к нам, например, бомбу привязать… с программным управлением. А может, про твои и Газовы пиротехнические способности слава до Китая докатилась.

Газ смеется, а я смотрю вокруг и умиротворенно думаю: «Стая моя в тепле, в сытости, и мы все вместе. Что еще надо».

Надо, например, чтобы стая хоть немного примирилась с Ари, чтобы Тотал не ныл, когда не надо. Но ничего, переживу… Бывает и хуже…

— Можно тебя на минуточку… — Клык возвышается надо мной прямой, как жердь. От его подчеркнутой вежливости мурашки бегут по коже.

— Прямо сейчас? А подождать нельзя? — Я доела остатки консервированных равиолей и выскребла вилкой банку.

— Нет, нельзя.

Я немного с ним попрепиралась. Но если Клык на взводе, послать его подальше, даже на время, вряд ли у кого получится. Даже у меня. Вздыхаю, выхожу на крыльцо и принимаю женскую боевую позицию руки в боки.

— Давай, выкладывай, — я очень стараюсь не показать ему, как все это меня достает и расстраивает.

— Выбирай! — рыкнул он, испепеляя меня глазами. — Или я, или он.

— Клык! Не стыдно тебе! — Вот уж чего-чего, а ревности я от него не ожидала. — Ревность, Клычок, — это низменное чувство, основанное на неуверенности в себе. К тому же недавно ученые открыли, что это патологическое заболевание и посоветовали лечить его на ранних стадиях. — Я пытаюсь иронизировать в надежде его образумить.

Он раздраженно фыркает, но почему-то не выглядит при этом полным идиотом.

— При чем тут ревность, болванка! Я тебе не бойфренд, а член стаи. И нарциссизм свой лучше спрячь подальше. Я не собираюсь оставаться рядом с тем, кто миллион раз пытался убить и тебя, и меня. Так что выбирай. Хочешь, чтобы он остался, — пожалуйста. Только без меня. Решай, кто тебе больше нужен!

— Я подумаю, выбор не очевиден. Не надейся. — Понимаю, что сорвалась, и, охладев, стараюсь воззвать к его разуму. — Но если всерьез, то имей, пожалуйста, в виду: люди меняются. Почему ты не хочешь взглянуть правде в глаза? Он спас наши жизни. Он помог Ангелу. Он рисковал собой. И к тому же, пока мы были в Школе, он показал мне все, что там происходит. О чем мы сами никогда в жизни не узнали бы.

— Уверен, все это он делал без всякой задней мысли. Уверен, он ни с кем ни в каком заговоре не состоит, ни за кем не следит и никому не докладывает о том, где мы, и что делаем вот в этот самый момент. Уверен, семь лет промывания мозгов и армейской муштры скатились с него как с гуся вода. Стоило только тебе ему подмигнуть.

— Ты гад! Ему всего семь лет. И я никому не подмигивала и не собираюсь. Ни тебе, ни ему. В отличие от тебя, у него и в мыслях этого нет.

Я никогда не видела Клыка таким злым. Губы побелели и плотно сжались в узкую полоску.

— Уверен, ты делаешь самую большую ошибку в жизни. Ари — убийца. Он ядовитая гадина. Он раз и навсегда изувечен так, как тебе даже в страшном сне не приснится. — Клык захлебывается от ярости. Но годы жизни под надзором, в подполье, вечные погони и преследования научили нас не повышать голос. Мы не орем даже сейчас, готовые испепелить друг друга. — Он нас всех под монастырь подведет и глазом не моргнет. И ты совершенно из ума выжила, если думаешь, что ему среди нас есть место.

Я заколебалась. Клык — моя правая рука, мой лучший друг. Надежней опоры у меня нет, не было и не будет. Он сам умрет, а меня спасет. И я, не задумываясь, хоть под поезд за него брошусь.

— Послушай, — медленно говорю я, растирая виски. — Я, действительно, думаю, что он изменился. К тому же он скоро умрет. Как эти сволочи говорят, срок годности ему выйдет. Но я не слепая, чтобы не видеть: его присутствие в стае всех наших заводит.

— Да неужто понимаешь? Ты, как я погляжу, догадлива.

Я снова вспылила:

— Я стараюсь найти компромисс. Дай мне подумать. А пока я глаз с него не спущу. Малейшее подозрение — и я сама собственными руками его порешу. Идет?

Клык вперился в меня в полном негодовании:

— С ума сошла. Он больше ни секунды с нами не останется. От него необходимо немедленно избавляться.

— Ему некуда больше деться. Вспомни, он нас спас и ради нас от всего отказался. Не возвращаться же ему назад на верную смерть. И потом, ему всего семь лет. Каким бы здоровым он ни казался. Он же погибнет.

— Плевать мне на это с высокого дерева. Собаке собачья смерть. «Вспомни»! Что еще ты мне вспомнить предложишь? А вот это ты сама-то помнишь? — Он рванул вверх рубаху, обнажив розовые полоски шрамов, оставленные когтями Ари. Клык тогда от потери крови чуть концы не отдал.

Я содрогаюсь от одного напоминания о том кошмарном дне.

— Я помню, — тихо отвечаю Клыку. — Но я не могу выкинуть его из стаи на верную смерть. Его или мороз убьет, или белохалатники порешат. Подожди, всего-то осталось совсем недолго до его… окончания срока годности.

Язык с трудом поворачивается эти слова произнести. «Выход на покой», «истечение срока годности» — лицемерное прикрытие простого и жестокого слова «смерть». Которое означает, что этот ребенок семи лет от роду не доживет до следующего дня рождения. А за те семь лет, что были ему отпущены, его только и делали что корежили и увечили.

Клык сильно толкает меня в грудь.

— Потише там!

Он нагибается. Лицо его вплотную приближается к моему. Но на этот раз поцелуи — последнее, что у него на уме:

— Ты совершаешь ошибку. Непоправимую ошибку. И ты за нее горько поплатишься. Увидишь…

И с этими словами Клык спрыгнул с крыльца. Он даже не коснулся ногами земли — его могучие темные крылья раскрылись и понесли в ночное небо.